Ни слов, ни событий, ни чувств. Будто продлили изоляцию. Только уже изнутри. Срочно нужна импровизация, сигнал, впечатление, поджиг и раскрутка - тема, подхват, втягивание, отыгрыш и длинная кода. Эволюция стандарта, перепевка или вплетение, когда раз за разом скачешь из обычного в невозможное, из ничего в нечто, из есть в быть, из отрицания и неверия, зацепившись за призрачный воздух, ввысь. Туда, где на обратной стороне живут вдохновение и самоотдача, пафос и кураж, кровь, пот и слезы - узнавая себя в подобии, реконструкции, синтезе или разочаровании.
Казалось, уверенно держал курс, рассекал волну, видел маяк, как вдруг штиль, полный, звенящий, знойный, расплавляющий. И берег пропал.
Исчезли маяки и лодки, ветер и волны. Мачты, паруса, команда и сам корабль. Штиль. Полный, звенящий, пугающий.
Не помню, о чем говорили с Корнеевым, Борей, Рыбой, Васей или Вадиком. О многом, ни о чем. Золото Маккены, о, счастливчик, Битлы и Высоцкий, Спартак- Динамо. Девушки, пластинки, Золотой теленок. Анекдоты, байки, шутки. Школа или качалка.
Остались крохи, сполохи, обрывки - ничего серьезного, только общий контур. Бархатный, тополиный, пушкинский.
Кинотеатр Пушкина, городской сад имени Пушкина, улица Пушкина, библиотека имени Пушкина, Пушкинский гастроном. Это наш пятачок. Таинственный остров, где скрыты тайны пятнадцатилетних капитанов. Библиотека прямо в доме, а вход с улицы. Тихая, высокими потолками, шепчущей библиотекаршей, ветхими карточками, заполняемыми химическим карандашом, но главное, настоящим читательским билетом.
Кино. Скоро и Сегодня на огромных, красками писанных афишах.
Один раз наслюнявил палец, пририсовал хвостик, дурак, и стыдный запах краски остался на всю жизнь.
Горсад. Три минуты пешком. Зелень, аллеи, сирень, укромные лавочки, круглый фонтан с купидонами, теннисные столы, крытый каток, шахматный навес, бильярдная-шаровня, танцплощадка, а на задках шапито и телевышка.
Улица. Утопленная в тополиной зелени и яблочных ароматах лета - тихо спала прямо у арки, а на углу азербайджанская тетя Роза торговала водой. С сиропом и без - улыбка, черные густые волосы, белый халат и золотые зубы в полный рот.
Рябина и яблони, акации и сирень, лавочки, гитары, волейбол.
И тополя, тополя, тополя. Пух застилал двор и улицу, забирался в самые потаенные уголки, клубился-взлетал прямо под ногами и длинно, без большого огня, словно бикфордов шнур, прогорал.
Двор начинался клумбой - большой, шестиугольной, с длинными лавочками по большим сторонам. Пенсионерский форпост.
Баба Сима. Моя бабка с русской стороны. Молчаливая, надменная, два класса с коридорчиком. Когда дед взлетел по военной части, стала барыней - шофер, денщик, ординарец. Важно восседала на скамейке и благосклонно слушала. Или неистово костерила.
Генеральша со второго этажа - сухонькая старушонка с дребезжащим голосом. Мать большого, но сожалению бывшего начальника Уральского военного округа, которого сослали в наши Палестины за то, что в шестьдесят первом проворонили Пауэрса.
Нина Юрьевна - высокая, дородная, прежде кучерявая, прямой спиной, хрипловатым голосом и решительными манерами дама в синем берете и рябом, малиново-фиолетовом плаще. Во рту беломорина, в руке длинная бельевая веревка с толстой, противной болонкой на конце. Выпускница женской гимназии. По-моему, Петербургской.
По совместительству - бабушка школьной Наташки-симпатяшки, у которой отмечали новый семьдесят восьмой год - тот самый, где потерпел полнейшее фиаско с Мечтой.
Никогда не охала, лишнего не болтала, ненавидела сплетни и лепила правду в глаза - невзирая на лица, статусы, заслуги и должности. Уважали и любили.
Иван Гаврилович. Высокий, некогда крепкий, но годами слегка сгорбленный - скромный, тихий, незаметный участник войны. Герой.
Ходил палочкой, коричневом драповом пальто довоенного пошива и черном меховом пирожке. Очки "Шостакович" и полные карманы леденцов, которые охотно раздавал детворе. Добрейшей души человек.
Так что же произошло, почему все не так, почему на слуху дымы, тесные, расхлябанные, рвущие с места, потно забитые маршрутки, грязный снег, замызганные авто, скользкие тротуары и подземные переходы с суетливой толкотней-торговлей, обшарпанные фасады, идиотские нано-урны, бессмысленные, кривоватые ограждения и лоскутная, лезущая на глаза, вульгарная реклама. Угрюмые лица, километры слепых заборов, забытые котлованы, переполненные баки и вездесущие парковки.
Забвение бытия, подмена - совокупностью вещей, технологией.
И даже мысль технологична.
Разбита на отсеки, элементы, единичные модули - алгоритм, перебор количества, приближение и подобие. Искусственный интеллект вне бытия. Приложение, сосредоточенное на своем, поэтому другое остается за кадром. На периферии. Фоном - потертым, необязательным, обыденным.
Липы и тополя, березы, ели и сосны, трава и пух, кустарник и цветы, качающийся воздух, гомонящие птицы, веселые собаки, влекущие за собой упершихся в смартфон хозяев и розоватые, предзакатные облака рационально заточенным умом не фиксируются и не удивляют.
Среда как среда, лишь бы не цепляла больно - периферия тела, где нет любопытства наружу.
Ну правда, эка невидаль, природа.
Благоприятная, свежая, ароматная, вечно новая, цветная, умеренная, которая никогда не говорит словами. Просто есть и все.
Пока есть, добавит скептик, и в этом пока присутствует быть.
С музыкой, живописью или словом еще надо сойтись. Распознать, вслушаться, принять, а среда непрерывна. Творит, растворяет, обволакивает, окутывает, колет, хлещет, окунает, окатывает и опрокидывает.
Неужели, там нет человека, неужели взаимодействует исключительно тело. Подобное с подобным. Ощущает, вдыхает, наслаждается. Или бежит, укрывается, прячется, а человек остается нетронутым - взбудораженным, пораженным, восхищенным, напуганным, но нетронутым. Целым.
Природа не знает семантических игр и не задает смысловых контекстов. Нет театра, но есть гармония, нет специально выделенного смыслового акта, но есть единство тела и живой среды, ровно как в мире безмолвия Ива Кусто.
Скажите, есть город и там живут люди, и это есть и смысл, и цель, и даже природа в клумбах
Так и в Карталах живут, и в Пути Октября, и на буранном полустанке, что притаился близ казахской границы, но насколько самобытно, полно, независимо, и насколько их житие осмыслено. Природно, соприродно, непротиворечиво самому себе, а главное, в чем источник. Смысла, бытия, культуры.
Понятно, Питер источник. Или Москва, а местный феномен, который видим, слышим, ощущаем и который Челябинском зовется...
Но ведь, дорогие мои, важнее как раз то, чего не видим.
Сами подумайте, говоря "Челябинск" имеем ввиду целое, существующее во времени и пространстве, единстве и борьбе, а тутошне-сейчасный, лишь реплика, срез, мгновенная фотография. Грань.
В Целом все и навсегда живы, и человек присутствует сразу во всех возрастах, и время крепко привязано к пространству.
Именно здесь, в целом Челябинске, качается огромный маятник Фуко, ходит на подводных крыльях Ракета, а меня до сих пор не пускают в музей Александра Грина. Здесь, в подвале на Омской, скульптор Бокарев режет доски с Орфеем и Эвридикой, а в филармонии блестящий Игорь Жуков исполняет фортепианный концерт Скрябина. И на нашей старой кухне вечерами собираются гости - Арон Михайлович Кербель взахлеб рассказывает о театре, дядя Роба обсуждает мягкую прослойку сварного шва, а баба Поля интересуется, как мама готовит оладышки на кефире. В политехническом Владимир Ильич объясняет несобственные интегралы, а Миша Бойко, так и не отхлебнув, читает наизусть поэта Рубцова. Летними вечерами папа играет в шахматы в городском саду, где на танцах исполняют "Can't buy me love", Боря Левит на школьной электрогитаре нота в ноту воспроизводит безумный алмаз Флойда, Леха Симонов в скверике имени Цвиллинга тянет битловскую "Оу, дарлинг", Мотор, прощая изменницу, преподносит всем первый урок толерантности, и мы с Корнеевым все еще сидим спина к спине на большом камне в карьере Изумрудный и слушаем Рыбу, излагающего события в седьмом круге, а рядом бегает овчарка по имени Дик и высматривает среди купающихся свою хозяйку - ту самую Светку, за которой вместо Любы бегало полторы школы.
Назад в будущее