То, что у Зёмы натура тонкая, артистичная и исключительно ранимая… То, что он страдалец и всегда первый в очереди на трагедь… То, что никто и никогда его не понимал и поэтому пусть даже не пытается… Это всё известно и не подлежит сомнению. Так что, когда мы уезжали в мае на дачу аж на целую неделю, я переживала, как же Зёмочка эти шесть дней переживёт?!
Бедный, бедный! Тем более, что в этот раз Трикотаж остался исключительно на попечении маман: сын на те же каникулы тоже уехал. Про Пуню я тоже, конечно, переживала, но не сильно: её юное и крепкое сердце не очень склонно к долгосрочным страданиям. Есть Танкист дома – прекрасно. Нет – она и на подоконнике полежит, подумаешь!
Мотя же, имеющий характер нордический, а темперамент флегматичный мог и вовсе заметить наше отсутствие только тогда, когда мы уже вваливаемся обратно с чемоданами. Такой опыт у нас уже был. Мотя тогда сильно удивлялся: откуда тут эти чемоданы?
- Мотя! Мы вернулись!
- В смысле – вернулись? Вы что, куда-то уезжали?
- Мотя, нас неделю не было!
- А… ну я спал и проспал. Вон миска, вон лоток – приступайте.
Так что и в этот раз я сильно переживала за Земануила Великолепного. Всё-таки он хоть и вьюнош у нас, бодрый и резвый, однако же я помню, какая дата записана у него в паспорте. А ну как нервишки сдадут?
Первые дни маман жизнерадостно рапортовала, что всё путём: миски регулярно пустеют, лотки регулярно наполняются, Мотя с Зёмой приходят чесаться, Пуня сверкает глазами из-за двери ванной. И обижалась.
- Никак не выходит! Что за кошка такая дикая!
Но Пуня просто ждёт своего Танкиста.
А ещё через день маман рассказала душещипательную историю. Она приходила к нам дважды в день. И, как обычно, утром пришла, насыпала в миски еды, вымыла лотки и открыла окна на балконе. Мотя с Зёмой привычно тёрлись рядом, маман их начесала и спокойно ушла домой.
Вечерний визит удивил её тем, что навстречу выскочил только Зёма, деловито обследовавший сумки. Мотя лежал на подоконнике и с потерянным видом смотрел в окно.
- Мотя! – подошла маман и погладила его по голове. – Мотенька, что ты?
Мотя медленно перевёл на неё взгляд и моргнул.
- Знаешь, он прямо плакал! – рассказывала потом мама.
Тормошения и объятия результата не дали. К миске Мотя тоже не пошёл.
«Заболел!», - с ужасом решила мама и стала думать, как мне об этом сообщить. Зёма, между тем, плотно потрапезничал, стырил немножко запрещённой сушки из Мотиной миски. Но когда никто не отбирает – скучно. Бросил. И жизнерадостно поскакал к маман на колени. Мама в это время пыталась расшевелить вялого Мотю и судорожно соображала, звонить мне сейчас или подождать до утра.
Мотя обниматься отказался, зато Зёма тщательно устроился на коленях маман и звонко затарахтел. И тут, сквозь тарахтенье, мама услышала странные визгливые крики. Крики раздавались вроде бы из спальни. И мама кинулась на звук.
В спальне никого не оказалось, но крики усилились. Маман перевела взгляд на окно…
- Господи, Пуня! Пуня, ты что там делаешь?!
В спальню со стороны балкона заглядывала страшно возмущённая кошка и визгливо матюкалась на всех известных ей диалектах. Маман кинулась к балконной двери и распахнула её. В комнату, задрав хвост, влетела разъярённая кошка, сверкая глазами. И ринулась в санузел. Туалетная дверца смачно хлопнула, сообщая, что Пуня, мягко говоря, не в духе.
Зёма радостно метался от туалета к балкону: он вообще любит всякую движуху, особенно – если виноват не он и бьют не его. Поэтому он всегда первый, если кто-то лезет в подкроватные ящики за бельём или разбирают шкаф. За любой кипеж, кроме голодовки – это Зёмин девиз на все времена. Мне кажется, это он его и придумал.
Балкон ожидаемо был разгромлен: мстительная Пуня методично скинула с подоконников всё, что там стояло. Хорошо, что балконные подоконники, в отличие от комнатных, у меня узкие и много там не помещается. Но ведро с прищепками и несколько баночек с гвоздями, саморезами, винтиками и сосновыми шишками (не спрашивайте!) были открыты, и содержимое равномерно рассредоточено по полу.
У меня там ещё пакет с пустыми бутылками стоит… А не смейтесь. Да! Я, может, на шубу коплю! Узнала – стекло принимают по рупь семьдесят за кило. Так что до шубы нам ещё пить и пить… Но мы работаем в этом направлении. Еще лет десять-пятнадцать…
Бутылки Пуня тоже раскидала по балкону: ибо нечего! Ну и так, по мелочи: грунт для цветов вскрыла, керамзит, пустые цветочные горшки: всё в дело мщения. Словом, маман было чем заняться. Зёма и тут активно участвовал: бренчал бутылками, пробовал керамзит, упёр один цветочный горшок. Вот зачем ему горшок?
Через полчаса балкон приобрёл более или менее приличный вид, маман выдохнула и вернулась в комнату, снова мучимая вопросом, как и в какой форме сообщить мне о Мотином недомогании.
И застала Мотю в коридоре, с аппетитом хрустящего ужином!
- Мотенька! – ахнула счастливая маман, - ты кушаешь!
Нет зрелища более благостного для взора этой женщины, чем кто-то кушающий!
Мотя, обернувшись, всем телом выражал благожелательность и умиротворение. Неподалёку бродила злобно сверкающая глазами Пуня, фонтаном извергающая проклятия на весь человеческий род в целом и на одну бесконечно рассеянную женщину в частности. Диапазон проклятий варьировал в пределах не менее трёх октав.
Исключительно талантливая кошка.
Счастливая маман в очередной раз мыла лотки: кошка долго копила в себе д…мо в прямом и переносном смысле! И дело вовсе не в культуре и воспитании: просто Пуня не сочла балкон достойным её царственной задницы.
Мотя тоже демонстрировал небывалый душевный подъём: не лежал на кровати, а сидел!
- Ты подумай, какая тонкая натура! – удивлялась мне в телефон маман. – Тосковал ведь! Переживал!
- Ага. А пойти и показать тебе, где собака зарыта, то есть, кошка закрыта, ума у него не хватило? Да ему просто скучно было! Пуня его периодически задирает, хоть какой-то движ, а тут целый день никого. Вот и мучился. От одиночества.
- А Зёма? Зёма же был.
- Зёма был только номинально. Он недовеска боится пришибить. К тому же Зёма без зрителей не работает, ему публика нужно, рукоплескания. А Мотя что? Фыркнул и отвернулся. В лучшем случае, леща отвесит. Но Зёме не надо леща, ему аплодисменты нужны и восторги разные.
- Ну… может быть…
Но ещё через день маман всё-таки позвонила с тревогой: Мотя, кажется, заболел. Опять не ест, отказывается слезать с подоконника и вообще выглядит худым и покинутым. Главным образом, худым, конечно.
- Мы завтра вечером приедем, - сказала я, - не паникуй раньше времени.
- Я постараюсь, - сказала маман. – Вам плов приготовить?
- Да мы к ночи только приедем, какой плов? Не надо!
Я всё-таки запереживала, конечно. Странно было слышать, что Мотя потерял аппетит. Но когда мы ближе к ночи ввалились в квартиру, нас встречали все трое. Зёма первым делом полез в сумки, выясняя, что ему привезли.
Пуня оскорблённо таращилась из темноты коридора, давая нам понять, что так долго где-то мотаться могут только неприличные люди.
И только Мотя, душка Мотя, радостно тёрся о любимые джинсовые ноги, полностью игнорируя меня как факт.
Мотя кружил и кружил, улыбка не сходила с его лица.
- Ноги, - говорил он, - ноги, ноги, ноги! Мои! Приехали!
Даже у моего всегда сурового мужа дрогнул голос, когда он позвал Мотю по имени. И даже не разулся – полез гладить.
- Руки помой сначала! – завопила я.
Муж что-то буркнул в мою сторону и проворковал:
- Погоди, Мотя, я ща!
А через минуту он мне сообщил, что у него идеальная тёща: на кухонном столе стояла кастрюля с ещё теплым пловом и бутылка коньяка. Самой тёщи не было.
- Вообще-то, у тебя и жена тоже ничего, - ревниво фыркнула я.
Но муж уже ничего не слышал. Он сидел на кровати и тискал ошалевшего от счастья Мотю.
Зёма наконец прекратил шуршать пакетами в темноте прихожей и пришёл сообщить, что он тоже скучал. Немножко.
Так что Зёма, конечно, страдалец, но в меру. Он считает, что тоска тоской, но спать и кушать – по расписанию. Тогда можно сохранить молодость до глубокой старости! А все эти ваши «отказаться от еды, лежать и смотреть в окно» – баловство это. Для молодых и глупых.