Дуняша была юродивой. Сколько ей было лет? Не знаю! У таких людей возраст трудно определить. Смотришь на них и не знаешь сколько им исполнилось– двадцать – тридцать, а может уже и все пятьдесят. Время почти не властно над ними, оно совсем не отражается на их лицах, словно песок протекая сквозь них. Но тогда, в мои девять лет, Дуняша казалась мне древней старухой.
Замотанная в грязное тряпье, оборванная Дуняша постучалась к нам в дом поздним вечером, в том далёком феврале семьдесят четвёртого года. По весьма странным стечениям обстоятельств, бабушка почему-то задержалась в гостях у соседей, хотя никогда ещё не оставляла меня дома одного так поздно. Так как я в тот вечер был дома один, услышав стук в дверь очень испугался. Выглянув в окно, я заметил Дуняшу и со спокойной душой побежал открывать. Её в деревне знали все, поэтому я направился смело к двери. Открыв, я увидел её, маленькая, сухонькая, с синюшными губами и дрожащая от холода, она стояла на пороге, смотрела на меня во все глаза и улыбалась. Я не слишком понял, что Дуняша пыталась мне сказать. Её невнятное бормотание мало походило на человеческую речь. Разобрал лишь то, что она зачем-то пришла к моей бабушке.
-Бабушки нет дома! – громко и чётко проговаривая каждое слово отчеканил я. – Но Вы можете подождать её дома. Я жестом пригласил гостью войти.
Дуняша закивала головой и побрела в дом. Я шёл следом. Войдя в избу моя гостья уселась на маленькую табуреточку, стоящую у двери, и стала с любопытством меня рассматривать. Я же, как радушный хозяин, тем временем, поставил чайник на плитку, достал из буфета варенье, из холодильника – сливочное масло, из шкафа хлеб. Кое-как, криво-косо нарезал и пригласил гостью за стол. Дуняша, двигаясь будто в замедленной съёмке, разделась, сняв дырявую шапчонку и уличную обувь-старые, рваные, грязные и бесформенные чуни, и подошла к столу. Я непроизвольно посмотрел ей на ноги и с ужасом заметил, что на её грязных босых ногах не хватало пальцев, а те, что были, торчали розовыми култышками без ногтей.
Тем временем чайник закипел оглашая всю избу громким протяжным свистом. Я достал большую кружку, налил в нее чаю и поставил на стол.
Дуняша осторожно взяла кусочек хлеба, медленно, никуда не торопясь, с огромным наслаждением стала пить горячий чай, закусывая его хлебушком. Когда её кружка опустела, она жестом подозвала меня к себе и вынула из-за пазухи какую-то грязную тряпицу. Она была непонятного землистого цвета, в сальных пятнах и очень странно пахла. Развернув, Дуняша достала из тряпицы маленький кусочек сахара с налипшим к нему сором – грязью, нитками, кусочками махорки, и ещё чего-то, что я не разобрал и протянула мне. Я поморщился и постарался вежливо отказаться от такого угощения. Я очень боялся обидеть гость, но Дуняша ни капли не обидевшись, так же бережно завернула сахар в тряпицу и спрятала за пазруху.
Потом она встала, медленно добрела до печки, подвинулась к ней близко – близко, приоткрыв печную дверцу, и стала греться, кутаясь в свои обноски. Она смотрела на то, как яркие огоньки пляшут в печи и улыбалась как ребёнок, искренне и открыто. Сколько так сидела Дуняша любуясь пляской огня и что-то тихо бормоча себе под нос не знаю, но мне вдруг стало очень скучно. И я ушел в другую комнату, оставив гостью и стал листать какую-то книжку. Наверное она оказалась очень интересной, потому как я не слышал как ушла Дуняша.
Видел я её тогда в последний раз в жизни. Когда пришла бабушка, я, разумеется, рассказал ей о странной гость, чаепитие и сахаре, который я побрезговал взять. Выслушав меня, бабушка отвесила мне крепкий сухой подзатыльник.
- Ай, бабушка, за что? – возмутился я. – Гостью я принял, сидел с ней за одним столом, угощение предложил. А то, что она ушла, так это не моя же вина. Дуняша к тебе приходила, тебя не было, вот она и ушла, не дождалась просто.
- За то, что не взял сахар, окаянный! - сурово ответила бабушка и, помолчав немного, рассказала мне печальную историю Дуняши.
Во время войны вся её семья умерла от голода. Такое, конечно, в наших краях бывало редко. В деревнях люди жили дружно, последним с соседом готовы поделиться были. Но семья Дуняши жила на дальнем хуторе. Зимой туда и вовсе не добраться. Когда весной смогли до них добраться, увидели страшную картину. Из большой и дружной семьи в живых осталась одна Дуняша.
В рядок увидели односельчане пять могилок. Это Дуняша всех похоронил. Как смогла голодная, обессиленная, хрупкая девушка выдолбить в мерзлой земле могилы, остается загадкой. Вот тогда, говорят, умом и тронулась. Ушла из дома и отправилась куда глаза глядят. Шла Дуняша и день, и ночь шла, у добрых людей на ночлег просилась, но нигде не останавливалась больше чем на одну ночь. Люди заметили, что Дуняша не разделяет людей на своих и чужих, на знакомых и незнакомых, на родных и неродных.
Но вот, что интересно, поговаривали люди, что Дуняша заходит в дома только к хорошим людям. Как она это определяла не знаю, но вот, например, никогда Дуняша не стучала в богатый дом, не просилась на ночлег туда, где начальство живет, а все больше по скромным избам ходила. И стали замечать люди, куда б не зашла Дуняша, к кому бы на ночлег не попросилась- там обязательно после ее визита счастье в семьях появлялось, ссоры прекращались, болезни и плохие вести с тех пор стороной обходили.
Стали люди Дуняшу зазывать в разные места, но куда пойти и к кому зайти она сама решала. Одевалась Дуняша просто. В жутких обносках ходила, грязных и оборванных. Пытались люди ее приодеть, но она всегда от чистых новых вещей отказывалась и если брала что-то , то самые негодящие вещи, которые давно пора было выбросить.
Как-то раз встретил на дороге зимой Дуняшу начальник райпотребсоюза. По наставлению жены и тёщи, можно сказать силой привез к себе, в машину затолкал, несмотря на протесты. Дуняша ни есть, ни пить в том доме не стала. Ото всего отказалась. Чуть ли не силой отобрали хозяева у неё её лохмотья, да в печи сожгли. Одели Дуняшу в приличное пальто с роскошным лисьим воротником, меховую шапку и валенки. Она тут же ушла, не задерживаясь. Выйдя со двора, все сняла и как была, босой в одном исподнем и пошла по снегу. Тогда-то вот и поморозила ноги.
Кусочки сахара, завернутые в платочек, Дуняша всегда с собой оказывается носила. Вот только угощала она ими крайне редко. Поэтому люди, кому посчастливилось, брали у нее сахар всегда с благодарностью, это вроде как благословение от юродивой было. Делиться тем кусочком было ни в коем случае нельзя, кому Дуняша дала – тот и должен был съесть.
Через года три отправились мы с бабушкой в дальнее село к родственникам. Сначала долго шли до станции, потом ехали на автобусе, а затем шли по дороге, пока нас попутка не подхватила. Приехали уже стемнело. Попив чаю, стали спать укладываться. Бабушка на кровати устроилась, а меня с каким-то маленьким мальчиком, положили спать прямо на столе. Столы в деревнях большие были. На полу никто не спал, потому как внизу холодно было. Засыпал я под тихий разговор бабушки со старушкой, двоюродной сестрой моего дедушки.
Помню, что разговор зашел о Дуняше. Год назад умерла она. Замёрзла, прямо на обочине у дороги, по которой шла. Устала, присела отдохнуть, да больше и не встала. Нашли Дуняшу на следующее утро. Лицо было спокойное, кажется она улыбалась.
- Жалость то какая! Юродивых нет и больше не будет. – сокрушалась родственница.
До Дуняши был старик – Тихон, его все в округе боялись, ругался страшно, даже проклясть мог. Еще раньше – Матрена -убогая, душа добрая. До нее - одноглазая Валентина. Сколько себя помнит старушка – всегда были юродивые, а вот сейчас вдруг все перевелись. Не к добру это. Ох, не к добру! Так и заснул я под старушечье бормотание.
С тех пор много лет прошло. Когда я приехал домой, далёким летом 98, бабушка уже умирала. Последние дни мы постоянно дежурили в больнице. Я и мама сменяли друг друга. У бабушки был рак легких. Как многие женщины, на чью долю выпала война, она много курила – все больше «Беломор». Дорогие новомодные сигареты с фильтром бабушка больше чем баловство не воспринимала. Болезнь сжирала изнутри. Бабушка страшно похудела, хотя и раньше была сухощавой, но во что превратилась сейчас - кожа да кости.
Несмотря на болезнь, она по-прежнему не могла обойтись без курева. Трясущимися руками зажигала папиросу, делала глубокую затяжку насколько это было возможно и начинала задыхаться. Несмотря на протесты врачей, я курил у нее в палате папиросы, чтобы она могла вдохнуть хотя бы немного табачного дыма. Сознание у бабушки туманилось, силы уходили, постепенно восприятие мира сужалось. Мы поняли, что она уходит. Потом бабушка перестала узнавать знакомых, потом родственников, остались только ее дети - моя мама и дядя. Даже нас, своих внуков, она уже почти не узнавала. Она стала жаловаться на то, что в палате много людей, они ходят туда-сюда, громкого говорят перебивая друг – друга, они толпятся и не уходят совсем не давая спать. Кого-то из «толпы" она узнавала, с кем-то говорила. Бабушка очень сердилась, что не приходит муж. Нет, она несмотря на свое состояние помнила, что он, дед Макар, трагически погиб сорок с лишним лет назад. Бабушка понимала, что к ней приходят давно умершие люди, но почему же тогла не приходит он?
В тот её последний вечер 11 июля я был у нее в палате. Скоро должна была приехать мама, чтобы сменить меня. Бабушка металась по кровати и бредила. Вдруг она замолчала, улыбнулась, попыталась привстать и почти внятно сказала: «Здравствуй, Дуняша, как хорошо, что ты пришла, — в тот момент я даже не понял, с кем она поздоровалась. - Проходи, присаживайся, прости, чая у меня вот только нет». Потек неспешный разговор. Бабушка вслушивалась в тишину, что-то отвечала еле слышно. Потом она замолчала, отвернулась к стенке и с улыбкой на губах заснула, заснула впервые за несколько дней, не задремала беспокойно, не провалилась в беспамятство, а именно заснула. Дыхание было тяжелым, но спокойным.
Мама сменила меня, и я уехал спать. Ночью в моей квартире раздался громкий звонок. Это была мама: «Бабушка ушла, так и не проснувшись». Я тут же помчался в больницу. Там была обычная суета, как бывает в таких случаях.
Собравшись уже уходить из палаты, сквозь пелену слез, предательски катившихся из глаз, обратил внимание - на прикроватной тумбочке лежала грязная, непонятного цвета до боли знакомая тряпица.
Подойдя поближе, я взял тряпку, развернул её и замер… сердце бешено забилось…. На тряпице лежал пожелтевший от времени кусочек сахара…