Всякий раз под Рождество мне вспоминается одна и та же история. Стоит замерцать ёлочной гирлянде, и она проявляется в памяти, подобно тому, как проявляется снимок на фотоплёнке при свете инфракрасных ламп. Мне тогда едва исполнилось двенадцать лет, и жил я не в России, а в Советском Союзе – так именовалась в то время моя Родина. Родина не бывает ни плохой, ни хорошей – она просто Родина, дом родных тебе людей, не всегда лучших, но какие уж достались. В любом случае, это была наша Родина. Не всё в ней было правильным, в том числе и навязываемый властью атеизм. Но, как говорится, всему вопреки народ тайно и в открытую крестился, венчался и посещал церковные службы в храмах в малом числе сохранившихся в крупных городах.
За два года до того меня окрестили в красивой деревянной старообрядческой церкви города Томска – одной из трёх действующих за Уралом. Раз в год мама привозила нас исповедаться и причаститься, чтобы мы могли проникнуться торжественностью и красотой церковной службы. Правда, мы тогда этого и не замечали, и не понимали.
И вот теперь я, повзрослевший отрок, приехал один под самый конец Рождественского поста. Ну, не то чтобы совсем один – с маминой знакомой, добрейшей души бабой Катей – из тех, кто любую невзгоду на свои плечи добровольно возложит и вынесет одной любви ради. Эти скромные воспитанники непрестанных в ту пору войн и лихолетий...
У нас, в старообрядчестве, всё строже, чем в господствующей церкви. И не каждый раз батюшка допустит до причастия после исповеди, а если уж допустил, то это великий праздник для любого исповедника. В ту пору заведено было в таком случае причастникам ночевать прямо в церкви, мужчинам – в исповедальне, а где ночевали женщины, уже не вспомню – столько лет прошло.
Утром предстояла ранняя побудка, чтобы, начиная с пяти утра и до начала службы успеть прочесть причастные часы. Однако радость от предвкушения предстоящего завтра причастия будоражила и не давала никому заснуть. Раскрыв рот, слушал я рассказы взрослых. Это были и поучительные истории из жизни святых, и просто необычные и даже чудесные случаи из жизни самих рассказчиков и их родственников и знакомых.
Незаметно подступила полночь, рассказчики, истощив память, на минутку примолкли. И в это время самый пожилой из нас, Платон Георгиевич, туговатый на одно ухо дедушка, ветеран Великой Отечественной войны, во всё время нашей увлекательнейшей беседы не проронивший ни слова, непривычно смущённо для такого высокого крупного человека кашлянул в кулак.
– Я вот что хочу рассказать, – трубным басом прозвучал его голос, – в сорок шестом это было, аккурат через год после Победы. Жил я тогда с семьёй в райцентре, в Бурятии. Вроде и на земле, а всё равно тем годом голодали. У нас-то ещё ничего, худо-бедно жить можно было, а вот в других местах, рассказывали, люди пухли от голода. Так вот… Пасха на тот год в общем-то не ранняя выпала, как сейчас помню, двадцать первого апреля. Всё уже зацветать начало, птахи разные распелись – радовались жизни. Всё ж таки как никак Великий пост заканчивался, вся природа к Воскресению Христову готовилась.
Мне-то, сильному мужику, войной закалённому, и то уже не терпелось разговеться скоромным, а что уж говорить про деток! Дочке, Надежде, четвёртый годик шёл, а Мише только семь исполнилось. Жили мы в общем-то неплохо, не голодали, в отличие от некоторых, но, однако же, лишнего куска в доме не водилось, а уж про мясо и говорить нечего; выживали, как могли. Огородом по большей части спасались, а скотины никакой не было, даже курочки, – дед Платон виновато погладил огромной пятернёй окладистую бороду. – Была, правда, несушка, да болезнь какая-то у неё случилась, подохла, они на это дело скорые. Но это ещё ничего, в некоторых семьях дети никогда конфет не видели, только слышали от старших, что есть такие – и всё. У нас соседка жила, Марфа, вдова с тремя детьми, так вот, помнится, когда чуть полегче стало, угостил я их – по карамельке каждому, а младшенький даже не знал, что с ней делать, пока ему сестрёнка не разъяснила.
Дед Платон тяжело вздохнул и замолчал. По его сведённым к переносью бровям было видно, что он заново переживает воспоминания. Кто-то кашлянул из-за неловко повисшей тишины, и дед Платон встрепенулся.
– А… так вот я что… Великий пост всегда тяжело даётся, зато опосля, как разговеешься, праздник лучше воспринимается, каждому скоромному куску, как манне небесной, радуешься. А в доме тогда – одна только постная пища. А деток жалко – словами не передать, да и жёнку тоже, всё ж таки баба она, слабое существо. Сам-то я мужик, перемогусь как-нибудь с Божьей помощью. Была у меня рубаха хорошая, я её для особых случаев берёг. Жизнь-то припёрла – пришлось на базар нести. Выручил я за неё десяток яиц, кусок сала и два петушка на палочке. А на обратном пути оглушили меня сзади по голове чем-то тяжёлым, – я после ранения недослышал, потому и не заметил, как подкрались; слава Богу, хоть жив остался. Да и то, стыдно признаться, возроптал я тогда на Господа. Да и тех злодеев едва язык удержал, чтобы не проклясть, ведь на последнее позарились, деток малых не пожалели, великую радость отобрали.
Иду я и ропщу: зачем, мол, такой мир создал, чтобы честному человеку в нём мучиться? И почему позволяешь такому неправедству твориться на белом свете? И такая злость во мне поднялась, что аж внутри закаменело, как на фронте, когда сожжённые фрицем деревни увидел. Попадись мне в тот момент воры – рука бы не дрогнула, точно бы жизни лишил: в таком состоянии я был. Бог уберёг от беды, да всё ж таки всё одно не святой я: нет во мне такой силы, чтобы за тех обидчиков молиться. Простил я их, конечно, и то хорошо, а уж там пусть Господь Бог с них всё ж таки спросит в положенный час что полагается, если не раскаются в том грехе.
Вернулся я домой, гляжу на деток и, как представил себе, что им завтра разговеться нечем будет, что пост для них, по сути своей, продолжится, так мне тошно стало, что даже теперь лучше не вспоминать. Не приведи кому такое! Как я не возроптал до конца – не знаю. Видать, кто-то молился за меня, мамка, скорее всего, а иначе не сдюжил бы с собой. Если б не жёнка, не встал бы я тогда на молитву, совсем ослаб духом, а главное – терпением. Уговорила она меня. Уж плакала, помнится, утешала. Хоть и грех то великий, а ради неё я лишь встал: любили мы крепко друг дружку.
Встретили мы Христа, а праздника-то и не ощущаю. Вера, жёнка моя, и самой-то не лучше, а сильнее оказалась, терпеливее. Похристосовались мы, как полагается в губы, и тут меня и прорвало. Вышла она зачем-то из избы, а я разревелся. На войне слезинки не проронил, а тут… – дед Платон нахмурился, стыдясь собственного признания, да и, по всему было видно, воспоминание тяготило, – не смог вынести. Лежу на кровати и давлюсь в подушку рёвом, чтобы деток не разбудить, и не могу остановиться. Миша проснулся. Удивился сильно, что батька плачет. Рассказал я ему про свою беду, что горюю, что утром нечем мне своих кровинушек скоромным угостить, что напрасно они, выходит, так ждали Пасхи, чтобы разговеться чем-нибудь вкусненьким.
Глаза у деда Платона покраснели, он достал из кармана платок и, громко высморкавшись, продолжил:
– А Мишутка обнял меня, плачет, – не из-за своей беды – батьку непутёвого жалеет. И сказал он мне, здоровому битому мужику, самые главные слова, какие только доводилось слышать в своей жизни: «Тятя, самое главное, что ты с войны вернулся, что мы теперь вместе. Я с тобой хоть куда… до конца жизни». Прижался он ко мне изо всех своих семилетних силёнок, а я понял, что никакие яйца и никакое сало не стоят и малой толики этих слов. И до сих пор помню то наше объятие, крепкое, что даже показалось, будто мы врастаем друг в дружку, как корнями в почву. И ещё мне показалось, будто рядом с нами кто-то стоит. Оглянулся – никого. И, странное дело, почуял я, будто в меня какая-то сила влилась. Вот кажется, возьмусь прямо сейчас за дерево и вырву с корнем. В общем, встал я снова на молитву, и Миша со мной, хотя и спать, мальчонка, понятное дело, хотел, у него даже глаза слипались, – дед Платон грустно улыбнулся, и по его отрешённому взгляду стало понятно, что мысленно он там, в том далёком, давным-давно прошедшем дне. – И пусть и горечью та Пасха в памяти отдалась, а лучшей в моей жизни ни до, ни после не было. Решил я тогда, что обязательно стану священником.
Дед Платон виновато усмехнулся:
– Человек, как говорится, предполагает, а Бог располагает. Не удостоился я такой чести. Зато Миша уставщиком служит, – строгое изувеченное лицо деда-ветерана осветилось изнутри радостью. – Надежда сейчас вот епископу в Казахстане с новым приходом помогает.
Дед Платон замолчал. Молчали и мы.
История эта простоватая и, наверное, обыденная для того нелёгкого времени, но почему же всякий раз под Рождество, даже годы и годы спустя, воскрешается она в моей памяти?
Вглядываюсь в нескончаемый таинственный сизоватый сумрак вечернего неба. Мягкими хлопьями опускается снег, я подношу руку к лицу и гляжу на лежащие на рукаве куртки снежинки. Но вижу не замысловатые узоры, а доброе, с напускной суровостью, лицо простого русского человека.
Project: Moloko Author: Куимов Олег