Основан на реальных событиях
Санька с отцом управились лишь к вечеру, когда холодные сентябрьские сумерки зализывали закатную рану. Заглянув в наполненный под горловину мешок, с трудом можно было различить ровные продолговатые картошины. «Поросята», как называла их мать Саньки, «лапти» – так именовал отец.
За день они вдвоём выпластали половину поля и теперь, присев на картофельную ботву перевести дух, поняли, как отяжелели, освинцовели ноги, а пальцы на почерневших, изжёванных мозолями руках перестали сгибаться.
– Дождь собирается, – жуя травинку, сообщил Санька, – успели бы наши приехать, а то вся картошка промокнет.
Его отец – невысокий, кудрявый мужик в заношенной солдатской гимнастёрке навыпуск хлопнул ладонями по коленям:
– Ну, Санька, рассиживаться некогда. Давай, оставшуюся картошку собирать, – он зашагал меж кучами ботвы, словно по полю боя, перепаханному взрывами.
Отец, это Санька точно знал, был ранен во время войны и контужен, потому каждый раз, когда старшина медицинской службы Пётр Скворцов надевал гимнастёрку, пареньку становилось не по себе. Отчего, он и сам не мог понять. Может, было страшно за отца, прошедшего с боями всю войну и оставившего запись на стене Рейхстага. А может он жалел себя – родившегося через восемь лет после Победы. Жалел, что не мог помочь отцу тогда.
Пока мальчик раздумывал, наблюдая, как с востока тянет кургузую, иссиня-чёрную грозовую тучу, отец собирал картошку в вёдра, ловко ссыпал в мешки и тащил их через поле. Саньке казалось, что отец несёт раненых. Под обстрелом, сквозь кровавый кошмар. А рычит и храпит за спиной старшины вовсе не вечерняя гроза, но эхо канонады.
– Ну, чего расселся? – весело подмигнул сыну Пётр, – Давай хоть тряпки раскинем, накроем мешки, чтобы не залило совсем.
– Можно ботвы сверху накидать, – подсказал Санька и, гордый своей сообразительностью, потащил к мешкам мясистый бот.
– Накидай немного, – согласился отец, – И куда это они пропали? Можно уже пять раз всё скидать и вернуться!
Соседи, увёзшие в село часть урожая, уже должны были возвратиться, но их всё не было. Санька без труда читал на лице отца раздражение, да и сам переживал, успеют ли до дождя. Ему жутко становилось от одной мысли, что вместо вечерней баньки придётся рассыпать в сарае картошку для просушки.
Пока отец завязывал мешки, Санька взглянул на ополовиненное ими поле, тянущееся к ослепительно желтой даже в сумерках берёзовой рощице. Ещё денёк хорошей, тёплой осени, и урожай будет собран.
– Батя, там Седой, – указал в сторону рощи мальчик.
Худенькая пегая лошадёнка тянула телегу с таким же худым, бледным мужиком. Тот, облачённый в просторный плащ с капюшоном, погонял лошадь, норовисто сходящую с накатанной дороги на травянистую обочину. Мужичка, тонувшего в глубинах объёмистого плаща, ни с кем нельзя было спутать – из-под капюшона выглядывали пряди белых волос, будто прихваченных первыми заморозками.
Пётр прищурился, стараясь разглядеть возницу, потом зло сплюнул:
– Этот ещё...
Неприязни отца к Седому Санька не понимал. Сёстры рассказывали, что сосед служил во время войны у немцев, но в девчачьи байки мальчик не верил.
– Здрасьте, Пётр Алексаныч, – поравнявшись со Скворцовыми, приветственно замахал им Седой, – Давайте, помогу мешки вывезти. Всё равно почти налегке еду.
Отец ничего не отвечал. Молча стоял возле своего урожая, стиснув зубы потом вдруг с затаённой яростью ответил:
– Не нужно, за нами сейчас приедут.
Седой пожал плечами:
– Ну, как знаешь... Хорошо бы, побыстрее приехали, а то вон буря надвигается.
И поехал в сторону села. Там уже зажигались огни, и ветер приносил едва различимый собачий лай.
– Он же мог нас довезти, – изумился Санька, – Почему ты не согласился?
Отец с минуту молча смотрел на сгущающиеся тучи, потом сказал:
– Я ему руки не подам, не то что помощь от такого принимать.
Мальчик лишь хлопал густыми ресницами, ничего не понимая.
– Он полицаем был, – пояснил отец, – во время войны. Жил где-то на Украине с матерью когда немцы пришли.
– Так его потом не расстреляли?
Пётр горько усмехнулся.
– Как видишь... Они перебрались сюда после войны. Я когда с фронта пришел, даже работал с ним на складе. Думал, он нормальный... А потом приехали двое в штатском, начали по селу ходить, выспрашивать. «Кто, – говорят, – этот человек, чем занимается, что рассказывает о военных годах?». Потом оказалось, что Седой полицаем был. Его – в машину, и повезли. Год прошел, второй. Мать уже и ждать перестала. Двор зарос крапивой, запаршивел. Она, Санька, помирать собралась, когда Седой вернулся. Лет через пять после ареста, а то и через шесть.
– Выпустили? – опасливо оглядываясь на тучу, вспухающую розовыми высверками, спросил мальчик.
Отец кивнул:
– Он потом перед нами повинился, что сам никого не убивал, а на допросах всё рассказал про убийц, которые тоже улизнули от правосудия. Его и отпустили. Правда, крепкий мужик вернулся больным, разбитым и седым как лунь. С тех пор его все Седым и кличут... Давай-ка, ещё ботвы сверху накидаем.
Отец тяжело поднялся с мешков, захромал к куче. С ним такое бывало часто – Санька не раз видел, как в пору непогоды отец, сжав зубы, терпел непреходящую боль. «Фронтовые раны дают о себе знать», – говорил он и натянуто улыбался, чтобы не испугать ребёнка.
Начинало накрапывать. Тяжелые, холодные капли срывались с кромки замусоленной тучи и ударяли в комковатую, сухую землю.
– А может он и правда не убивал никого?
– Предателю не обязательно стрелять, – сказал отец и взглянул из-под руки на змеящуюся к селу дорогу. Там, в оседающей пыли, показалась соседская телега. Поравнялись с бывшим полицаем. Худой детина приветственно помахал, но соседи не ответили и Седой поехал в село. А дождь шел за ним. Затяжной, обложной, несущий недели непогоды.
Предателю не обязательно стрелять…