По улицам татарской деревни Старое Арсланово, что в Буздякском районе Башкирии, в конце 1920-х годов бегал один мальчик. Он родился в семье местного муэдзина Мирсаяфа и был его самым младшим ребенком. Тогда еще малыш не знал какие испытания выпали на его долю, было лишь беззаботное солнечное детство и заботливые родные люди рядом.
Ашраф Мирсаяфович Валиуллин (1924-2010) прожил трудную и насыщенную событиями жизнь. Он работал техником, экономистом в разных уголках большой страны Советов, участвовал в Великой Отечественной войне, и в солидном возрасте был вынужден переехать из Душанбе в Бугульму. По просьбе родственников в 2005-2006 гг. он написал о своих детских и школьных годах в Башкирии. В этой публикации речь идет о самых первых воспоминаниях из жизни маленького Ашрафа: детские шалости, отнятие от груди и обрезание.
Съела кошка
Неизменный друг и добрый помощник, долгие годы безупречно служивший семье, любимый всеми наш медный самовар вдруг осиротел. Он был отставлен в сторону и уныло стоял теперь в углу кухни, обиженный и печальный, безмолвный, холодный.
Дело в том, что у него пропал кран. Взрослые, конечно же догадывались, что виновником исчезновения столь необходимой части самовара является никто иной, как младший член семьи, которому вот-вот должно было исполниться три годика.
Мама ласково прижимали меня к себе и доверительным тоном спрашивала:
- Самоварның краны кая булды, улым?
- Песи ашады, - отвечал я дрожащим голосом.
- Песи кранны ничек итеп ашады?
- Шатыр-шотыр итеп ашады, - отвечал я, не смея поднять глаз.
Взрослых, видимо, забавляла наивная выдумка маленького проказника и они частенько переспрашивали меня, как кошка съела кран. Я, ставшей уже привычной скороговоркой, повторял им свой ответ и тут же убегал от них. Наверное, представлялась им редкая картина, как мурлыка, расположившись посередине комнаты с зажмуренными глазами озабоченно грызёт с треском металлический кран.
Вскоре в семейном кругу весело запел, замурлыкал другой самовар, заняв почётное место своего предшественника.
Поясню, почему пишу «в кругу». Иметь дома столы и кровати в то время было не принято. Их успешно заменяли нары (саке) – настил из досок на некотором возвышении от пола, постоянно застеленный толстой шерстяной кошмой (киез). Для спанья на нары настилали матрасы, для приёма пищи - скатерть. Семья располагалась вокруг скатерти кругом. При чаепитии мама садилась обычно рядом с самоваром и разливала чай.
Прошёл почти год. История с краном постепенно забылась, и никто больше не спрашивал меня, как кошка съела кран. Мне скоро должно было исполниться четыре года, когда папа надумал заменить или уплотнить дома половицы. Играя на месте разобранного пола, я нашёл причудливой формы красивую игрушку. Это был потемневший, позеленевший самоварный кран, тот самый, который «съела кошка». Обрадованный я подбежал к маме и отдал ей счастливую находку.
- И-и-и, - карагыз әле, - сказала мама, как всегда ласково прижимая меня к себе и будучи не в состоянии скрыть своё удивление, - Бу бит теге песи ашаган самовар краны! Үзе ук тапкан бит, менә. Ходайның рәхмәте ...
Грудной ребёнок
У мамы часто умирали дети в раннем возрасте. Судя по родословной таблице, кропотливо восстановленной и любезно оставленной нам Мажит абыем в апреле 1972 года в Душанбе, умер родившийся после него Муллахади (1908-1909). Не выжили Габдельбари (1910 г.р.), Махмуза (1912 г.р.), Масхуда (?), Мамдуха (?) и родившаяся до меня девочка Ашрафа (1915-1916).
Отчаявшаяся мама перед моим рождением дала себе слово: если этот ребёнок останется живой, не буду отнимать его от груди до тех пор, пока не бросит сам. Мама сдержала своё слово. Не отнимала меня от груди до … 5-ти лет.
Бегая с мальчишками во дворе, я исчезал на короткое время, прибегал домой и показавшись в дверях, звал тихонько:
- Әни, әни!
Мама выходила в прихожую, садилась на лавочку и давала нетерпеливому, большому младенцу грудь. Подкрепившись, я снова убегал играть. Бегал, поддерживая левой рукой в поясе штанишки, которые почему-то постоянно падали. Тогда в деревнях люди, видимо, ещё не были знакомы с обыкновенной резинкой...
Спать ложился я всегда около мамы и засыпал с соском маминой груди во рту. Не могу судить, бывает ли у матери в таких случаях грудное молоко. Может это было просто приятной привычкой для последыша?
Мама следила, чтобы перед сном у меня всегда был расстёгнут воротничок рубашки и грудь на ночь оставалась свободной. Она объясняла это тем, что ночью прилетает ангел и охраняет мой сон. Если воротничок рубашки будет застёгнут, то ангелу негде будет садиться.
“Башыңа куңар идем – каты,
Күтенә куңар идем – сасы,
Күкрәгенә куңар идем – ачык түгел.” – скажет ангел и огорчиться.
Я глубоко верил маме. Мне казалось, что если я засну с застёгнутым воротником рубашки, то ангел будет мучиться, не находя себе места и будет плакать, находясь где-то в стороне. Ангел мне представлялся мягким, воздушным существом, живым, как и мы, и всё видящим.
Привычка засыпать с открытым воротничком настолько стала обычной, что я уже не мог заснуть, не убедившись, что воротничок расстёгнут и ангел сможет спокойно садиться на мою грудь. Мама проверяла рукой, не забыл ли я расстегнуться, и поплотнее прижавшись к ней, я спокойно засыпал.
Теперь, когда мне уже много лет, я твёрдо убеждён, что ангел не только охранял мой сон, но и меня самого, и на протяжении всей моей долгой жизни, не покидал меня ни при каких обстоятельствах. Спасибо тебе, мой дорогой Ангел! Спасибо тебе моя дорогая Мама: это ты единственная, кто представила меня моему Ангелу-хранителю в далёком детстве. Рәхмәт Сиңа, Кәдерле әнкәем, син иң беренче булып миңа фәрештәмне ачтың, таныштырдың, ышандырдың.
Дальше о том, как я сам «отнялся» от маминой груди. Однажды, прибежав домой, чтобы в очередной раз подозвать маму в прихожую, я увидел следующее: за занавеской, отделявшей кухонную часть избы и обычно открытой, кроме мамы находились две женщины-соседки, которые заметив меня, тут же задёрнули занавеску и прикрыли плотнее. Но я успел заметить на нарах медный тазик с алого цвета жидкостью. Дома больше никого не было. Почувствовав что-то неладное, я выбежал к мальчикам во двор продолжать играть.
Но играть особенно не хотелось. Мама, наверное, заболела – такая мысль не покидала меня. Вечером, ложась спать, я лёг не лицом к маме, как обычно, а спиной. Мама это заметила и осторожно спросила: “Имине алмыйсың мени, улым?”
- М-м-м, - мычал я, не раскрывая рта и мотая головой.
- Нигә, улым?
- М-м-мм, - повторил я свой нечленораздельный ответ.
Мне было грустно. Даже очень. Я лишился того, к чему так привык все свои детские годы. Хотелось плакать. Мама, обняв меня сзади. Прижала к себе поближе и с горьким чувством утерянной радости я уснул. Все последующие несколько вечеров повторялось то же самое, если не считать того, что мама перед сном стала давать мне маленький кусочек хлебной корки, зажав которую губами, я засыпал.
Помнится, как мама в разговоре с домашними и своими знакомыми говорила: “Ходайның хикмәте, нәрсә булды балакайга, кинәт кенә имине ташлады да куйды. Ярар, хәерле булсын, зур бит инде.”
Маленький мусульманин
Мама частенько вздыхала: “Урыс булып кала бит бала, и-и-и Алла.”
Она очень любила меня и, видимо, не хотела, чтобы мне причинялась, какая бы ни была, боль. Сама же не решалась пригласить бабачи и вопреки своему желанию всячески оттягивала день, который неизбежно должен был наступить. Возможно, она надеялась как-нибудь уговорить меня, получить моё согласие. Но я уже был большой, представлял, что это будет больно и ни за что не согласился бы.
И вот в один из солнечных дней, когда я был дома, в дверях появились Марьям тэтэ и с ней соседка. Что-то таинственно-заговорщицкое исходило от них. Почувствовав недоброе, я направился на выход. Детское чутьё меня не обмануло: обе женщины схватили меня за руки. Я заорал, вырвался из их цепких рук и ринулся в ындыр (приусадебный участок для картошки). Марьям тэтэ и соседка побежали за мной, одна с одной, другая с противоположной стороны, намереваясь окружить и схватить меня. Я бегал довольно быстро и легко мог бы убежать за огород в сторону поля. Но какая-то необъяснимая сила подтолкнула меня и направила снова к дому. Забежав в избу, я нырнул под нары и прополз в самый дальний угол, зная, что толстые тёти под низкие нары не смогут пролезть за мной. Увы, убежище моё оказалось ненадёжным: женщины вмиг откинули кошму, отбросили в сторону пару досок и, схватив за руки и за ноги, вытащили меня, как котёнка, положили на спину и содрали с меня, визжащего, кричащего, орущего так, что слышно было, наверное, на всю деревню, штанишки.
Боли никакой я не почувствовал (видимо из-за страха и крика), только помню, как потекло под меня что-то тёплое, словно полили сверху, затем рану чем-то обильно присыпали, чтобы остановить кровотечение (применяли оказывается гниль, древесную труху). Руки и ноги мои освободили, ибо я уже был не в состоянии даже привстать, не то, чтобы убежать. Я лежал на спине, согнув ноги в коленях, беспомощный, обиженный, сломленный, оскорблённый, униженный, жалкий, побеждённый.
Когда, всё ещё продолжая всхлипывать, я приоткрыл глаза, увидел около себя тех же двух моих преследователей:
- Йә-йә, җылама инде, бабачи китте, башка килми, - утешала она.
- Бетте, бетте. Инде тәтәй малай булдың, - успокаивала другая.
Где же были в это время мама и бабачи? Наверное, чтобы преждевременно не пугать меня, они затаились где-то поблизости. Бабачи, которого я так и не увидел, в ожидании нужного момента, мама конечно же усиленно молилась, прося Всевышнего, чтобы всё завершилось благополучно и в глазах у неё, наверное, были слёзы, ведь я так неистово визжал.
Пока я находился в постели, приходили соседки, знакомые мамы и приносили мне что-либо вкусное.
Автор благодарит за содействие Ильгизара Ахмедова. Рукопись воспоминаний А.М. Валиуллина хранится в семейном архиве Иштиряковых.
Продолжение следует....