Солнце садилось, окрашивая горы золотом. Бездомная рыжая дворняга, привлеченная запахом каши, подтрусила к группе людей, сидевших за сколоченным из досок столом, остановилась неподалеку и осторожно, готовая сорваться с места при любом резком движении, стала пристально смотреть за тем, как те достают из мисок какими-то железными штучками вкусно пахнущую еду и быстро, с явным удовольствием жуют ее. Один из них поднялся, медленно подошел поближе к псу и положил на землю немного каши.
– На, ешь, дурачок, – ласково, чтобы не испугать, поманил он собаку.
Та осторожно подошла, поджимая хвост и стала быстро глотать пищу. Люди добродушно рассмеялись. Тогда человек вывалил из миски всю оставшуюся кашу.
Наевшись, пес слегка осмелел и подошёл ближе, прислушиваясь к неспешному разговору военных. (Он уже научился отличать их по запаху от гражданских, даже если они были в обычных футболках, как сейчас.)
Все внимательно слушали сидевшего в центре невысокого, крепко сбитого молодого еще, но уже начинающего седеть, круглолицего мужчину. Люди говорили явно о чём-то интересном и часто посмеивались.
Внезапно круглолицый мужчина нахмурился и сказал:
– Я тут недавно про одного парнишку читал, как там его?.. Ну, этого… как же его... который крестик не снял.
– А… который крестик не снял, – поспешил вставить, пока не опередили, молодой парень, – так это Женя… Евгений Родионов.
– Точно! – обрадовался рассказчик. – Родионов. Молодец, младший сержант Зелепукин! Объявляю благодарность с занесением в грудную клетку.
– Не-не, товарищ старший лейтенант, вы лучше чехам заносите, у меня здоровья не хватит.
– Да уж, товарищ старший лейтенант, Зелёный нам еще сгодится.
Когда смех стих, рассказчик продолжил:
– Я, как прочел, сразу Зою Космодемьянскую и Веру Волошину вспомнил, ну, там, мальчишек-героев, о которых нам в школе рассказывали, – Марата Казея, Портнову, ну и генерала Карбышева, которого заживо ледяной водой заморозили.
Слушатели уважительно потупились.
– Знаете, хлопцы, аж всего перевернуло… Вот были же люди! – старший лейтенант задумчиво замолчал.
– Да, это точно…
– Может, чифирнём, – предложил кто-то, нарушив неожиданно повисшую тишину.
– Давай.
Быстренько заварили крепкого чаю на костерке.
– Ну что, товарищ старший лейтенант, расскажите ещё что-нибудь интересного. У вас это как по маслу получается. Прямо политрук, – обратились к командиру товарищи. – А там и мы чего расскажем.
Старший лейтенант неторопливо отхлебнул из алюминиевой кружки и отставил её на стол.
– Я, знаете что, хлопцы, хочу сказать. Вот читаю газеты, смотрю телевизор, и такое впечатление, будто весь мир ополчился на нас. Я понимаю, если бы нас турки ненавидели: как-никак тринадцать войн, если правильно помню, нам проиграли. Крымская война не в счёт, потому что не вступись Европа, вылетели бы они в трубу: все-таки при Синопе наши весь флот их уничтожили. И один раз в этих русско-турецких войнах мы из похода несолоно хлебавши вернулись – это еще при Софье Михайловне было, сестре Петра Первого. Пол-армии тогда за просто так от жары, недостатка воды и болезней сгинуло по дороге к Азову. Так что в целом получается, мы всё ж таки на коне, а турки, как говорится, на щите. Но вот почему прочие к нам так неровно дышат? Им-то какое дело до нас?
– А это, товарищ старший лейтенант, как у нас в деревне, – вмешался высокий рыжеволосый старшина-сверхсрочник Серёгин, а меж своих попросту Серьга, скуластый голубоглазый красавец с Урала. – Был у нас в поселке один здоровый парняга, Сашка Хромых. Побаивались его поначалу. А потом, как начали в силушку входить, так всё норовили ему морду набить. И пока не получат по зубам, не могут успокоиться. Подопьют в клубе и лезут в драку. Авторитет заработать хотели. В итоге так достали Сашку, что он предупредил, что если ещё кто нарываться будет, то он уже не будет драться, а станет калечить, чтобы всякое желание отбить. Отстали. Один, правда, рискнул на свое здоровье проверить – два сломанных ребра, да так, по мелочи на три недели больничных набралось.
– И что, не посадили? – удивился Зелёный.
– Не, у нас всё по-честному, сам напросился. И его по-честному предупредили. Ну ладно, товарищ старший лейтенант, давайте дальше, а то я вас тут перебил чуток.
– А ты, старшина, правильно всё сказал. Так оно и есть. По большому счету, Европа ни разу нам морду не била, а сейчас она правит бал. Вот и не может стерпеть, что есть хоть один народ, который духом крепок и не прогибался так, как они прогибались. У них как было? Пришёл сильный и говорит: так верь. – А почему? – Я так говорю, я лучше знаю. – А что будет, если не буду? – По морде получишь.
Начинают верить, как приказали. А опосля учухали, что есть, оказывается, народ, который не прогнулся, защищал свою веру, а не подстраивал её под изменчивый мир – к небу стремился, себя вверх подтягивал, а не небо до себя опускал. У Европы сразу злоба: ничего себе, есть кто-то круче нас, давай их в свою веру тоже обратим, чтобы не одни мы мазаными были. Ну и опять по новой, опять кулаками махать, силу демонстрировать.
А простого понять не могут, что ничем мы не круче их и что нет на земле самого крутого народа, потому что все и всё от Бога. А побеждаем мы потому, что Бог нас вознаграждает крепостью духа за веру, за преданность. И все наши победы только и только поэтому. А так чем мы от той же Европы отличаемся? У них тоже настоящие казаки есть. В спорте же мы не самые лучшие. А в войнах побеждаем мы, как в футболе немцы. И почему так? А потому, что сила в правде, и с нею Бог. Потому и с казаками.
– Ну, вы и загнули, товарищ старший лейтенант, – засмеялся весельчак Серьга, – начали о России, а теперь у вас побеждают одни казаки.
Бойцы весело рассмеялись вслед за всеобщим своим любимцем. Сам командир смеялся едва ли не громче всех.
– Ну, жук, ну, подловил. Голый о рубахе, а казак о казаках. Это ты в десятку. Но у нас ведь казачество и Россия неразрывно, рука об руку. И если я говорю о казаках, то это и к России применимо. Вера одна и суть одна: брат за брата. И никак они там у себя за бугром понять не могут, что не на Русь зуб точат, а на Бога, потому что с нами Он. А как с Богом воевать? А все эти англосаксы если хотят крутыми стать, то, пожалуйста, верьте, как мы – по-настоящему, а не как в кукольном театре. А придут к вере по-серьёзному, так, глядишь, и сами одумаются: зачем с русскими воевать, ничего плохого мы от них не видели. А по морде получали потому, что сами просили. Дружить будем! – со смехом заключил старший лейтенант.
– Ну, вы даёте, товарищ старший лейтенант! – загалдели бойцы. – Вам бы с такой головой не с нами в окопе вшей кормить, а где-нибудь в генштабе командовать.
– Не, я для этого ленив. Учился в универе на истфаке два года, надоело.
– Да ну! В университете???
– Ну да, а что тут такого?! Гарвард что ли! – пожал плечами командир.
– А я думал, что все казаки в офицеры идут, – подключился к разговору прежде молчавший рядовой Дмитриев, по прозвищу Дон.
– Во, типично шаблонное представление.
– А чего вы на истфак-то пошли? Охота в этой книжной пылюге копаться?!
Командир повернулся к произнесшему эти слова Зелёному.
– А что, тебе история неинтересна? Не хочешь знать, что раньше было, как люди жили?
– А зачем? Ну, жили себе, работали. И сейчас живут и работают, ничего не изменилось.
– Да уж, вот тебе и ответ, почему мы докатились до такой жизни и в итоге превратились в иванов, не помнящих родства. В этом плане стоит поучиться у кавказцев. – Ты вот, к примеру, хоть одного прапрадеда знаешь?
Зелёный задумался.
– Не-е, только двух прадедов. Одного Степаном звали, а второго – Иваном.
– Ну вот, что и следовало ожидать. А мне как-то один чеченец сказал, что знает своих предков до двенадцатого колена. А у нас спроси – не лучше тебя, Зелёный, ответят. У нас в станице такого не было. Я, конечно, двенадцать не назову, но вот до седьмого смогу. Последнего, до кого память дотягивается, звали Кузьмой. Он у нас в роду личность известная.
Командир вдруг замолчал и низко наклонился. Скинув с ноги шлепанец, он внимательно рассматривал при быстро слабевшем свете ногу.
– Чего вы там нашли? – наклонились вместе с ним остальные.
– Да погодите! – Командир сплюнул на большой палец на ступне и протёр его. – Вот же зараза! Не грязь… точно ноготь сбил. Скоро слазить будет. Вот же повезло! То-то саднит противно так.
Зелёный не утерпел:
– Товарищ старший лейтенант, так чем же он так известен?
– Кто? – недоуменно нахмурил брови командир и с досадой повторил: – Вот же зараза!
– Да прапрадед ваш.
– Прапрадед?.. А… Кузьма. Ну да, точно. – Командир отхлебнул из кружки. – Так вот, известен он был, знаешь почему, Зелёный? А потому, что, дай Бог, тебе таким крепким быть, чтобы у самой смерти так же лихо из лап выскочить.
А дело было так. Кузьма, отчество я, опять же не в пример горцам, не знаю, в Кавказскую кампанию попал в плен к чеченцам. Двух товарищей его во время конного разъезда подстрелили. Прапрадед сам тоже успел в одного чеченца на скаку попасть, а потом коня у него убили и ему ногу придавило.
Короче, схватили Кузьму и в яму бросили. А тот чеченец, которого он убил, оказался сыном какого-то уважаемого местного аксакала. А у него до этого ещё одного сына убили. В общем, пришел аксакал в ярость, даже про выкуп забыл. Решили моего пращура не простой смерти предать. Знаете же такую казнь: всадник на коне волоком за верёвку таскает, пока не помрёшь. Это в кино кажется, что не страшно. На самом деле каждый бугорок всем телом обобьёшь – мучительная смерть.
Связали деду Кузьме руки, а он давай молиться «Живыи в помощи…», да громко, во весь голос. Чеченцы злорадствуют, надсмехаются: как это, мол, тебе теперь твой русский Бог поможет. Зубы скалят, а дед Кузьма знай себе читает. И так воодушевился, что какая-то необъяснимая уверенность пришла, что не наступил ещё последний час. Вот как он так мог подумать – ума не приложу: уже привязан и джигиты все на конях наготове. Ну, какое тут может быть спасение? Тут смерть остаётся готовиться встречать, а дед Кузьма не верит, в который раз перечитывает: «…Не приидет к тебе зло. И рана телеси твоему не приближится, яко ангелом своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя…»
Свистнули чеченцы – и в галоп, а дед, уже падая, как гаркнет во все горло: «Бог мой, и уповаю нань!» Конь, на котором чеченец с веревкой скакал, то ли от крика резкого, то ли ещё отчего, споткнулся и вместе с наездником завалился, а веревка об острый камень и порвалась. А там к реке спуск крутой был. Ну, дед Кузьма бросился по нему, конник-то вскачь не спустится. Пока чеченцы опомнились да спешились, дед Кузьма уже далеко внизу был. Ему-то терять уже нечего, он жизнь спасает, а тем-то не так надо, как ему, а то ведь и шею можно свернуть. Как только прадед не убился – и кувырком с кручи, и бегом. Бросился он в реку, вода ледяная, течение сильное, но перебрался на другой берег. А там уже лес близко. Стали чеченцы стрелять – да не попали. Бог казаков любит. Вот так и ушел прадед, упустили его чеченцы.
– А он вам как, товарищ старший лейтенант, по отцу или по матери приходится? – спросил кто-то.
– По отцу. Что, интересная история? – хитро прищурившись, хмыкнул командир.
– Интересная.
– Ну, тогда слушайте дальше. Вскоре один молодой джигит из того аула перешел к русским. Он не чеченцем был, а черкесом. Они к тому времени уже присягнули царю. А этот черкес не захотел замириться и ушел к Шамилю. Так вот, пришел он к нашим и говорит: хочу, мол, принять казачью веру; так и сказал: именно казачью, а не христианство. И чтобы крестным стал тот казак, который от Ахмеда сбежал. Ну, значит, прапрадед мой Кузьма.
Стали дознаваться почему. Черкес и рассказал, что видел, когда Кузьму конь потащил, то откуда-то появился воин в сверкающей одежде и толкнул коня, а потом перерубил веревку. Многие тоже это видели. После Арслана еще несколько человек и даже две семьи приняли православие, хотя и остались жить в ауле. Так что, если где-нибудь встретите русских Арслановых, то знайте, что это потомки того самого Арслана, этнические черкесы.
Рассказывал офицер про пращура, да не ведал, что вскоре и сам на его месте окажется. И ситуация почти повторится, разве что не в конном разъезде будет, а попадет в засаду на УАЗике. Но так же в яме станет ожидать своей участи.
***
Солнце только высунуло из-за гор свою расплавленную макушку и горизонт нежно зарозовел, когда старшего лейтенанта подняли из ямы и подвели к командиру боевиков.
Чеченец был высок, крепок, широкоплеч, мощная кисть и крупный кулак предполагали большую силу. Но не это выделяло его среди всех прочих, а пугающий холодный блеск черных зрачков.
– Ты кто такой? – спросил он.
– Старший лейтенант Семисчастный, – спокойно ответил офицер.
– Старлей??? – недоверчиво хмыкнул чеченец. – Что-то ты староват для старлея.
– Так получилось, – ровным тоном ответил Семисчастный.
Чеченец одобрительно качнул головой.
– Бывает. И что мне с тобой делать? Ранил моего бойца, – он неожиданно замолчал, задумчиво прикусив нижнюю губу. – Слушай, старлей, а может, мне тебя просто грохнуть?.. Тебя уже ищут, хороших людей дергают. Одни проблемы с тобой. А нам тут за двоих иностранцев хорошо заплатили, так что можно и без твоего выкупа обойтись, да, джигиты? – обратился он к своим, и те в ответ с бесстрастным равнодушием во взглядах, так что невозможно было понять, то ли они одобряют, то ли нет, вяло кивнули головами. – Нет человека – нет проблем, – чеченец злорадно усмехнулся.
Семисчастный молчал. Он понимал, что убить пока что не должны, если только сам не нарвётся на рожон. А это так... куражатся, спесь свою тешат.
Чеченец ещё позлорадствовал некоторое время, покуражился для виду, а затем, не отрывая внимательных глаз от лица офицера, с легкой усмешкой, приказал кому-то из своих:
– Шамиль, займись им, пусть войдет немного в курс, только побереги его пока… так, легкая профилактика.
Семисчастный понял, что будут бить, но, к его удивлению, били несильно и недолго и затем спустили в яму. Ночью ему удалось как-то отключиться и немного поспать, то впадая в полузабытье, то на короткое время погружаясь в полноценный сон. Рассвет он встретил на ногах, чувствуя себя приемлемо, если не считать нывшего со стороны спины ребра.
Яхья, командир боевиков, тоже спал неважно, постоянно уходя от каких-то неведомых преследователей, и проснулся в холодном поту. Сердце громко частило. Когда закончились погони, снова во сне пришёл тот старик-казак, которого он собственноручно заколол ещё в самом начале войны. Яхья убивал многих и не раз видел последнюю вспышку жизни в затухающих глазах отходивших в иной мир – и своих и чужих, но почему же никто из них не появлялся в его снах, кроме этого старого казака? Почему он? И что сам Яхья сделал не так? Это его земля; ему, а не русским, и решать, кому на ней жить, а кому – нет. А не согласны – умрите. Таков закон жизни. И нет войны без крови. Яхья ничего нового не придумал, он сделал то, что положено делать мужчине.
И все же в глубине души робко скреблась мысль, которую он подавлял, оправдывая теперь перед самим собой ту гневливую вспышку: «Незачем было убивать старика». И не суровая решимость во взгляде старика возмутила его тогда, а презрительно брошенное ему в лицо слово «зверь». Уйди тот из жизни с ненавистью или со страхом, Яхья никогда и не вспомнил бы больше его. Но глаза умиравшего старика вдруг смягчились, из уголка выкатилась крупная стариковская слеза, и он, ухватившись за руку Яхьи, спокойно прошептал: «Нельзя так жить, чеченец». Яхья внезапно, удивляясь самому себе, остыл и не мог оттолкнуть от себя старика, пока тот не сполз на землю сам.
Едва дождавшись утра, он приказал привести пленных и снова неотрывно смотрел на старлея. Странно, но этот русский начинал ему даже немного нравиться исходившим от него спокойствием мужественного, умного человека.
Его бойцы, слушавшие поблизости радиоприемник, неожиданно рассмеялись.
– Чего вы там? – спросил Яхья.
– Да тут какие-то чмудаки про русскую национальную идею прогоняют.
– Да… – Яхья с презрительной усмешкой вяло махнул рукой. – Только мозги могут засорять. Какая у них может быть ещё идея?! Нажраться – и всё! Ха-ха! Национальная идея… У овец может быть только одна идея – чтобы волки не трогали, и чтобы пастух хороший попался. Национальная идея… Хм… – он снова повернулся к русскому офицеру.
– Радуйтесь, что нас, чеченцев, мало, а то давно бы вас уже сожрали. Одни косточки бы остались. А остальных бы рабами сделали, а баб ваших – подстилками.
Семисчастный хмуро посмотрел на чеченца. Он знал, что за то, что сейчас произнесёт, может быть жестоко наказан и даже убит, но… кто-то всё-таки должен иногда отвечать в таких случаях, даже если ты пленный и тебя ждут дома. В сорок первом тоже ждали. Мальчишек восемнадцати лет, боявшихся, жаждущих жить, но не утративших чести. А он казак – служивый человек. Ну кто, если не он?! Семисчастный сглотнул слюну и твердым голосом ответил:
– Вот потому вас мало, что вы со всеми грызетесь. А будь мы, русские, овцами, как ты говоришь, нам бы не позволили так расплодиться, чтобы одну шестую шарика освоить. Так что история нас с тобой рассудила. Овцами мы не являемся.
Чеченец скрестил на груди руки и, прищурившись, впился в него немигающим взглядом.
– Ты что, старлей, обурел?! Ты кому это говоришь… и где? Я же могу тебя на куски порезать. Чеченцы великий народ. Сильный народ.
– А русские не слабже, – отпарировал Семисчастный. – И мы, какие бы ни были, честные. А вы думаете только о том, какое впечатление произведёте на людей.
Чеченцы, заинтригованные необычно смелым поведением русского, переглянулись. Удивление, негодование выразилось на их лицах; затем прозвучал одинокий ироничный смешок, и последовавший за ним дружный снисходительный смех, подобно громоотводу, снял нависшее грозное напряжение. Смех быстро стих, все ожидали ответа командира: интересно, чем же всё-таки завершится этот невероятный в данных условиях разговор.
Яхью, к его собственному удивлению, слова русского старлея тоже не зацепили. Он усмехнулся, забавляясь про себя: «Ну что ж, пошутим».
– Вижу, ты, старлей, точно борзый. По-хорошему, надо бы тебя наказать. Ну, с этим ещё успеется. Давай поглядим, какой ты на деле, а не на словах. Для начала ответь: ты говоришь, что мы вроде как показушники. Поясни.
– А что пояснять? Гонора у вас столько, что по всей России столько не соберёшь. Вам об этом любой на Кавказе скажет, не только русские.
– Дурак, – спокойно произнес Яхья, – это достоинство. У нас его видно, потому что мы ответить за него можем, а у вас силы нет, чтобы его иметь.
– Ошибаешься, всё у нас есть.
– Ну, давай… докажи. Иди сюда… Ложись, – указал Яхья на землю перед собой и, не дожидаясь ответа, сам лег на живот и выставил перед собой руку.
Дождавшись, когда Семисчастный лег напротив, Яхья своей огромной, как клешня, ладонью схватил его за руку. – Ну, давай поборемся. Докажи, что сила есть.
Чеченцы с любопытством обступили борцов, предвкушая весёлое развлечение. Никто не сомневался в победе своего командира, который мог бы, наверное, поломать даже Шамиля, хотя тот и был в два раза крупнее. Русский тоже был крепок, но торс не борцовский, уши целые; обычный сильный мужик – благодаря невысокому росту и плотному телосложению похожий на добродушного сказочного колобка с короткими ручками и ножками.
Борцы сцепили руки, Яхья скомандовал. Оба напряглись. И тут, ко всеобщему изумлению, рука их командира стала клониться, клониться и легла. Яхья вспыхнул.
– Давай ещё раз.
Но и во второй, и в третий раз победил русский.
– Давай левой, – скомандовал не желавший смириться с поражением Яхья.
Однако и левая его рука, хотя и с куда большим сопротивлением, всё равно раз за разом ложилась на стол.
Чеченцы с уважением задерживали взгляд на офицере. Никто не мог поверить собственным глазам: русский, казавшийся неповоротливым увальнем, оказался таким мощным. Именно что мощным, потому что и сам Яхья обладал недюжинной силой. Поистине, внешний вид подчас обманчив.
Знай же Яхья, что Семисчастный много лет в юности регулярно занимался специальной гимнастикой для укрепления сухожилий по системе Железного Самсона, – хорошенько бы подумал, прежде чем подвергать ненужной опасности свой авторитет. Теперь же оставалось только досадовать на самого себя.
Выручил его Ваха – правая рука, верный помощник.
– Яхья, сила в руках ещё ни о чем не говорит. Давай проверим его на характер.
– Как?
– Я вот что думаю: давай их обоих свяжем и в яму опустим, а в руку гранату без чеки положим. Если до восхода удержит, значит, джигит, а нет... на все воля аллаха. А нам, если что, так и так отсюда на рассвете уходить.
Яхья с радостью согласился. Он и сам не хотел, чтобы русские остались в живых. Потеря денег, которые предполагалось получить за них, его не смущала. Совсем недавно они очень хорошо заработали. А бабло ещё будет, пока у русских есть страх перед чеченцами. Кто в Москве или в той же Рязани посмеет не подчиниться воле мужественных и сплоченных нохчи? И будут платить дань рынки, магазины, фирмы; и будут отпадать горцам лакомые куски в бизнесе и коммерции. И все это работает единственно на страхе. И потому не должно быть у русских никаких примеров русской силы и доблести. Никто не должен узнать, что простой русский старлей оказался сильнее чеченского полевого командира, к тому же в прошлом кандидата в мастера спорта по вольной борьбе.
Да, обидное вышло фиаско. Но нет, больше так нелепо подставлять свой авторитет он не станет!
– Хорошо, Ваха, – Яхья небрежно махнул рукой, будто уступая просьбе, – делай как знаешь. Поглядим, какие русские мужики.
В том, что старлей не выдюжит, сомнений не было: удержать гранату без чеки столько времени никакому человеку не под силу.
Семисчастный не мог поверить своим ушам: такого не должно быть; это всё шутка, сейчас чеченцы со злорадством рассмеются, и этим всё закончится.
Не закончилось. От серьезного вида Вахи, подтолкнувшего его стволом автомата, у Семисчастного похолодело внутри. «Нет, я на такое не подпишусь. Всё равно не выжить, так уж лучше прямо сейчас разом погибнуть, чем еще и Зелёного за собой тащить», – мелькнуло в голове, и он рванул на себя калаш за ствол. В тот же миг от тяжёлого удара в затылок небо потемнело, и он потерял сознание.
Очнулся он внезапно. Открыл глаза – стоявший над ним чеченец лил ему на затылок воду из фляжки. Попробовал двинуться – ноги и левая рука связаны, а вытянутая вперёд правая спущена в яму и прикована к решётке через одну ячейку, так что вытянуть её наверх никак невозможно, а сам он лежит на животе.
– Ну что, старлей, пришёл в себя, – наклонился к нему Яхья. В уже сгустившихся сумерках на какой-то миг Семисчастному показалось, будто на него устремлены пустые безжизненные глазницы, как у мертвеца. Но нет, небо прояснилось, и в слабо пробивавшемся сквозь густую листву лунном свете блеснули зрачки чеченца. – Мои джигиты тут, пока ты отдыхал, немножко модернизировали нашу идею. Одно дело за собственную жизнь цепляться, тут и заяц может волком оборотиться, как вы, русские, любите говорить. А вот как ты ради одного только товарища своего постоишь – вот это поинтереснее будет, правильно будет, чтобы понять твой характер. На… держи!
Семисчастный, все ещё не в силах поверить в реальность происходящего, осторожно сжал в кулаке вложенную в него чеченцем гранату.
– Крепко держи, – продолжал говорить Яхья, выдернув чеку, – а то друга на куски разнесёт, а сам без руки можешь остаться. Давай… молись своему Христу. Посмотрим, как Он тебе поможет.
Чеченцы презрительно усмехнулись и разошлись.
Будто какой-то тумблер щелкнул в голове Семисчастного, и всё окружающее исчезло – осталась только эта теплая тяжесть смертельного железа в руке. От мысли, что он окажется, хоть бы и косвенно, а не впрямую, но все же повинным в смерти товарища, пробежала холодком дрожь по спине и замерла на затылке ледяными колючими иглами.
Семисчастный быстро справился с собой и постарался не думать о гранате, чтобы не вызвать перенапряжения руки, но получалось не очень. Ко всему прочему съеденная ещё в обед лепёшка уже давно переварилась. И хотя чеченцы давно улеглись, ему всё чудился запах тушёнки, да так явно, что стало подташнивать от голода.
Поначалу держать было легко, однако опытный офицер не обольщался: он прекрасно понимал, что это всего лишь цветочки, а ягодки ещё впереди. «Эх, мои меня дома ждут, – резануло по сердцу, – свидимся ли?» Семисчатный забылся и не заметил, как глухой стон вырвался из груди.
– Вы чего, товарищ старший лейтенант? – вывел его из забытья оклик Зелёного. – Вы чего?
– Да так… ничего… – полушёпотом ответил командир.
– Вы это… не забивайте себе там ничем голову. Что будет, то будет. Значит, так надо.
– Ага, легко тебе говорить, а ты на моё место стань. Как мне потом жить, если что…
– Товарищ старший лейтенант, я же вам говорю: не забивайте голову, я попробую развязаться. Ещё не вечер.
Семисчастный оживился:
– Давай, Зелёный, ты уж постарайся, выручи, браток.
– Постараюсь, товарищ старший лейтенант, вы только терпите.
– Хорошо, Зелёный, есть терпеть, – с напускной веселостью пошутил Семисчастный.
Он не представлял, сколько прошло времени. Наверное, не так уж и много, но впечатление было такое, что время остановило свой бег. Рассвет никак не обозначался. Семисчастный временами двигал рукой, насколько позволяли наручники, потому что холодная железяка арматуры болезненно сдавливала запястье. И несмотря даже на то что зуд на пальце усилился и превратился в жжение, пока что терпеть ещё было можно. И вдруг по ладони пробежали мурашки – рука занемела как-то совсем внезапно. И от испуга, что граната может выпасть, снова обдало холодом затылок.
И в этот момент неподалеку осторожно щёлкнула какая-то птаха. Помолчала, щёлкнула ещё разок, другой, третий, пробуя голос. Опять замолчала, и вдруг тишину разорвал звонкий свист.
«Эх, соловушка! – прошептал Семисчастный. – Что ж ты так душу-то рвёшь, родимый?!»
И чем больше расходилась птаха, тем невыносимее становилось от одной мысли, что вот в такую чудную весеннюю ночь по его вине должен погибнуть простой русский парень, которого он как раз должен защищать. О самом себе в таком положении грех думать, но с каким-то отстраненным спокойствием знал, что легкая контузия гарантирована, а может и руку зацепить. «Сволочи!» – скрипнул зубами Семисчастный.
– Товарищ старший лейтенант, – зашептал Зелёный. – Кажется, веревки поддаются. Ослабли чуток.
– Давай, миленький, давай, на тебя вся надежда. Я-то никак не могу. Наручники… сам понимаешь.
– Понимаю.
Семисчастный осторожно пошевелил кистью, по руке опять противно пробежали мурашки.
Подгоняя время, он с надеждой вглядывался в видневшееся между деревьями небо. Но оно молчало, не отвечая надеждой предутреннего просветления. А силы иссякали: горел уже не только палец, горело и сухожилие на ладони, да и кисть тяжеленным камнем тянула вниз, в яму. Ветка под телом, которую он поначалу не замечал, все больнее впивалась в грудину, так что приходилось осторожно ёрзать, чтобы она давила не в одно ребро. «А дальше будет всё хуже… и всё быстрее, – подумал с тоской Семисчастный и тут же сам себя одернул: – Да ведь было же время – мученики и не такое терпели. Значит, можно терпеть. Значит, и мне по силам, если и слабые телом люди выдерживали – женщины и даже дети. Так казак я или нет?! – подстегнул он сам себя и, воодушевляясь, повторил: – Казак я или нет!» И чудо! Мрачное уныние, подкравшееся только что, разом исчезло. «Я казак, сын казака, внук казака, правнук казака и отец казака. Рано крылья опускать, будем терпеть, – с радостью зашептал Семисчастный, сжимая кулаки. – Будем терпеть. А казак без молитвы не казак, а так себе, ни рыба ни мясо. Ух-х… какой же я дурак. В думки ударился, а о главном и думать забыл».
И Семисчастный стал молиться. Он и прежде творил молитву: «Господи помилуй», – но подступавшие мысли уводили в сторону. Теперь же Семисчастный гнал их прочь. «Господи, помилуй!» – горячо, истово шептал он, раздувая ноздри в радостном упоении. «А ведь Кузьма молился «Живый в помощи», – внезапно осенило его, и Семисчастный с благодарностью вспомнил маму. Другой молитвы он не знал, да и этой мог бы не знать – не уступи настойчивой просьбе матери выучить её как раз перед этой самой командировкой. Всякий раз при встрече мама твердила: «Выучи, выучи…». Семисчастный с добродушной снисходительностью отвечал, что в бою кроме «Господи помилуй» ничего не успеешь вымолвить, а уж это всегда помогает. Сказать по правде, сам он считал, что молитвенные и церковные дела удел старости, да и лень, конечно, мешала, но, будучи чуток под хмельком, всё-таки пообещал. А уж коли пообещал, то, в семье у них так было заведено, обещание надо выполнять.
Веря и надеясь на помощь свыше, Семисчастный неустанно твердил теперь молитву «Живый в помощи…» и однажды поймал себя на том, что совершенно перестал о чем бы то ни было думать. И даже забыл по гранату, горячим зудом изводившую палец, про окаменевшее плечо и докучливую ветку.
Взгляд его прояснился и стал выделять не только то, что впереди, но и сбоку, как будто шоры спали с глаз и к ним поднесли увеличительное стекло – из общей массы листвы отчетливо проступили самые крупные листики. Вот оно какое, оказывается, должно быть орлиное зрение. И хотя лежа на животе поворачивать голову было неудобно, Семисчастный посмотрел в небо и замер, будто видел его впервые. Ему стало казаться, что эта чернота неба наверху живая и пристально вглядывается в него невидимыми глазами. Он поёжился, внезапно ощутив подступивший ночной холодок и то, как мокрая от пота тельняшка неприятно прилипла к телу. Мигнула между ветвей какая-то крохотная звёздочка, словно отвечая на его мысли: «Да, мы видим тебя. Мы все тебя видим». И каждая клеточка его сердца прокричала в ответ внутренним криком: «Господи, спаси!» Тело обмякло от усталости из-за неведомого никогда прежде сильного духовного напряжения, и вдруг слабость сменилось мощным, сметающим все сомнения приливом непоколебимой уверенности: «Все будет хорошо». И именно так и будет: Бог его видит.
Внизу, в яме, пыхтел Зелёный. Семисчастный не мог дотянуться до решётки, чтобы увидеть, как обстоят у него дела, и уже хотел окликнуть сержанта, как тот сам обратился к нему сдавленным голосом:
– Товарищ старший лейтенант, вы как там?
– Нормально, но могло бы быть и лучше. Что там у тебя?
– Да не так, как хотелось бы, но кисти чуток ослабли. Ещё немного – и попробую вытянуть через ноги.
– А сейчас что?
– Не могу, цепляюсь за задницу.
– Отъелся на казённых харчах. Выберемся – я тебя погоняю, как духа до присяги. Не отвертишься у меня.
– Мы не против, товарищ старший лейтенант, – отшутился Зелёеный. – Вы только потерпите ещё.
Посреди ночи Яхья внезапно проснулся: кто-то отчетливо позвал его по имени: «Яхья!» Он прислушался. Ни звука! Осторожно огляделся, поднялся. Никого. Сделал пару шагов, продолжая всё так же напряженно вслушиваться. Нет, всё спокойно. «Приснилось», – подумал чеченец. И всё же ощущение, что рядом кто-то есть, не проходило.
Тогда, насторожившись, как волк, он застыл на месте. Сузившиеся до щёлочек глаза медленно скользили по начинавшей просматриваться в эти предутренние часы чаще.
Вроде всё нормально.
Яхья вспомнил про пленников и пошёл к яме. Не дойдя десятка метров, он остановился под толстым вязом и стал наблюдать.
– Зелёный, молись, совсем невмоготу уже, – донесся до Яхьи сдавленный от натуги голос старлея.
– Я это… товарищ старший лейтенант, – прозвучал из ямы взволнованный голос второго русского.
– Я уже руки не чувствую совсем, затекла. Если что, ты это…
– Ладно вам, товарищ старший лейтенант, Бог всё знает, а я всё вижу. Не переживайте напрасно.
Яхья посмотрел на часы – четыре ноль девять – и впервые почувствовал уважение к русскому. Протерпеть столько времени! Это просто немыслимо даже для чеченца! Не дай Аллах пройти такое испытание. Ну что ж, значит, недолго осталось этим русским. «Аллах им судья», – криво усмехнулся чеченец.
Ему очень хотелось услышать последние слова русского старлея, и он прилёг за деревом в ожидании взрыва. «Да, сильный мужик, ничего не скажешь, – подумал Яхья. – Если бы у русских было больше таких людей, как эти двое, – вспомнился вдруг убитый им старый казак, – это был бы грозный враг».
Возникшее перед его мысленным взором лицо того старика ускользало, но цепкий, пронзительный взгляд его неприятно всколыхнул память и отдался в грудине тупой давящей болью. Яхья потер грудь ладонью, и вдруг сам поразился собственной мысли: «А не отпустить ли этого круглолицего русского с татарской внешностью?» Яхья ещё не решил окончательно, и всё же внутреннее чутьё подсказывало, что так оно будет лучше. «Почему?» – задался вопросом Яхья и не мог ответить, только лишь понимал, что так надо, и все. Ну что ж, надо так надо. Как часто он поступал так в жизни – по наитию – и в итоге всегда оказывался в выигрыше.
Невидимый, Яхья внимательно разглядывал пленника в растворявшемся сумраке. И вдруг словно пелена спала с его глаз – он вспомнил, что у этого добродушного с виду старлея такой же твердый ровный взгляд, как у того деда. Именно поэтому он и должен остаться жить, – чтобы сохранилось еще на земле человеческое, чтобы сохранилось уважение, даже к врагу, а не один страх и презрение, потому что от страха рождается подлость. А ещё вспомнил он, как тренер Магомед Алиевич защитил семью своих русских соседей, когда к ним пришли с автоматами. А потом, благодаря авторитету тренера, тех беспрепятственно выпустили из Чечни на грузовой фуре, забитой доверху вещами. Мало кому в то время удавалось подобное.
Яхья поднялся и быстрым шагом направился к старлею. Он знал, что поступает вопреки закону сохранения рода, требующему убивать самых сильных врагов. И всё же изредка нужно поступать и так, как он сейчас задумал. Пусть знают, что чеченцы умеют ценить мужество.
– Господи, не оставь! – простонал Семисчастный, слыша приближавшиеся шаги.
– А Всевышний есть только с нами. С вами Его нет, – произнес Яхья, осторожно забирая из его руки гранату.
– Благодарю, – облегченно выдохнул офицер, полуобернувшись к чеченцу. – Но неужели ты думаешь, что Бог так жесток, чтобы выбрать одни народы и оставить другие?
Яхья задумчиво нахмурил брови.
– В этом что-то есть. Но если ты такой умный, то скажи: какого хрена вы полезли к нам в Чечню?!
– Знаешь, мы, русские, такие люди. Можем проглотить личное оскорбление, можем даже сдрейфить иногда чуток – всяко в жизни случается. Но когда оскорбление наносится всему народу, всем русским, то тогда уж извини. Поэтому я и пришёл сюда. И я не один такой.
– И как же это, интересно, мы вас оскорбили? – недоуменно хмыкнул Яхья.
– Ну да, тебе это, может, и непонятно, – спокойно ответил Семисчастный, – потому что это не у тебя же русские парни гнули пальцы перед простыми пацанами. И отжимали бизнес у честных коммерсов не у тебя в Чечне. И запуганных девок трахали не у тебя.
– Они сами честно давали, – перебил Яхья.
– Ну да, давали… но не все. Многие давали потому, что за них некому было заступиться.
– Это ваши проблемы, ваших мужиков, что вы не можете свой род защитить.
– А ты это по звериным законам решил, в которых Бога нет, а только сила признается? Кто сильнее, тот и царь? Так, что ли?
Яхья прищурился, раздумывая: отвечать-не отвечать?
– А может, и так. И что! Это закон жизни!
– Вот потому я и здесь! Чтобы этот твой закон жизни только у тебя здесь был, а у нас дома пусть по-нашему будет. И чтобы твои земляки на Руси своих порядков не устанавливали.
– Наглый ты, я смотрю: тебе только что помогли, жизнь другу спасли, а он ещё лечить меня вздумал. Ладно, отдыхай пока. Как у вас, русских, говорят, утро вечера мудренее. Утром решу, с собой забрать или грохнуть вас. Только помни: у меня дядю родного с тетей в клочья разорвало бомбой, твои федералы бомбили. И у нас у многих так – у кого родственники, у кого друзья. Так что ты думай, как следует, прежде чем так говорить.
– Я понял. Только и ты пойми: зло всегда отдается злом, ваше – нашим, наше – вашим. И лучше забыть его и не ворошить прошлое, иначе… ну, ты сам все понимаешь.
– Понимаю. Но это все философия. Это не для воина. И вообще, жизнь, она проще. Я должен отомстить за кровь рода, если хочу считать себя мужчиной, и нечего тут философию разводить. Так надо, и всё!
Семисчастный промолчал.
Яхья вернулся к себе и прилёг, хотя знал, что все равно до утра уже не уснёт. «Что делать с этими русскими? – размышлял он. – Взять с собой?» Но сам чувствовал, что возни будет больше, чем прибыли, потому что федералы уже что-то пронюхали про них. «Грохнуть?» Но неприязнь к старлею как-то разом улетучилась, и тот даже стал симпатичен Яхье. «Ладно, старлей пусть живет, а второго… а второго… что же делать со вторым? Он и вправду еще зелёный. Ладно, плясать так плясать до конца – пусть тоже живёт», – определился, наконец, чеченец.
Яхья поднялся, негромким, но твердым голосом крикнул невидимому часовому: «Али, объявляй подъем!»
Когда Семисчастный с Зелёным стояли перед готовыми к переходу чеченцами, Яхья объявил:
– Шамиль, возьми Мусу. Отведёшь русских к старой чинаре и отпустишь.
– Яхья?! – удивленно воскликнул кто-то из чеченцев.
– Я сказал! – упреждая недовольные вопросы, отрезал командир и обратился уже к старлею: – Дальше пойдешь вниз… разберешься, до твоих там недалеко. Если вдруг кто остановит, скажи: Яхья отпустил. Иди!
Семисчастный, не смея поверить невозможному, во все глаза смотрел на чеченского командира: неужели чудеса случаются, и именно с ним?
– Благодарю. Я этого не забуду, – от волнения у казака разом пересохло во рту и голос сел.
Чеченец с понимающим видом опустил на секунду веки.
– Не забывай… – и осёкся, не пожелав завершить фразу.
– Не забуду.
По пути к чинаре Семисчастный читал про себя «Живый в помощи» и, дойдя до последних слов «и явлю ему спасение Мое», в глубокой задумчивости поджал губы.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Куимов Олег