Психологи подпортили нам уже много любимых сюжетов. Женя Лукашин, видишь ли, неотсепарированный инфантил, Гоша, он же Гога, вообще абьюзер. Выступлю и я сегодня в том же жанре – с разоблачительным психологическим анализом.
Люди моего и старшего поколения (40+) могут помнить повесть советского писателя Альберта Лиханова «Высшая мера» (1982). Жадно и беспорядочно читающий ребенок, я проглотила ее в свои 10-12 лет и даже всё поняла в плане простой черно-белой морали: святое бескорыстие противопоставлено бездуховной погоне за барахлом. Стяжание богатств и приспособленчество беспощадно обличаются. Самопожертвование и верность долгу поднимаются на крест.
Читая сейчас, взрослыми и психотерапевтическими глазами, замечаю столько новых неявных ветвей смысла, что захотелось поделиться размышлениями (будет длинно и со спойлерами).
Сюжет. Притча о праведниках, грешниках и расплате
От первого лица главной героини, Софьи Сергеевны (имя говорящее, мудрое), почти святой женщины, отдавшей всю жизнь детям, ведется скорбный рассказ: она едет домой из Москвы с похорон 16-летнего внука. Игорь погиб в лобовом столкновении своего мотоцикла с самосвалом, и бабушка чутким сердцем угадывает в этом самоубийство.
За год до трагедии родители мальчика развелись, у каждого теперь новая семья, а подростка оставили жить одного в отдельной московской квартире (немыслимая роскошь советских времен!), потому что он якобы не захотел жить ни с кем из родителей. Теперь «предки откупаются», как горько иронизирует Игорь: соревнуются, кто дороже одарит сына. Мальчик не только сыт-обут-одет, у него есть все самое лучшее, и даже домашнюю еду ежедневно привозят. В честь окончания 9-го класса отец дарит цветной телевизор, мать – мотоцикл (на котором он вскоре и разобьется).
Софья Сергеевна на протяжении всей повести разворачивает детальное осмысление причин трагедии: родители, занятые потребительством, карьерами, личными жизнями и собой, бросили сына, и одиночество убило его. Даже сама история его рождения – это история ненужности и манипулирования: ребенка «завели», чтобы получить квартиру побольше.
Главное исчадие ада, конечно, невестка Ирина: безнравственная кукла, трактор. Давит своими стальными гусеницами все живое, если оно стоит у нее на пути, не останавливается ни перед чем: обольстить начальника, чтобы продвинуть бесхарактерного мужа по службе; переспать с нужным человеком, чтобы получить квартиру в Москве – пределов падению нет, Софья Сергеевна то и дело каменеет от ярости и ужаса перед лицом такого цинизма.
Сын Саша в глазах матери выглядит немногим лучше: он тоже своего рода кукла, безвольный, слабый, ведомый – не трактор, но тракторная тележка. Слишком привязчивый и податливый, опутанный и обольщенный, прощавший измены жены, обменявший совесть на благополучие, предавший материнские ценности.
Помимо бичевания невестки и сына, героиня рефлексирует, в чем может быть ее собственная вина, чего она не сделала для Игоря, для Саши, почему сын вырос таким, что попался в хищные лапы Ирины и бросил своего ребенка.
У Софьи Сергеевны есть еще дочь Аля, она не обслуживает себя, не говорит, не понимает, страдает эпилепсией – родовая травма. Софья Сергеевна всегда была связана по рукам и ногам уходом за безнадежно больной дочерью, они теперь вдвоем живут в другом городе – поэтому любящая бабушка и не могла полноценно участвовать в судьбе внука и спасти его.
Пробегая назад сквозь годы, я захлебывалась от подступавшей тоски, спрашивала, тысячу раз восклицая: ну а сделала ты все, что надо, сделала? Сделала? И стал тот маленький Саша, такой непохожий на своего трехлетнего сына, тем, кем должен стать? Исполнила свою же собственную клятву? Или лишь половину ее? А может, и той нет? Металась между домом и работой, экономила рублевки, рвалась между приличной нуждой и откровенной бедностью, купала Алю, а все ли делала для его души! Для того чтобы укрепить эту душу к трудной взрослой жизни!Нет.Все сделать выше моей власти, жизнь съедал быт, забота о насущном, — ясно, дальше можно не продолжать, одним словом, одним звуком сказано все, — нет.Я плакала от бессилия. От долга, исполненного, но не там, не до конца и вовсе иначе, чем следовало исполнить.
Кажется, к себе героиня более милосердна, чем к невестке и сыну: «Все сделать выше моей власти». Хотела бы, но не могла – и это правда. Сразу после войны осталась одна с двумя маленькими детьми, один из которых никогда не станет самостоятельным, нужно было просто выжить. Но к Саше и Ирине Софья Сергеевна беспощадна, она ни разу не допускает, что у них тоже могло быть что-то, что было выше их власти.
После похорон Игоря они, то один, то другая, обращают к Софье Сергеевне вопрос: «Как теперь жить?». Каков ответ?
Как эхо, повторяю дрожащими губами:
— Вы пришли, к чему стремились!
...
Еще одно вертится во мне, но я долго не могу правильно выразить собственную мысль. Наконец говорю:
— Когда человек не нужен близким, он умирает.
— Он так неаккуратно ездил! — плачет Саша. Не понял, о чем я говорю.
— Все равно, старик или мальчик, — продолжаю я свою мысль.
Повторяю отупело:
— Когда человек не нужен близким, он умирает.
Еще думаю про судный день, про высшую меру.
Не приведи господь никому такого! Даже самым великим грешникам!
Не приведи господь никому, однако сломленным горем сыну и невестке святая женщина выносит приговор: «Вы пришли, к чему стремились», поделом вам.
Семейная тайна. Нерассказанное будет разыграно
В повести то и дело появляется метафора дополнительного или тайного пространства, закулисья.
Во-первых, это пространство внутреннего мира, названное самой Софьей Сергеевной словом «нечто» – состояние забытья, в которое убитая горем героиня погружается, время от времени выныривая в реальность обратного пути с похорон, – сон под снотворным, сливающийся с воспоминаниями. Репетиция смерти, как она сама это чувствует. Повесть построена в сюжетной рамке: сейчас Софья Сергеевна едет поездом домой к Але, а все главное, что мы узнаем об истории ее жизни и семьи, разворачивается как раз в пространстве «нечто» – где она вспоминает и сновидит.
Второе маленькое символическое пространство – ридикюль Софьи Сергеевны, откуда она время от времени достает снотворное, чтобы провалиться в «нечто». Там же хранит фотографии сестры, сына и внука.
Я раскрываю сумочку, самое любимое существо после Али. Впрочем, вру. Саша тоже любимый, как бы там ни было. И Женечка, милая моя. И Игорек.
Третье такое пространство – буквально «третья комната»: так называли дополнительный уголок в университетской библиотеке, где работала главная героиня. Помимо двух официальных залов, образовался закуток для избранных студентов, куда, во время наплыва читателей и нехватки мест, приглашали не всех, а только тех, кому особо симпатизировала Софья Сергеевна – хозяйка читальных залов.
В «третьей комнате» не только читали и конспектировали. Там, как на небесах, заключались браки: студенты знакомились, влюблялись, целовались, и Софья Сергеевна чувствовала себя причастной к устройству судеб. В «третьей комнате» происходило то, чего не случилось в ее жизни: рождались счастливые любовные отношения. Но по иронии судьбы именно в «третью комнату» (без приглашения хозяйки, а по самоуправству Саши) вторглась Ирина.
В третьей (последней) главе книги читатель наконец узнает семейную тайну Софьи Сергеевны, которую она хранила от сына почти 40 лет: она не родная мать Саше и Але – на самом деле это дети ее сестры-двойняшки Женечки. Дети «безмерной», как несколько раз повторяет героиня, любви: в только что отбитой у фашистов Москве 19-летняя Женя встречает Андрея, героя-летчика, одним днем они влюбляются друг в друга и женятся, через некоторое время Андрей погибает, Женя, не в силах пережить горе, принимает смертельную дозу снотворного. Соне в 21 год приходится взвалить на себя непомерное, но неотвратимое: она усыновляет детей сестры (трехлетнего Сашу и младенца Алю, родившуюся уже после смерти Андрея) и спешно уезжает из Москвы в далекую провинцию, чтобы начать новую жизнь и оборвать все ниточки – чтобы уберечь Сашу от «тяжелой памяти».
Но от памяти не убежишь, тем более от тяжелой, она догонит. И разыграет то, что пытались забыть и скрыть, в новых декорациях и с другими действующими лицами – теми, кто остался жив. Особенно беспомощными будут в этой игре те, у кого отняли память.
Хищная Ирина всеми правдами и неправдами стремилась из далекого провинциального города в Москву и таки перевезла туда свою семью, Сашу и Игоря. Игорю на тот момент исполнилось три года, столько же было и Саше, его отцу, когда Софья Сергеевна увозила его от «недобрых воспоминаний». Став подростком, Игорь узнает московскую тайну своей бабушки. Точнее, намеренно ищет правды и раскрывает ее. Саша не помнил своей настоящей матери, Жени, но знал, что раннее детство провел в Москве и что они жили в доме у зоопарка. Однажды он показывает этот дом сыну. И Саша, и Игорь не знают, но отчетливо чувствуют что-то скрытое, что их мучает. Саша более потерян и пассивен, а Игорь готов идти дальше: находит и расспрашивает старожила-соседа. Внук признается Софье Сергеевне, что все знает. Любящая бабушка связывает мальчика новой тайной:
— Чур, уговор, — говорю я. — Им ни слова.
«Им» – это родителям, Саше и Ирине. Теперь бабушка и внук объединены тайным знанием, которое не должны постичь недостойные предки. Софья Сергеевна, так радеющая о счастье внука, сама того не понимая, углубляет раскол между мальчиком и его родителями. И уезжает к Але, оставляя его одного.
Еще штрих – сказка, которую бабушка когда-то сочинила для трехлетнего Игорька:
В уголке, между батареей отопления и стенкой, я приспособила детский стульчик и кусок медвежьей шкуры, чудом сохранившейся еще от моего детства. Я усаживала Игорька на стул, сама устраивалась рядом, на шкуре, и мы принимались сочинять биографию бедного Мишки. Как он родился и сперва ничего не понимал, как потом научился ходить и даже плавать, как мама выучила есть ягоду малину прямо с куста, а папа слизывать муравьев. Потом в наших фантазиях Мишка становился взрослым, непослушным сыном, убегал от мамы с папой, и ему нравилась такая беспечная жизнь — можно поваляться среди зеленой поляны на жарком солнышке, сладко почесать сытое брюхо, но вот не было у него друзей, так что когда повалил снег и пришла пора залезать в берлогу, Мишка остался один-одинешенек, лег под дерево, пососал лапу и заплакал от одиночества. Он проснулся от того, что прямо над ухом лаяли собаки, Мишке не понравилось такое нахальство, он выбрался из берлоги, и тут охотник убил его…Мой Игорек горько заплакал, услышав впервые такую сказку, ему хотелось, чтоб Мишка остался живой, но потом смирился и гладил остаток шкуры, жалея зверя. Я хотела, чтобы он понял, как нехорошо оставаться без родителей и товарищей, а он услышал совсем другое: одиночество. Игорек просил:— Расскажи, как грустный Мишка сосет лапу.Слушая, задумывался и прибавлял печальные подробности своими вопросами.— Он когда спать лег, подушки не было?— Нет.Игорек надолго умолкал или принимался за другие дела, катал, скажем, машинку и вдруг опять спрашивал:— Поговорить ему было не с кем?— Ты о ком?— О Мишке.
Любимая сестра. Двойничество и тонкая вуаль инцестуозности
У Софьи Сергеевны есть еще одна тайна, которую она не открывает никому, даже внуку, и намерена унести с собой в могилу:
…я ведь любила Андрея.Мучительно, горячо и тайно. Сначала испугалась, потом полюбила, проклиная себя. Пыталась погубить свое чувство ревностью к Жене и не могла. Причина одна — мы родились вместе, и невозможно ревновать к половине своего тела. А Женя — моя половина.Не спорю, мое чувство отличалось от того, какое судьба подарила сестре. Оно было слабее, это бесспорно. И силу ему, пожалуй, придавала лишь его невозможность.Я любила тайно, мучительно, а когда становилось невмоготу, уходила из дому, ночевала у подруг, не желая видеть даже Женю.
Долго думала над словами: «Пыталась погубить свое чувство ревностью к Жене», – силилась понять, не смогла. А вы понимаете?
С годами запрещенная любовь к Андрею поблекла, растворилась, но героиня, связанная заботами о детях, один из которых навеки беспомощен, не смогла устроить свою личную жизнь. У нее никогда не было любовных отношений. В послевоенные годы, когда столько мужчин не вернулись с фронта, это не удивительно. Софья Сергеевна, и правда, принесла свою жизнь в жертву детям сестры и всю жизнь мужественно несла свой крест, исполняла долг. И правда, сделала все, что могла, и даже больше, кроме одного, – не открыла Саше правду о его кровных родителях. Под девизом «уберечь от тяжелых воспоминаний». Кому на самом деле и почему они были так тяжелы?
...Отчество Ирины, между прочим, – Андреевна. Один всего раз оно упоминается в повести. Случайно ли? Ее отец, конечно, не тот самый Андрей, но с этим отчеством она словно бы тоже становится «двойняшкой» Саши, той его второй половинкой, где сосредоточены вся агрессия и сила, которых Саша начисто лишен.
Я все отчетливее и отчетливее начала видеть эту повесть как историю неприсвоенной и потому разрушительной зависти Софьи Сергеевны к сестре.
Итак, Женя и я, всегда Женя и я, хотя мне выпало появиться на свет четвертью часа раньше.Мы не близнецы, а двойняшки. Родились вместе, а совершенно не похожи, она в маму, я в отца, — сколько чудес на свете! Может, поэтому, всегда и во всем, сначала — Женя, потом — я. Ну мне, старшей, на роду написано во всем уступать.Женя, Женечка! Так получилось и во взрослой жизни — ее освещали лучи внимания, сперва родительского, потом окружающих. Бывает, сестры и братья, став взрослыми, не дружат, мы не просто дружили, любили друг друга. Слишком уж многое связывало нас, чтобы дуться друг на друга по каким-нибудь житейским пустякам.
Ох и страшна любовь, которой не позволено было смешаться с ненавистью.
Все гадкое, злобное, циничное, хищное, отбирающее, алчущее своего – все это спроецировано Софьей Сергеевной в Ирину. Невестке в повести уделено гораздо больше места, чем сыну Саше. Героиня ведет давнюю войну, начавшуюся задолго до появления на сцене Ирины, – битву за то, кто лучшая мать. И даже, едва заметно, – кто лучше женщина. Не впрямую, конечно, но вот портрет Ирины ее словами:
Пепельные, чуть ли не голубые, как у Мальвины, волосы в мелких кудряшках, водянистые, прозрачные глаза, округлое, точно у пупсика, лицо, неестественно румяные щеки. Только вот губы подводили ее — тонкие, плоские, такие губы, должно быть, невкусно целовать.
Можно, конечно, списать на стилистическую погрешность: автор повести все-таки мужчина, писатель имеет дар смотреть глазами хоть женщины, хоть рыбы, но бывают же и сбои. Однако в повести есть еще несколько моментов, из которых становится ясно, что только себя или свои «аватары» героиня считает достойной парой сыну и внуку.
Это и отношение Софьи Сергеевны к выбору сыном любимой девушки:
Ах, какая я дура была, ведь мне следовало незаметно, деликатно, ни на йоту не нарушая правил порядочности и морали, подвести Сашку за руку, как ребенка, к хорошей девочке из моих закулисных любимиц — сколько их было, добрых, милых, умных, ставших потом любимыми и любящими, но я прозевала, прохлопала ушами — возникла Ирина, приметила мое неудовольствие, вступила в борьбу и выиграла ее, отняв у меня Сашу.
Это и повторяющийся сон Софьи Сергеевны: она видит себя 15-летней «голоножкой» в белом платье, в солнечных лучах, подбегающей к почтовому ящику на родительской даче: ждет письма. То ли от какого-то взрослого человека с трудной судьбой, то ли от незнакомого мальчишки из другого города. Когда она осмысляет этот сон, ей кажется, что Игоря могла бы спасти только она сама, если бы их не разделило время, пространство и родство. Незадолго до трагедии она рассказывает этот сон внуку:
Игорь выслушал, приутих, сказал, точно взрослый, поставил диагноз:
— Тебя что-то мучает.
Я засмеялась:
— Мучает? Сейчас — да, но ведь было время, когда я была совершенно свободна, как птица, а сон этот снился.
— Значит, — покачал он головой, будто провидец, который знает все, — всегда мучило.
Всегда мучило. Как точно про ревность и зависть к сестре, «половине своего тела».
Вся слабость, беспомощность, зависимость, нуждаемость спроецированы в Сашу и Алю.
Женя убила себя и тем самым бросила своих детей. Дети лишены памяти о правде своей семьи и вынуждены разыгрывать эту правду в своих судьбах: Саша оставляет своего ребенка, Игорь убивает себя.
Алю тоже терзает «нечто», только в буквальном смысле, в эпилептических припадках:
Зловещая сила шибала мою бедную девочку об углы, сжимала в комок, растягивала дугой, припадок затягивался, требовалась больница, но никто не мог помочь ей — ни больница, ни мать, никто, никогда. Клеймо безнадежности отпечаталось на ее ничего не понимающем лице.
Аля не может свободно передвигаться, не может говорить, не понимает и не помнит. И только с ней одной рядом остается место для Софьи Сергеевны .
***
Понимал ли автор, кого на самом деле и за что он приговорил к высшей мере? И может ли быть так, что даже самая черно-белая, расщепленная, нарочито дидактическая история, если она написана талантливым человеком, все равно, независимо от прямого каркасного замысла, начинает жить своей правдой, которая прорастает между строк?
А вы читали повесть? Что думаете?
Автор: Ирина Ребрушкина
Психолог, Супервизор, Гештальт-терапевт
Получить консультацию автора на сайте психологов b17.ru