Филипп Валевский сидел на полу в своей комнате, тупо
уставившись на черно-белую фотографию, где был запечатлен еще
в детстве. С пожелтевшего от времени снимка на него смотрел
одиннадцатилетний мальчик, на коленях которого сидела маленькая
кошка. Валевский сейчас вспоминал всю свою пройденную жизнь.
* * *
Мать умерла, когда Филиппу исполнилось шесть лет. И
день похорон оказался менее траурным, чем все последующие
годы, прожитые с овдовевшим отцом.
Отца словно подменили. Из веселого сердечного человека
он превратился в настоящего монстра. Валевский так никогда и
не смог понять - почему. Была ли тому причина именно смерть
матери? Скорее всего. Но если отец так любил мать, то почему
весь свой гнев потери обрушил на сына? Ведь Филипп являлся
ее плотью и кровью. А может, пока была жива мать, она могла
сдерживать необузданный характер мужа, и теперь, когда ее не
стало, он почувствовал полную свободу и начал воспитывать
сына как раз так, как всегда хотел сам.
Незаметно для самого себя Валевский втянул голову в
плечи, словно снова ощущая все побои и затрещины, опускаемые
на него за малейшее неповиновение.
Раньше Филипп не замечал, чтобы отца волновали чистота
и порядок в их небольшом частном домике. Порой в комнатах, а
особенно на кухне, мать устраивала целые завалы, но отец ей
никогда даже слова не говорил, что его что-то раздражает.
Главными всегда были добрые отношения и лад в семье.
Но теперь, стоило Филиппу оставить на столе лишь фантик
от карамельки, отец без предупреждения хватал ремень и бил
сына до изнеможения.
Первый раз это случилось после маминых сороковин. Эти
поминки проходили уже в доме, так как собрались только
близкие родственники, всего-то человек семь.
Две двоюродные тетки Филиппа наварили щей, гречневой
каши с гуляшом, кутьи и компота. Да еще испекли яблочный пирог.
В общем, особенных разносолов не было. Зато было много
водки, оставшейся еще с прошлых поминок. Все засиделись до
вечера и были изрядно пьяны. Особенно отец, который почти
ничего не соображал. Он даже не встал из-за стола проводить
гостей.
Шестилетний Филипп вернулся к столу, с которого так
ничего и не было убрано, и сел напротив отца, наблюдая за тем
как тот тушит окурок прямо в тарелке с объедками. Когда погасла
последняя искорка, отец перевел тяжелый взгляд из под припухших
красноватых век на сына:
- Нууу? Чего уставился, щенок? Расселся тут, как король
на именинах! Быстро все убрал! И посуду перемой. И пол подмети.
И смотри мне, чтоб все чисто было. Понял? А то я тебя так
ремнем отхожу, что неделю сидеть не сможешь!
При этом он поднялся, ударил кулаком по столу так, что
зазвенели рюмки и, сильно шатаясь, удалился в свою спальню.
Филипп остался сидеть в полном оцепенении. Никогда он
еще не видел его таким и не слышал подобных речей.
Наверное, он шутит, - подумал мальчик, - Как же я смогу
все это перемыть и убрать, если никогда этого не делал? Да и
время уже позднее. Пойду-ка я лучше спать. А утром, когда папа
проснется, он сам все сделает. И я ему, конечно же, помогу.
Завтра выходной, мы будем вместе справляться с этим делом.
Как хорошо, что завтра выходной. Я так не люблю оставаться дома
один, когда он уходит на работу. Мне скучно одному… Скучно…
Филипп не заметил, как заснул прямо за столом. А среди
ночи его разбудил страшный грохот. Он вздрогнул и открыл
сонные глаза.
Посреди комнаты стоял разъяренный отец и держал в руках
грязную запятнанную скатерть. Он сдернул ее вместе с посудой.
Весь пол был усыпан осколками и недоеденной пищей.
- Ах ты, мерзкая свинья! - дико заорал он, - Поганый
недоносок! Я что велел тебе сделать?!
Он приблизился к ничего непонимающему ребенку и наотмашь
ударил его по лицу скрученной скатертью. Филипп упал со
стула и, инстинктивно защищаясь, в ужасе полез под стол. Это
привело отца в еще большую ярость. Он пнул стол ногой так,
что тот, перевернувшись, отлетел к стене.
Филипп теперь лежал на полу ничем не защищенный, испуганный,
зажимая голову маленькими ладошками и ожидая, как ему тогда
казалось, смерти. От страха он даже не мог кричать. А отец,
подхватив с пола пластмассовый салатник, принялся колотить им
сына куда попало: по спине, затылку, ногам. И, наконец, Филипп
издал дикий вопль, шедший из души, из самого сердца:
- Мамаааа! Мамочкааа!
И этот крик заполнил весь дом, вырвался в раскрытую
форточку, на дворе залаяла собака, потом завыла протяжно,
жалостливо, как бы сочувствуя мальчику, и все стихло.
Филипп еще немного полежал на полу, потом боязливо убрал
от лица руки и увидел, что отец сидит рядом на корточках, шумно
сопя, и пристально смотрит на него.
- Ну, что? Получил, поганец? - тихо спросил он, - Если не
хочешь еще, принимайся за дело.
Потом тяжело поднялся и поплелся на кухню. Филипп услышал
как полилась вода, видимо, отец утолял жажду. Затем снова
послышались шаги - он возвращается!
Мальчик вскочил на ноги, не обращая внимание на физическую
боль и судорожными движениями кинулся убирать мусор, опасаясь
новых побоев.
Отец зашел в комнату, молча понаблюдал за действиями ребенка
и снова отправился спать.
Почти до самого рассвета Филипп только собирал осколки
и мусор в большое цинковое ведро. Когда же окончательно рассвело,
падая от усталости, он приступил к мытью уцелевшей посуды. К
счастью ее осталось не так и много. Для этого ему пришлось
подставить к раковине табуретку, иначе он не дотягивался до крана.
Только к девяти часам утра ему удалось заснуть. А в двенадцать он
снова был разбужен бранью:
- И это ты называешь уборкой, дармоед?! Я научу тебя
быть человеком! Человеком, а не свиньей. Вставай немедленно
и посмотри на ту чистоту, которую ты навел. Это хлев!
И если у Филиппа еще оставалась надежда, что отец, сегодня
протрезвев, сам испугается содеянного, то сейчас она растаяла,
как восковые свечи, что все сорок дней горели возле маминого
траурного портрета.
С тех пор у Филиппа и началась новая жизнь.
Он боялся всего. Боялся есть, потому что от еды могли
на пол упасть крошки, и отец изобьет его. Боялся играть в
игрушки, так как какой-нибудь винтик или кубик непременно
закатится под кресло, и, когда отец случайно обнаружит это,
то непременно схватится за ремень. Боялся мыться, поскольку
брызги воды могли попасть на зеркало и застыть там
предательскими мутными пятнами. Боялся гулять во дворе, потому
что одежда, а особенно ботинки там сильно грязнились. И его
будут бить. Обязательно будут бить. И последуют после этого
утомительные уборка, чистка, стирка. И все это надо делать
самому. Ах, мама! Ну почему ты умерла?
* * *
Когда Филиппу исполнилось семь лет, он пошел в школу.
Ребенок давно ждал этого момента, ведь теперь у него будет
много друзей и меньше времени бывать дома. Обязательно жизнь
изменится в лучшую сторону.
Но все эти детские ожидания обернулись пустыми надеждами.
Наоборот, стало еще трудней, еще невыносимее. Так случилось,
что Валевский не сумел наладить с одноклассниками добрых
отношений.
Первого же сентября один мальчик случайно толкнул Филиппа
на перемене. В школьном дворике еще не просохли лужи от вчерашнего
дождя. Филипп упал и здорово испачкал свой новый синий костюм.
Он тут же представил, что ему за это будет дома. Слезы обиды и
страха брызнули из глаз непроизвольно. Первый день новой ступени
жизни ребенка был омрачен. А так же и все остальные дни.
Многое в отношениях между даже взрослыми и понимающими
людьми зависит от того, как ты преподнесешь себя в первый момент
знакомства. Не говоря уж о детях. Филипп же преподнес себя не в
лучшем качестве. Его слезы вызвали всеобщий смех, а не сочувствие,
и он тут же получил прозвище Нытик. Оно, в сущности, и превратило
его впоследствии в козла отпущения.
Теперь школа являлась для ребенка не меньшим кошмаром,
чем дом, внося свою безжалостную лепту в становление его характера.
А когда Филипп перешел во второй класс, имея по всем
предметам оценку "удовлетворительно", за исключением "отлично" по
пению, отец решил отдать его в музыкальную школу.
- Если из тебя не может получиться умный человек, значит, ты
должен стать талантливым, - непонятно выразился он, - Ты станешь
у меня знаменитым музыкантом. Но берегись, если дашь маху и на этом
поприще!
И отец купил сыну скрипку.
Теперь мальчик совершенно не имел времени на отдых. С
утра он шел в школу, после занятий сразу садился за домашнее
задание, после мчался в музыкальный класс, а вечером снова
играл на скрипке гаммы, оттачивая мастерство.
Надо сказать, что Филипп полюбил музыку. В дальнейшем
мелодии знаменитых композиторов, которые он умел неплохо играть,
уводили его в чудесный мир иллюзий. В эти моменты он не помнил
грубости отца, деспотизма одноклассников, криков учителей. Он
погружался в сказочную атмосферу любви, добра, красоты, и чувствовал
себя полноценным человеком.
Через два года он был самым лучшим учеником в музыкальном
классе, поражая всех своей даровитостью, но почти самым плохим в общеобразовательном. Зато, видя успехи сына в музыке, отец уже не
так сурово относился к тому, что тот приносил домой двойки по
математике, тройки по русскому и истории. Уже меньше порол его
за мелкие проступки и, чувствуя это, мальчик еще старательнее,
еще упорнее шел к цели, которую уже сам поставил перед собой –
стать великим музыкантом.
В десять лет он начал пытаться сочинять музыку сам. Ему
это удавалось нетрудно. Он просто придумывал в мыслях красивую
сказку, а потом озвучивал ее, переписывая нотами в тетрадь, о
существовании которой не знал никто. Филипп надежно прятал ее от
посторонних глаз, панически боясь того, что все его сочинения
подвергнутся немедленной критике, и тогда он окончательно потеряет
веру в себя.
А пока он верил. Верил, что сможет доказать всему миру,
который пока отвергал его, что родился на свет не зря. Это помогало
ему в минуты тоски и страданий, когда уже совсем не хотелось жить.
Отец все чаще напивался. В дни запоя он был особенно зол и
неумолим. И Филипп, страшась чем-то вызвать его раздражение,
старался не попадаться тому на глаза. Еще ранним утром, пока отец
отсыпался с похмелья, мальчик буквально вылизывал весь дом, наводя
идеальную чистоту и убегал в школу. Обратно же возвращался поздним
вечером. И если в какой-то день не надо было идти в музыкальный класс,
он просто бродил по улицам, гулял в парке, сидел на лавочке в сквере,
оттягивая минуту встречи с отцом.
Как-то раз в один из таких дней, снова бесцельно бродя
по вечерним улицам маленького провинциального городка, Филипп
увидел серого котенка, сидящего возле мусорного бака. Опершись
передними лапками о его стенку, тот с завистью наблюдал, как
большой пестрый кот сидит наверху и что-то с аппетитом уплетает.
- Что, не можешь запрыгнуть? Не достать тебе? - спросил
Филипп, обращаясь к котенку, как к человеку.
Тот посмотрел на него зелеными лучистыми глазами и жалобно
мяукнул.
Именно эти глаза, полные отчаяния, заставили Филиппа сделать
то, на что бы он никогда не решился - он взял котенка с собой.
Мальчик конечно понимал, что может испачкать свою рубашку
грязными лапами животного, на темном пиджаке еще непременно останутся
кошачьи волосы, и отец за это выпорет нещадно. Но надо рискнуть.
Вдруг он уже спит и ничего не заметит? А Филипп только накормит
котенка, немного поиграет с ним и тут же отнесет обратно. Ведь у
него такой несчастный вид. Наверное, он даже несчастнее самого
Филиппа, чего почти невозможно представить. И впервые от этих мыслей
мальчик почувствовал себя покровителем. Он увереннее зашагал к дому,
спрятав котенка под полу пиджака.
Отец еще не спал, а сидел в гостиной, развалясь в глубоком
кресле перед телевизором. Филипп видел сейчас только его
всклокоченную макушку и струйку мутного сигаретного дыма,
медленно ползущую к потолку.
- Ты где шлялся? - не оборачиваясь спросил отец, услышав
тихие шаги сына.
- Я был в школе. Потом был классный час, а потом я дежурил.
И пешком домой шел, потому что не было денег на троллейбус, -
начал на ходу импровизировать он, пятясь спиной к спасительной
двери, ведущей в его комнату.
Нужно хотя бы впустить туда котенка и закрыть там, пока
отец не заметил.
- В твоем возрасте я всегда умудрялся ездить "зайцем",
- вдруг неожиданно рассмеялся он, будучи, видимо, в хорошем
расположении духа, - Иди-ка и сделай мне что-нибудь пожрать
лучше.
- Сейчас, пап, - ответил Филипп, немного успокаиваясь,
- Только переоденусь вот.
Ужом он проскользнул в свою комнату, извлек из-под
пиджака притихшего котенка, пихнул его под кровать, быстро
переоделся в домашнюю фланелевую рубашку, плотно прикрыл за
собой дверь и побежал на кухню.
Филипп отварил вермишель, подогрел котлеты, купленные
отцом еще вчера, достал из буфета соус и сложил приготовленное
на расписной железный поднос, который когда-то очень любила
мама. Потом, чуть подумав, открыл холодильник. Но ничего, кроме
сырых овощей внизу там не обнаружил. Хотел было захлопнуть дверцу,
но вдруг наткнулся взглядом на что-то блестящее. В ящике, среди
моркови и лука лежала непочатая банка пива. Ни сколько не колеблясь,
Филипп извлек ее оттуда, наспех протер и тоже водрузил на поднос.
- Где ты это взял, чертенок?! - обрадовано воскликнул отец,
принимая в руки поднос.
- В холодильнике. В овощах лежала, - через силу улыбаясь
ответил мальчик, понимая, что доставил отцу удовольствие.
- Вот черт! Как же я мог забыть про нее?
Он быстро откупорил банку и жадно припал ртом к зашипевшему
отверстию. Не отрываясь, он допил пиво до конца, смачно рыгнул и
принялся за еду.
- Сыграй-ка мне что-нибудь, - проговорил он набитым котлетиной
ртом. Его совершенно не интересовало, голоден ли его сын. Он хотел
развлечения.
Филипп послушно пошел за скрипкой. Есть ему сейчас не хотелось.
Еще меньше хотелось играть. Все мысли были заняты котенком, который
в любую минуту мог обнаружить себя мяуканьем. Но пока в комнате было
тихо. Филипп осторожно открыл дверь и заглянул внутрь. Котенка
нигде не было. Наверное, он так и сидит под кроватью.
Мальчик достал из футляра бережно хранимую там скрипку
и вернулся к отцу.
- Встань вот тут, передо мной и играй, - скомандовал он,
- Давай этого… Бетховена.
Филипп сейчас играл автоматически, без души, что было
редким случаем. Он, как робот водил смычком по струнам и
зажимал нужные аккорды. Мысленно он был сейчас в своей комнате
и кормил голодное животное.
- А это еще что такое? - вдруг удивленно спросил отец,
прерывая бетховенского "Сурка" и показывая пальцем в ноги Филиппа.
От неожиданности мальчик вздрогнул, струна издала резкий звук,
похожий на вскрик птицы, и в гостиной воцарилась тишина.
- Что это такое, я тебя спрашиваю? - повторил отец,
подавшись вперед и продолжая указывать в прежнем направлении.
Филипп опустил взгляд вниз. Мороз пробежал по его спине, в
глазах стало темно от ужаса - прямо у его ног сидел серый котенок
и, задрав мордочку, пытливо смотрел на него. Ребенок раскрыл рот,
но не смог вымолвить и слова.
Как же такое могло случиться? Когда это маленькое чудовище
успело выйти из тайного убежища? Что сейчас будет!
Но отец вдруг рассмеялся, снова откидываясь в кресло.
Его прямо трясло от смеха, и он захлопал себя ладонями по ляжкам.
Испугавшись, котенок метнулся под диван.
- А-ха-ха! Лови его! Держи! - схватился за живот отец,
продолжая надрываться от хохота.
Филипп отложил скрипку и полез заглядывать под диван.
Из темноты на него смотрели все те же огромные, теперь уже
светящиеся испуганные глаза.
А вдруг отец убьет его? - мелькнуло в голове мальчика.
- Папа, папочка! Но его здесь нет. Наверное, он уже убежал.
- Да там он, там. Куда ему деться? Смотри получше. Тащи его
сюда.
И новый взрыв хохота. И снова мороз по спине. Выбора нет.
Филипп подхватил котенка под мягкий пушистый живот и вытащил на
свет.
- Вот, кажется, нашел, - едва проговорил он, заплетающимся
от страха языком.
- Давай это сюда, - все еще смеясь, потребовал отец и
протянул вперед свою огромную ладонь.
Филипп осторожно положил в нее котенка и быстро отскочил в
сторону, привычно прикрывая голову руками в ожидании подзатыльника.
Но отец вроде как и не собирался сейчас бить Филиппа. Он поднес
котенка к лицу и стал его рассматривать.
- Да ведь это кошка, - сказал он, - Но она очень забавная.
Это ты притащил ее сюда? Она тебе нравится?
Смахивая набежавшие было слезы, Филипп молча кивнул.
- Ладно, если хочешь, можешь оставить ее. Только учти,
если увижу где-нибудь хоть один волос или учую вонь,
сверну бошки обоим. И тебе, и ей.
Он скинул котенка на пол, кряхтя поднялся с кресла и
отправился в спальню.
Филипп, как вкопанный стоял на месте, не веря во все
произошедшее. Через пару минут из спальни донесся храп. Отец
заснул. Мальчик схватил котенка и снова отнес в свою комнату.
Туда же он принес недоеденный отцом ужин и накормил своего нового
питомца.
До поздней ночи мальчик играл с кошкой, веселясь от души и
отгоняя от себя мысли о том, что утром, проспавшись, отец передумает
и велит выбросить ее на улицу.
Укладываясь спать, Филипп устроил ей под письменным столом
мягкую подстилку из старого, побитого молью шерстяного шарфа, на
который та моментально улеглась, свернувшись калачиком и благодарно
заурчала.
Лежа в постели, Филипп еще долго смотрел на нее при
тусклом свете ночной лампы и думал, что непременно назовет
ее Кларой. Так зовут девочку из сказки "Щелкунчик". То была
любимая его сказка и любима музыка поставленного по ней балета.
Особенно нравился ему Вальс цветов, когда Клара танцует со
своим Щелкунчиком, превратившемся в прекрасного принца. И этот
великолепный вальс зазвучал в нем, заполнил собою все пространство,
унося далеко-далеко.
Когда Филипп проснулся, то увидел, что рядом с его постелью
на полу сидит новоявленная Клара. "С добрым утром! - говорят ее
большие изумрудные глаза, - Как спалось?" Так это не сон! Кошка
и впрямь осталась со мной.
Да, кошка осталась жить в доме. Это было единственное
существо, которое Филипп любил безоглядно всей душой. Теперь
он бегом бежал домой со школы, чтобы накормить свою Клару,
прибрать за ней и хотя бы немного поиграть. А кошка всегда
ждала его у порога и мяукала за дверью, заслышав шаги маленького
хозяина. А когда Филипп входил, она терлась о его ноги и заглядывала
в лицо. И это были самые счастливые минуты в жизни ребенка. Он
чувствовал, что кому-то нужен. Клара не отходила от него ни на шаг,
пока они были дома одни. Но стоило отцу прийти с работы, Клара
моментально пряталась под письменным столом, словно понимала, что
лучше не попадаться на глаза. Но сидела она там до тех пор, пока
Филипп не начинал играть на скрипке.
Отец каждый вечер садился в излюбленное кресло, звал сына и
прослушивал его домашнее задание. А иногда просил сыграть и что-то дополнительно. Это уже было определенным семейным ритуалом, который
мог быть отменен лишь в том случае, если отец приходил домой до
такой степени пьяный, что сразу валился спать.
И вот тогда, заслышав малейшие звуки скрипки, Клара потихоньку прокрадывалась в большую комнату, садилась напротив Филиппа и
заворожено слушала его игру. В эти минуты ее глаза становились еще
больше, еще зеленее и ярче, все вокруг нее переставало существовать,
будто она являлась знатоком и ценителем этого искусства. А мальчик
еще сильнее старался понравиться. Но не отцу. Кошке. Своей любимой
Кларе.
Кошка прожила в доме почти год, когда произошла эта ужасная
трагедия. То было накануне одиннадцатилетия Филиппа.
Мальчик не любил свой день рождения. Обычно отец уже за
неделю до этого события начинал сильно пить. Иногда приводил
с собой каких-то людей, угощал их водкой и непременно заставлял
сына играть для них на скрипке. Но эти люди не понимали классическую
музыку, и Филиппу приходилось подбирать им русские народные песни,
а то и просто частушки. А они пели, перекрикивая друг друга, коверкая
мелодию и практически не слыша скрипку, чем еще больше осложняя задачу
ребенка. Иногда это могло длиться до поздней ночи, и Филипп уже начинал
сожалеть о том, что вообще умеет играть. Но никогда не возражал вслух,
зная, чем это может для него обернуться.
В этот день отец пришел рано, в сильном подпитии и привел с собой
друга. Филипп видел его и раньше. В сущности, это был неплохой человек.
Он никогда не просил песен, а однажды даже подарил Филиппу большую
шоколадку, хотя праздника никакого не было. Работал он фотографом.
И вот сегодня принес с собой фотоаппарат.
- Привет Филипок! Как делишки? С наступающим тебя днем
рождения! Сейчас я тебя сфотографирую на память, - прямо с
порога затараторил он, будучи явно навеселе и щелкнул яркой
вспышкой.
Филипп сначала просто оторопел от этого яркого света.
Ему раньше никогда не доводилось сниматься. Нет, конечно, в
доме имелось несколько его карточек, сделанных еще при жизни
матери, но он не мог этого помнить, будучи в то время слишком маленьким.
А когда в школу приходил фотограф, чтобы заснять детей на окончание
очередного класса, Филипп не мог присоединиться к своим
одноклассникам - отец считал это бесполезной тратой денег.
Помнится, когда первый раз всех ребят рассадили на длинные лавки
для снимка, Филипп остался наблюдать со стороны.
- А ты чего не идешь? - спросил один мальчик, усевшийся в
первом ряду.
- Да мне папа на фотографию деньги дал, а я их потерял, -
соврал Филипп и опустил глаза. Ему не хотелось, чтоб об отце думали
плохо.
- Врешь, ничего он тебе не давал. Он все деньги пропивает. Мне
мама говорила, - не унимался мальчишка.
Филиппу тогда было больно и обидно. Он выбежал в длинный
полутемный коридор и, как всегда, заплакал.
А вот теперь ему представилась возможность нафотографироваться
сколько угодно. И он принесет в класс целую пачку своих снимков и
всем даст посмотреть. Пусть не думают, что его папа жадный.
- Чего испугался? Давай-ка еще разок щелкну, - засмеялся пьяный
фотограф, - Улыбнись!
Филипп кивнул и растянул рот в неестественной наигранной улыбке.
Снова вспыхнул свет, но он уже не напугал мальчика.
А потом отец с другом выпил еще и, как обычно, попросил
сына играть. Но на этот раз Филипп исполнял все с удовольствием. А
главное, Клара опять сидела рядом, смотрела на него своими неповторимыми
глазами и внимательно слушала. Но в тот момент, самозабвенно исполняя
адажио из Соль-мажорного концерта Моцарта, Валевский еще не знал, что
видит эти глаза в последний раз.
- А ну, давай-ка я тебя с этой кошкой сниму! - предложил вдруг
фотограф, - Какая она у тебя симпатичная. Садись вот сюда и возьми ее
на колени.
Филипп приставил скрипку к стене и радостно кинулся к креслу,
подхватив Клару. Вот здорово! Теперь все ребята будут ему завидовать.
- Спасибо! Большое вам спасибо. А когда вы карточки принесете? - восторженно залепетал мальчик.
- А ты сам зайдешь за ними. Вот тебе моя визитка.
- Еще раз спасибо. Я обязательно приду.
- Чего ты тут раскудахтался?! - вдруг неожиданно резко встрял
отец, - А ну, марш к себе! Быстро! А не то всыплю тебе в честь именин.
Филипп опрометью бросился в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
Он даже забыл забрать Клару. Из гостиной до него доносился приглушенный
голос фотографа:
- Ну, что это ты его так? Между прочим именины – это день ангела,
а не день рождения. А мальчонка и впрямь у тебя - чистый ангелок.
- Потому, что воспитываю в строгости, - пробубнил в ответ отец,
- Попробуй тут спуску дать, вмиг обнаглеет.
Филипп, посидев немного в одиночестве, вскоре открыл
дверь на маленькую щелочку и позвал кошку. Она уже была тут,
как тут. Забежала, потерлась о ноги, юркнула под стол. "Спокойной ночи,
Филипп". "Спокойной ночи, Клара".
А ночью мальчик проснулся от сильного удара, от которого свалился
на пол. В полутьме над ним стоял отец и что-то держал в вытянутой руке.
- А ну, посмотри сюда, свинья! Видишь это?! – заорал он так, что
Филипп окончательно пришел в себя и привычно прикрылся руками.
- Нет, ты смотри сюда, не прячься! Ты видишь это, я спрашиваю? -
буквально зашипел отец и поднес к глазам сына скрипку, - Ах, ты не
видишь. Ну так я сейчас свет включу.
Щелкнула кнопка люстры и Филипп замер от ужаса: по корпусу
инструмента по всей длине шли четыре глубокие царапины.
Лаковое покрытие было содрано и теперь на красно-коричневом
фоне сияли белые борозды древесины. В долю секунды Филипп
вспомнил как оставил скрипку в гостиной возле стены. И Клара,
видимо, решила поточить об нее свои острые когти. Ах, Клара, Клара!
Как ты могла?!
- Ну что? Видел, щенок паршивый?! Тварь неблагодарная!
- снова завопил отец и больно стукнул сына по затылку.
- Не надо, папочка. Пожалуйста! - жалобно вскрикнул ребенок.
- Ах не надо? А знаешь ли ты, мерзавец, сколько стоит
эта вещь?! А знаешь ли ты, где должен хранить ее? Забыл,
скотина?!
Филипп, конечно, знал. Он всегда хранил скрипку в футляре,
который убирал на шкаф, подставляя небольшую стремянку.
Не было ни одного случая, кроме сегодняшнего, чтоб это было
не так. Видно, сегодня под шквалом впечатлений и неожиданностей
у него совершенно вылетело это из головы.
И снова на него посыпались удары и пинки. Он зажался,
как мог и теперь уже молча сносил побои. Пусть отец лупит
его, только не Клару. Она же сразу умрет от одного его пинка.
Но от молчания сына отец зверел еще больше. Наконец
мальчик не выдержал и громко закричал:
- Хватит! Не надо! Это не яааа!
Отец тут же остановился:
- Не ты? А кто же? Твоя кошка - вот кто! Так давай ее
сюда. Вы получите оба. Больше этой твари я в доме не потерплю!
Быстро ищи ее!
- Нет! Папочка, не надо. Не трогай Клару, я умоляю тебя,
- запричитал Филипп, ненавидя себя за слабость и предательство,
- Это я сам оцарапал скрипку. Случайно.
- Не смей мне врать, подонок! Сейчас я отрублю тебе твой
он вышел из комнаты и направился в кухню. Филипп знал,
что там есть топор. Первой мыслью его было - схватить Клару
и немедленно бежать из дома. Но где же она? Куда делась?
Филипп судорожно шарил под кроватью, под столом, под шкафом.
поганый язык!
Отец был просто невменяем. Шатаясь из стороны в сторону,
Кошки нигде не было. Но он не может бежать один. Отец убьет
ее непременно. Клара, где же ты?!
В этот момент вошел отец. В руке он и впрямь держал топор,
медленно надвигаясь на ребенка. Филипп похолодел от ужаса.
Сейчас, как никогда он верил, что этот человек действительно
выполнит свое обещание. А тот уже нагнулся к нему,дыша в лицо
жутким перегаром.
- Вот сейчас отрублю тебе язык, гадина. Да вместе с
башкой, - просипел он, схватив сына за волосы.
- Нет! Не убивай меня! Нееет! - забился Филипп в истерике,
извиваясь на полу.
- Значит, ты хочешь жить, ублюдок? Так знай, только одной
ценой ты можешь купить это право. Ты должен ответить за свое
разгильдяйство и вранье!
- Что? Что я должен сделать?! - в исступлении крикнул
мальчик.
- Ты сейчас возьмешь свою скотину, вынесешь во двор и
сам же отрубишь ей ее поганые лапы, которыми она изуродовала
дорогую вещь! А иначе… - и отец угрожающе замахнулся топором.
В ребенке что-то оборвалось. Он перестал воспринимать
происходящую реальность. Ему показалось, что он видит кошмарный
сон. Филипп машинально кивнул и стал искать кошку.
Она почему-то оказалась на своем месте под письменным столом.
Только сидела у самой стены, в испуге прижав уши. Он
взял ее на руки, вышел во двор как был - в пижаме. Отец шел
следом. Они остановились перед деревянной колодой, на которой
обычно рубили мясо. Филипп посадил кошку на колоду. Та,
побывав на руках маленького хозяина, уже вела себя спокойно,
даже замурлыкала. Но мальчик сейчас ничего не слышал. Он
только почувствовал как в его руку вложили топор. Он сжал
рукоятку, не совсем понимая что происходит, размахнулся и
опустил вниз. Он даже не услышал как кошка издала вопль, но
увидел, что в сторону отлетела серая лапа. Острые когти вылезли
наружу и мертвой хваткой вцепились в его сердце. А потом - провал,
темнота и блаженное забытье…
* * *
Филипп неделю пролежал в горячке. Только на восьмые
сутки пришел в себя и увидел над собой лицо человека, одетого
во все белое. Это был врач.
- Как ты себя чувствуешь, дорогуша? - ласково спросил
он, держа руку на пульсе ребенка.
И мальчик вспомнил все. Вспомнил уже четко, каждую деталь.
И снова острые когти зажали его сердце. Его душу. Не отпуская
теперь ни на миг. Преследуя почти физической болью всю последующую
жизнь.
После этого случая отец вкорне изменился. Он бросил пить,
стал замкнутым и неразговорчивым, и уже ни разу не поднял руку на
сына. Но и Филипп изменился тоже. Из одиннадцатилетнего подростка
он превратился в сгорбленного старичка. Ничто не могло развеселить
его, заставить улыбнуться.
Его последняя счастливая улыбка осталась на фотографии,
которую, едва выйдя из больницы, он забрал у друга отца. На
иные даже не взглянул. Ему была нужна только одна. Только та,
где он был заснят с Кларой. Но сколько бы мальчик не смотрел
на нее, так и не мог вспомнить того необъяснимого цвета глаз
кошки - яркого, лучисто-изумрудного. Перед ним лишь постоянно
всплывала серая лапа и когти, на секунду вылезшие из нее.
Филипп не знал, осталась ли Клара жива. Но, боясь ответа,
так никогда и не решился спросить об этом отца. Тот же
не раз старался наладить отношения с сыном, но все эти грубые
и неуклюжие попытки не увенчались успехом. И тогда он совсем ушел
в себя, ничего больше не требуя от Филиппа.
Но, несмотря на все, Валевский, как одержимый, с еще
большим рвением и упорством занялся музыкой. Теперь он хотел
доказать, что может стать знаменитым не миру, а несчастной
кошке, которую любил больше всех на свете и перед которой
был больше всех виноват. Он считал, что этим он сможет хоть
как-то оправдаться перед самим собой. И тогда острые когти и
кошмары, преследующие его еженощно, отпустят и останутся в
прошлом.
Но время шло. А душа все ныла, чувство вины не покидало.
Наоборот, оно превратилось в навязчивую идею. Каждый день,
каждый час напоминая о себе, не давая покоя и освобождения.
Через двенадцать лет умер отец. От цирроза печени. К
тому времени Филипп уже закончил консерваторию. Успехи его
по классу скрипки были потрясающими. Сразу после консерватории
его пригласили в местный театр оперы и балета в симфонический
оркестр, что было для его возраста немалым достижением. Но для
полноценной жизни человека этого было недостаточно. У Валевсого
так и не имелось ни друзей, ни женщины. Он был совершенно
отрезан от окружающего мира, живя в своем - полном отчуждения
и непонимания. И в силу своей некоммуникабельности, неумения
общаться с людьми, отстаивать свои права, Филипп впоследствии
так и не смог пробиться дальше и выше по карьерной лестнице,
потому, что достичь вершины можно лишь в том случае, если ты
умеешь идти напролом, как танк, сметая все на пути и не считаясь
со средствами, коими пользуешься для достижения цели. А этого
Валевский как раз и не умел, предпочитая оставаться в тени.
Он по-прежнему продолжал сочинять музыку, и по-прежнему
об этом никто не знал. И это все также, как в детстве вооду-
шевляло его. Он жил в иллюзорных мечтах о том, что когда-ни-
будь явится добрая фея, возьмет его за руку и выведет на
большую столичную сцену. Будет тогда его сольный концерт,
зазвучат с той сцены его собственные произведения, и все бу-
дет хорошо.
А пока жизнь Валевского состояла из одних расписаний,
режимов, еженедельников и календарей. Боже упаси что-нибудь
забыть, вспомнить не во время, не успеть или пропустить. Ему
казалось, что за это на него снова обрушится суровое наказа-
ние. И пусть отец давно лежал в могиле, зато были живы
страшные воспоминания минувшего детства.
Скрипка, теперь уже новая, запиралась в футляре на
ключ, затем пряталась в шкаф, который тоже был под замком.
На всякий случай. Хотя, в доме, кроме Филиппа никого не было.
И все так же дом сиял чистотой и безукоризненным порядком.
* * *
Филиппу Валевскому скоро должно было исполниться сорок
лет. И лишь к этому времени он вдруг стал ощущать, что жизнь
его уходит безвозвратно, а он так не достиг того, о чем мечтал.
Он остался никому неизвестным скрипачом, сливаясь в общей
массе оркестрантов. Изнуряющие репетиции дома, плановые -
в театре, музыкальные сопровождения балетов, опер, певцов и
певиц, концерты, гастроли - все это не дало Филиппу ничего.
Он оставался одним из многих. Он -- скрипка, он -- черный
фрак, он - никто! Прости, Клара, наверное, все было зря.
* * *
Сегодня в театре должен состояться концерт, и своим
посещением его удостоит, как все знали, сам глава администрации
города с супругой. Симфоническому оркестру, в котором играл
Валевский, предстояло исполнить отрывок из балета "Щелкунчик".
А именно - Вальс цветов.
Филипп особенно тщательно готовился к этому концерту.
Еще за неделю до начала он вновь и вновь отрабатывал каждую
ноту, каждый звук и, наконец, остался собою доволен.
Чисто интуитивно он чувствовал, что сегодня должно
что-то произойти, что перевернет всю его жизнь. И когда увидел
из-за кулисы переполненный зрителями большой зал, это чувство
возросло, укрепилось в нем. А внутренний голос шептал: "Не робей,
поверь в себя, действуй!".
Валевского одновременно и радовало, и пугало охватившее
его возбуждение. Как он - человек, привыкший всегда жить
под чьим-либо руководством, следуя всем укоренившимся правилам,
расписаниям, установленным им же самим, боясь сделать хоть шаг в
сторону, сумеет совершить нечто неординарное, выдающееся?! Пусть
даже и то, что сможет сделать его неповторимым и уникальным.
Но, когда в зал метнулись первые звуки музыки Чайковского,
боготворимой Филиппом с раннего детства, когда в сотый, а может
быть и в тысячный раз он мысленно увидел танцующих принца Щелкунчика
и девочку Клару, когда снова вспомнил ту страшную ночь, искалечившую
его душу, он понял: сейчас или никогда!
Валевский поднялся с места, прервав свое исполнение и
уверенным шагом вышел на середину сцены. От неожиданности
его действий дирижер опустил руки, оркестр, выдав какофонию,
смолк, и в зале наступила тишина удивления. Множество взглядов
устремились теперь на него одного. Только на него - Филиппа
Валевского! А он, не дав опомниться публике, прижался щекой к
скрипке и заиграл одно из своих собственных произведений.
Любовь, тоска, боль, надежы, разочарования, счастье,
горе - все человеческие чувства рвались сейчас из-под смычка.
Они достигали самых потаенных уголков души, не оставляя
никого без внимания. А виртуозное исполнение еще более усиливало
впечатление.
А Филипп в этот миг был далеко. Он не видел сцены, не
видел заворожено слушающих его людей. Он только видел маленькую
серую кошку. Это она сейчас его слушает, а он для нее играет.
Видишь, Клара, все это для тебя, ты только прости меня!
Когда смолка последняя нота, в зале по-прежнему стояла
мертвая тишина. Валевский почувствовал как по его спине стекают
ручьи холодного пота. Неужели провал? Неужели все напрасно?
Но вдруг взрыв оваций сотряс зал. Крики "бис", "браво",
понеслись со всех сторон, заглушая, опережая друг друга. Но
Филиппу хватило тех секунд тишины, секунд сомнения, неуверенности
в себе, секунд страха - всеобъемлющего, парализующего, чтобы ничего
не услышать, не понять, что признан. Ужас содеянного сковал все его
существо, и он, как в детстве, прикрыв голову свободной рукой,
выбежал за кулисы.
Там его уже поджидал разъяренный директор театра, никогда не
питавший симпатий к странному нелюдимому скрипачу:
- Валевский! Вы сорвали часть концерта! Вы понимаете что
натворили? Вы ведь прекрасно знали, кто присутствует сегодня в зале!
Значит это сделано специально? То есть нарочно подорван наш авторитет?
Так вот учтите, с этой минуты вы уволены. И я не приму никаких
апелляций и объяснений. Ясно? И если для вас данная история ограничится
лишь этим, считайте себя везунчиком!
Филипп молча кивнул и покинул стены театра.
* * *
И вот сейчас он сидит прямо на полу в своем одиноком
доме, держа в руках черно-белую фотографию. Все старания
оказались тщетными, оставив его в пустыне среди бесплотных
бескрайних песков. Он одинок, бесполезен, все презирают его,
равно, как презирает он себя сам. И еще больнее впиваются
в его сердце когти.
Он ожидал, что сегодня произойдет что-то необыкновенное, но
надежда развеялась, рассыпалась, как карточный домик и все-таки…
Все-таки в нем оставалась ее маленькая искорка.
Валевский отбросил фотографию, вскочил на ноги и устремился
на кухню. Какая-то, доселе неведомая ему, демоническая
сила сподвигла его на безумные действия. Разбудила в нем
бунтарский дух противостояния. Он схватил топор и начал рубить и
крушить им все, что попадалось на глаза. Посуда разбивалась в
дребезги, покрывая осколками до блеска начищенный паркет,
разлетались щепки от безжалостно уродуемой мебели,
сыпалась штукатурка, отбиваемая от стен вместе с листками,
на которых были записаны режимы и распорядки дня. Вслед за
этим рубились календари с аккуратно помеченными датами, еже-
недельники с важными, как когда-то казалось, записями. Все
ломалось, звенело и летело под неумолимыми ударами. В эти
минуты Филипп чувствовал себя сильным и независимым. Это
ощущение все более подогревало его, еще яростнее становились
удары топора. Злость, накопленная за долгие годы, выплескивалась,
смешиваясь с грязью и мусором, очищая душу и разум. И вот уже
ничего целого в доме. Одни руины. Но этого мало! Мало! И, сжимая
мертвой хваткой деревянное топорище, Валевский выбежал во двор…
* * *
После того как Филипп Валевский удалился со сцены, публика
еще долго не могла успокоиться. И высокочтимому гостю с
супругой тоже понравилось выступление неизвестного скрипача.
Но более всех им заинтересовалась одна молодая иностранка.
Ее командировка по делам совместной фирмы должна была
закончиться через две недели, и она посчитала, что это вполне
достаточный срок, чтобы встретиться с этим гениальным человеком и
уговорить поехать с ней в Нью-Йорк, где вскоре должен состояться
Всемирный конкурс скрипачей.
Дело в том, что ее отец и был непосредственным организатором
данного конкурса. А этот скрипач - просто находка. Сенсация! Он
бесспорно талантлив, и ее отец несомненно будет в восторге, когда
она представит ему это "заморское чудо". Это же второй Паганини!
Женщина была решительна, в жизни всегда привыкла добиваться
того, что задумала, и если на ее пути вставали преграды и барьеры,
она непременно находила способы их устранения. И сейчас, приняв
очередное решение, она, не колеблясь ни секунды, сразу после
окончания концерта направилась к директору театра.
Секретаря на месте не было, а потому она беспрепятственно
постучала в дверь директорского кабинета.
- Войдите! - услышала она его раздраженный голос.
Едва перешагнув порог и увидев окутанного клубами табачного
дыма всклокоченного человека, она поняла, что тот явно на взводе.
- Что вам нужно? - резко спросил он.
Но ее нисколько не смутил неучтивый тон и, искажая
русские слова, приправленные сильным акцентом, она попыталась
объяснить что ей требуется:
- Здравствуте, Я из Нью-Йорк. Этот ваш мьюзикант. Где он?
Директор поперхнулся дымом очередной сигареты и закашлялся.
Для него было большой неожиданностью, что на сегодняшнем
концерте в его провинциальном театре присутствовали еще
и граждане Америки. Боже! Какой позор! Этого еще не хватало.
И надо же было этому недоумку Валевскому именно теперь выкинуть
такой фортель! Как же спасти положение? С этой девицей - а она,
видно журналистка, - надо держать ухо востро.
Еще напишет о театре всяких гадостей.
И он, моментально сменив тон, приветливо проворковал:
- О, прошу садиться, мадам.
Но та сделала отрицательный жест и повторила:
- Где я смочь искат этот скрыпач?
- Простите, мадам, но я совершенно его не знаю. Дело в
том, что мы пригласили его со стороны только на сегодняшний
концерт. Он замещал нашего, который к сожалению внезапно заболел,
- начал сочинять он на ходу, - Я очень сожалею, что у нас случилось
такое недоразумение, но разве я мог предвидеть? Здесь, практически,
нет моей вины. Этот "заместитель", с позволения сказать, кажется
совершенно ненормальный.
Но иностранка перебила его, понимая, что перед ней либо
полный дилетант, ничего не смыслящий в искусстве, либо большой
хитрец.
- Кто знать его из ваш оркестр?
Директор заколебался, судорожно соображая, что ответить.
- Наверное… кажется, его приглашал наш главный дирижер.
- А где есть ваш дирижер?
- А. Сейчас. Подождите минуточку. Я позвоню ему.
Директор набрал номер, коротко поговорил и повесил
трубку.
- К сожалению уже ушел домой, - развел он руками.
Но женщина оказалась настырной:
- Господин директор, дайте мне телефон его дома.
- Ааа... а у него нет телефона.
- Что? - искренне удивилась она.
- Ну, понимаете, человек искусства, так сказать. Требуются
тишина и покой.
- О,кей, тогда адрес.
- Нууу... Нет. Нет. Мы такие справки не даем, - нашелся,
наконец, он. Это не в нашей компетенции. Зайдите лучше завтра.
Он наверняка будет здесь.
- В который час?
- Часика в два, скажем. В три.
Попрощавшись, американка резко развернулась на каблуках
и вышла из кабинета.
Едва за ней закрылась дверь, директор вытер крахмаленным
платочком пот со лба, шумно выдохнул и снова принялся
звонить. Только теперь он на самом деле, не претворяясь, как
минуту назад, попросил к телефону дирижера. Тот, к счастью,
еще находился в гримерной, собираясь домой.
- Виктор Васильевич, - выпалил он, заслышав его голос, -
Срочно зайдите ко мне. Дело не терпит отлагательств!
И когда по вызову явился небольшого роста лысый человек,
директор красочно и подробно расписал ему создавшуюся
ситуацию, подсыпая при этом перца собственными умозаключениями:
- Она сказала, что приехала из Нью-Йорка. Значит, наверняка
работает в "Нью-Йорк Таймс". И не мне вам объяснять,
какие там оголтелые папарацци. Дай им муху и они раздуют из
нее слона! Представляете что может она понаписать о сегодняшнем
инциденте? И ведь наверняка, чертовка, знала, что в
зале присутствовал наш глубокоуважаемый мэр. А это значит,
сами понимаете что - неуважение к местным властям. Бунт,
если хотите! И кто устраивает этот бунт? Интеллигенция!
Этот дегенеративный музыкантишка!
Директор снова вытер лоб, и глубоко вздохнул изображая
полное отчаяние и, немного помолчав, продолжил:
- Я уверен, она снова завтра придет. Ведь для нее это
хлеб. Это ее работа, за которую она получает доллары. Вот вы
бы отказались от долларов? То-то и оно. А тут попахивает
немалыми для нее деньгами. И вот мое решение: с сегодняшнего
дня вы должны хотя бы на недельку исчезнуть из театра. Не
беспокойтесь, я подпишу вам отпуск с сохранением содержания.
Но и чтоб дома она не смогла вас найти! Предупредите всех
своих домочадцев, чтобы на все попытки кого-либо вас разысвать,
отвечали, что вас нет. Вы уехали неизвестно куда. Вы все поняли?
Вас же пока заменит Левашов.
Дирижер, имевший личное мнение насчет Валевского, но
весьма дороживший своим местом в театре, согласно кивнул.
* * *
На следующий день, ровно в четырнадцать часов, мнимая
журналистка пыталась пробиться к директору. Но, как сообщила
секретарша, его на месте не оказалось. Никто толком не знал,
где его искать. Дирижера также найти не удалось.
Поскольку у женщины, кроме цели поговорить с заинтересовавшим
ее скрипачом, были и другие, имеющие непосредственное отношение
к ее командировке и отнимающие немало времени, она смогла снова
прийти в театр только через три дня.
В этот раз она удостоила директора своим посещением с
самого раннего утра, поджидая у входа в театр.
Надо сказать, что к тому времени он почти успокоился на
ее счет, решив, что больше никогда не увидит. Он лично звонил в
мэрию и передал свои нижайшие извинения высочайшей особе за
сорванный номер концерта. Секретарша же уверила его
в том, что мэр ни словом не обмолвился ни о чем подобном и
никаких распоряжений относительно театра не давал. А извинения
она, конечно же, передаст.
И вот сейчас, находясь в хорошем расположении духа, он
опять увидел перед собой назойливую журналистку и сразу пришел в
состояние расстройства.
- Добрый день. Вы что-то узнавать для меня о скрыпач?
- быстро спросила она, преграждая путь.
- О, мадам! - слегка поклонился он, - Сказать пока ничего
не могу. У меня совершенно не было времени заниматься
вашим вопросом. А дирижер, который мог бы вам помочь, как раз вчера
уехал на гастроли.
- Как?!
- Обыкновенно как. Уехал и все тут, - проговорил он
медовым голосом и остался доволен собой, полагая, что на этом
история закончится.
Но, не ривыкшая отступать перед трудностями, женщина
продолжала упорствовать:
- В какой город быть его гастроли?
И директор, мысленно пожалев, что не назвал "гастроли"
простым отпуском, снова начал лгать:
-- Во Владивостоке, - ехидно проговорил он, посчитав,
что она вряд ли туда поедет. А если и поедет, так туда ей и
дорога.
- В какой театр? - поставила она его в тупик очередным
вопросом.
- А-а... в филармонии.
- Благодарю.
Они распрощались, обменявшись натянутыми улыбками, и
в этот же день американка дозвонилась в филармонию Владивостока.
Получив же отрицательный ответ, нисколько не удивилась. Эта
история уже казалась ей почти детективной, где она вела частное
расследование.
Почему его так тщательно скрывают? Видимо, заподозрили,
что она может увезти его с собой, а потом, кто знает, он
согласится покинуть свою страну навсегда, тем самым лишив ее
настоящего гения. Скорее всего, директор театра разыгрывает
из себя дурака, делая вид, что скрипач его мало интересует.
А значит, и обращаться к нему больше не стоит, он все равно
ничего не скажет.
Но это еще не значит, что надо отказаться от поисков.
Наоборот, возникшие препятствия и таинственность данной истории
разбудили в ней еще больший интерес, стремление добиться желаемого
результата. И если раньше она действовала открыто, напролом, то
сейчас решила поступать, как и подобает детективу - осторожно,
тайно, хитро.
На старой театральной афише, провисевшей, судя по дате,
с того самого концерта, она прочитала имя и фамилию дирижера,
который, якобы, находился на гастролях. Пичугин В.В.
Американка не могла поверить, что у того нет домашнего
телефона и, придя в офис филиала собственной фирмы дала секретарю
распоряжение отыскать в справочнике нужный номер.
Холеный молодой человек через минуту уже протягивал ей
листок, на котором значились две одинаковые фамилии с одинаковыми
же инициалами. Напротив были проставлены телефонные номера и адреса
абонентов.
На первом же звонке ей повезло:
- Могу я слышать дирижер Пичугин?
На что детский голосок без утайки сообщил, что дедушки
сейчас нет, он на прогулке, а вернется примерно через час.
Вот и прекрасно! Она записала нужный адрес и незамедлительно
отправилась по нему, отложив все дела.
* * *
Она прохаживалась возле дома Пичугина около получаса,
когда, наконец заметила переходящего дорогу и направляющегося в ее
сторону маленького человека. Она сразу узнала его, хотя со сцены он
смотрелся гораздо презентабельнее, и чуть улыбнулась, вспомнив, как
комично выглядел дирижер, когда соло скрипача прервало выступление
его симфонического оркестра. И когда тот поравнялся с ней, вежливо
обратилась к нему, стараясь правильно подбирать слова:
- Добрый день, господин Пичугин. Господин директор говорить мне,
что вы можете помочь.
Маленький человек буквально подпрыгнул на месте и на
его круглом лице явно выразился испуг. Журналистка все-таки
нашла его! И теперь ему предстоит выкручиваться из создавшейся
ситуации. Он попытался взять себя в руки и, как можно спокойнее
спросил:
- Чем могу быть полезен?
- Вы должен знать имя и адрес тот срыпач, который отличился на
ваш консьерт. Мне тоже ошень важно знать это, - вопросительно
посмотрела она на него.
- Да... но... А вы из "Нью-Йорк Таймс"? - неожиданно
для себя спросил дирижер, покусывая толстую нижнюю губу.
- Я?! О, no! Нет. Вы сильно ошибаться. Я коммерсант. Бизнесс.
Пичугин удивленно поднял брови:
- Но Александр Иваныч сказал мне, что вы журналистка.
Разве это не так? Может, вы сейчас пытаетесь ввести меня в
заблуждение?
- О, нет-нет. Я не журналист, - отрицательно покачала
она головой, начиная догадываться, в чем дело, - Меня зовут
Виллис. Я заниматься торговля в ваш город. Иметь тут совместный
фирма.
- Но тогда, госпожа Виллис, зачем вам Валевский? -
невольно произнес незадачливый дирижер доселе тщательно скрываемую
фамилию и почувствовал себя более неуютно.
- Так он - Валевский? - обрадовано переспросила она.
Но тот повторил вопрос, не давая никаких утвердительных
ответов и продолжая сомневаться и недоумевать.
Американка теперь поняла, почему ей не доверяли. Действительно,
журналисты "Нью-Йорк Таймс" порой бывают слишком дотошны и
беспардонны. А посему большинство неординарных людей стараются
избегать общения с ними, их каверзных, а порой даже неприличных
вопросов.
Но теперь ситуация прояснилась. Ей надо просто заинтересовать
администрацию театра деловым, сулящим немалые деньги предложением.
И тогда обе стороны останутся довольны.
- Этот человек нужен не мне. Он нужен мой отец. Господин Виллис
спонсор и организатор Всемирного конкурса скрипачей, который
состояться в Нью-Йорк через месяц. И я хотеть приглашать ваш скрыпач
с собой, чтобы представлять мой отец. Я уверена, что он ему подойдет.
Надеюсь, вы понимать это? А Значит, это дело принесет хороший доход
господину Виллис и ваш директор. Мы можем составить контракт, если
господин эээ... Вы сказать Валевский?
Пичугин, постепенно приходя в душевное равновесие, согласно
кивнул.
- Так вот, - продолжала она, - Если господин Валевский
согласится на это предложение.
Пичугин снова молча кивнул, понимая, что Валевский
действительно гениален, исключителен в своем роде. Особенно
теперь, когда удалось услышать его виртуозное соло. Кроме
того, произведение, которое тот исполнил, скорее всего его
собственное, которое до сих пор никто не знал и нигде не
слышал. В оркестре тогда долго обсуждали этот неожиданный
случай. По идее, Валевского давно надо было выделить из толпы,
выдвинуть вперед. Но кто, скажите, это сделает? Уж конечно не тот,
кто сам бы желал оказаться на его месте. И уж не тот, разумеется,
кому до пенсии оставалось полтора года.
Правда, Пичугин как-то попытался внести такое предложение,
но директор лишь отмахнулся от него, возможно, переживая какую-то
личную неприязнь к Валевсому. А кто станет поступать вопреки
согласию начальства? Без году пенсионер?
- Так вы сказать, где искать ваш Валевский? - прервала женщина
размышления дирижера.
- А, да. Но, дело в том, что он теперь уволен из театра. Ну...
после того инцидента. Так что контракт вам подписывать, наверное,
придется только с ним самим.
Госпожа Виллис сделала удивленное лицо и замолчала.
- Да-да. Это так, - в сожалении пожал плечами Пичугин, - Увы.
Хотя...
Виктор Васильевич тоже замолчал, прервав себя на полуслове,
боязливо огляделся по сторонам, словно хотел убедиться, что их
никто не подслушивает и, набравшись смелости, тихо произнес:
- Запомните его адрес: Васильковая, семь. Только никому не
говорите, что узнали это от меня. Поймите правильно.
- Большое спасибо, - ослепительно улыбнулась иностранка, не
дав ему договорить, - Прощайте.
Она выбежала на дорогу, тотчас остановила такси, прыгнула
на заднее сиденье и назвала нужный адрес. Машина рванула с места,
обдав клубами дыма опешившего дирижера.
А маленький человек еще долго смотрел вслед исчезающей
желтой машине и думал: "Как хорошо, что я это сделал. Может,
наконец этому странному субъекту заслуженно повезет. Да, я
сделал все возможное для него!" И с чувством гордости и
собственного достоинства он не спеша пошел домой.
* * *
Госпожа Виллис толкнула незапертую калитку, пересекла
небольшой дворик и позвонила в звонок двери частного дома.
Немного подождав, позвонила вторично, более настойчиво, но
ей никто не открыл. Валевского дома не оказалось. Тогда она
решила навести справки у соседей, чтобы не терять драгоценного
времени.
Выйдя от Валевского, она заглянула в прилегающий двор,
посреди которого стояла женщина лет пятидесяти в неопрятном
халате и развешивала на длинную веревку выстиранное белье. Она
с любопытством уставилась на стильно одетую непрошеную гостью,
а та, приветливо улыбаясь и подойдя ближе, заговорила с сильным
акцентом:
- Здравствутэ, мэм. Вы позволить говорыть с вами совсэм
Немного?
Хозяйка кинула обратно в корыто мокрую розовую комбинацию.
Не так часто, можно сказать, никогда в жизни ей не доводилось
разговаривать с иностранцами. И уж тем более к ней никогда
не обращались словом "мэм".
- Да. Конечно! А что вы хотите? - спросила она, вытирая руки
об халат.
- Я хотеть знать, где ваш сосед? Где сейчас может быть
господин Валевский?
Хозяйка удивленно ахнула и прикрыла рот пухлой обветренной
рукой. Затем, подойдя ближе к заграничной незнакомке заговорила
почти шепотом:
- Валевский? Филипп Сергеевич? Ой, здесь довольно
странная история. Боюсь только, как бы мой супруг не увидел,
что я тут с вами болтаю. Он у меня человек строгий. Говорит,
чтоб я про это дело ни с кем не трепалась. Но вам я расскажу.
Она опасливо оглянулась на свой низенький домик и, видимо
успокоившись, заговорила громче:
- Наш сосед всегда был человеком тихим, замкнутым. Этакий
бирюк. Только поздоровается коротенько и все. Необщительный,
в общем, был. Но мы этот дом не так давно купили.
Раньше тут другие люди жили. Они-то вам могут и побольше о
нем рассказать. Я даже адрес их новый могу вам дать. Он у
меня там, - не оборачиваясь, она указала пальцем позади себя,
- в комоде лежит. Они мне его на всякий случай оставили. Ну,
почта, глядишь, какая придет.
- Нет-нет, Не надо, - нетерпеливо оборвала ее иностранка,
давая понять, что торопится, - Мне только надо знать, где он
сейчас?
Но хозяюшка попалась довольно разговорчивая и никак не
хотела отпускать удивительного слушателя.
- Ну, как хотите. Так вот, никаких странных звуков,
кроме скрипки мы никогда оттуда не слышали, - указала она
теперь на прилегающий двор Валевского, - Но нам с мужем даже
нравилась его музыка. Да. Хорошо он играл. Никогда мы на
него не жаловались. Сначала, правда, перепугались, что сосед
наш в музыкантах ходит. Ну, думаем, жизни не даст никакой!
Знаете ведь, какие среди их братии попадаются?! Как начнут
по мозгам грохать, трубить или пиликать, так свету белого
невзвидишь. Ан - нет! Этот - нет. Тихо играл. Душевно. Порой
мы с мужем - Игнатием Михалычем - специально на веранде чай
садились пить, когда он играл. И слушаем себе в удовольствие.
Прям как в концерте. Ой, конечно! Заболтала я вас тут, -
переполошилась хозяйка, замечая, что иностранка начинает
раздражаться, переминаясь с ноги на ногу и нервно покусывая
длинный наманикюренный ноготь.
Испугавшись, что та сейчас уйдет, не дослушав до конца
самое интересное, поспешила перейти к главному:
- А вот несколько дней назад, - она подняла вверх
глаза, вспоминая важную деталь, - Седьмого числа, кажется.
Ну да, ага, точно седьмого! Прямо посреди ночи, часов этак в
двенадцать, проснулась я от каких-то страшных звуков.
Прислушалась получше, а это оказывается у соседа нашего - у
Филипп Сергеича - что-то творится! Шум стоит, грохот! Будто
война началась.
Женщина обратила внимание, что иностранка перестала
покусывать ноготь и смотрит на нее внимательнее. Этот факт
придал ей уверенности, и она постаралась для пущей убедительности
сгустить краски:
- Перепугалась я до смерти! Ага. И давай мужа трясти.
Будить. А он у меня человек суровый, так сразу и говорит:
"Вызывай милицию". Ага. Пусть, мол, они разбираются. А мне, говорит,
завтра на работу ни свет ни заря вставать, - Спать, мол, он хочет.
Ну, я подумала, подумала и решила звонить, вызывать. Вдруг соседа
нашего грабят или убивают! Ну и
позвонила. Ага. Они сразу-то и приехали. Прямо мигом. А как
машина подъехала, слышу, во дворе Филипп Сергеича крик сильный.
Я на веранду выскочила и стою поверх забора-то наблюдаю. Ага. А
они, главное, его самого под руки со двора-то и уводят. Ага. Хоть
и темно было, но я видела, что он еле ноги передвигает. Наверное,
думаю, побили они его. Знаете ведь, какая у нас милиция. Сама уж не
рада была, что вызвала их. Но вот никаких бандитов и грабителей не
видала, и уж что там случилось не знаю. Увезли и все тут. Может,
рассудком тронулся? - сделала она в завершении свои умозаключения,
- Он ведь и впрямь какой-то странный всегда был.
Госпожа Виллис была немного удручена услышанным, но это
событие еще больше убедило ее в том, что Валевского нужно
найти как можно скорее, пока его на самом деле не упекли в
психушку. Видно, этот человек слишком эмоционально воспринял
факт своего увольнения. Его вполне можно понять. Еще неизвестно,
чего бы она сама могла выкинуть, окажись в аналогичной ситуации!
- А в какой участок увозить ваш сосед? - поинтересовалась она.
- Ну, это уж я не знаю. Может в тот, что к нам поближе? - и
хозяйка принялась подробно объяснять, как туда добраться.
- Болшое спасибо, - поблагодарила иностранка и, боясь, что
говорливая тетка снова начнет какую-нибудь историю, поспешила уйти.
- А зачем он вам? - крикнула вслед та, но калитка уже
захлопнулась.
Хозяйка пожала округлыми плечами, вздохнула и вновь
принялась выжимать розовую комбинацию.
* * *
Через двадцать минут госпожа Виллис уже входила в дежурную
часть местного отделения милиции.
За стеклом, как в витрине магазина, сидел скучающий
лейтенант. Уверенным шагом к нему подошла молодая интересная
женщина, вызвав в нем достаточный интерес. А когда заговорила
с иностранным акцентом, этот интерес возрос.
- Здравствуйте. У кого я мочь узнавать, был ли доставлэн сюда
седьмого числа этого месяца господин Валевский Филипп?
Лейтенант почесал пятерней подбородок, расплылся в слащавой
улыбке и вяло, растягивая слова, ответил:
- Нуу, допустим у меня.
- Тогда говорыть, пожалуйста.
Теперь он почесал указательным пальцем за ухом, манерно
оттопырив мизинец и, чуть помедлив, спросил:
- А вы кто ему будете? Посторонним лицам мы такие справки
не даем.
- Лубовница, - не стесняясь, лаконично ответила красотка.
- Дежурный почему-то сразу представил ее в постели рядом
с собой и почувствовал легкое возбуждение. Такую дамочку
нельзя так сразу отпускать. Надо хотя бы попытаться познакомиться
с ней поближе.
- Ну, допустим, этого мало, - сказал он, подаваясь вперед,
- Нужно быть хотя бы женой, чтоб требовать такую информацию.
- Но я не жена. Значит, шансов нет?
- Ну, почему же сразу нет? Шансы всегда есть, -
распалялся лейтенант, определив, что разговор перешел в нужное
русло, - Вот, если бы мы с вами могли встретиться сегодня вечером
в непринужденной, в неофициальной обстановке, так сказать, за
чашечкой кофе например, возможно, я бы и смог вам помочь, обойдя,
так сказать, букву закона. Исключительно, так сказать, из уважения
к вам.
Она моментально оценила постановку вопроса и, больше ни
говоря ни слова, устремилась вдоль коридора.
- Стойте! Вы куда! - вскочил с места вмиг вернувшийся
из поднебесья желаний дежурный, - Вернитесь немедленно! Туда
посторонним нельзя!
Иностранка вернулась и, гордо вскинув голову, произнесла:
- Я идти к ваш начальник. Я сама объяснять ему свой просьба.
Лейтенант представил, что дамочка побеспокоит начальника по
такому пустяковому вопросу, решение которого входит в его обязанности,
да еще и нажалуется на него за непристойные разговорчики. И
возникший было в нем интерес к иностранке вмиг улетучился. И сухим профессиональным тоном человека при исполнении обязанностей он
отчеканил:
- К начальнику успеется. Я сам попробую что-нибудь сделать для
вас.
Вернувшись за свой стол, он открыл и полистал лежавший перед ним
журнал.
- Какого числа, вы говорите? Седьмого?
- Именно, - так же сухо ответила женщина.
- Валевский? - переспросил дежурный, ведя пальцем по журналу.
Она кивнула, хотя он этого не видел.
- Да. Был вызов по адресу Васильковая семь. Гражданин
Валевский Ф.С. В двадцать три часа сорок пять минут. Но его
сюда не доставляли, - и он торжествующе взглянул на посетительницу.
- А как узнавать куда его доставлять?
Это можно узнать только у тех, кто с ним возился в тот
вечер, - снова соврал он, желая хоть чем-то досадить строптивой
дамочке. Пусть еще побегает, - А те будут на дежурстве только через
трое суток. Вот так-то, мадам.
- В какое время?
- Да с утра ранехонько. С семи часов. Только не опаздывайте.
Это выездная группа. Они не сидят на месте.
- А как фамилия их главного? - все не унималась та.
И он с удовольствием назвал фамилию простого шофера
оперативной машины.
- Спасыбо, - сдержанно ответила женщина и ушла.
Время явно играло не в ее пользу. Оставались считанные
дни до ее отъезда. Была еще масса важных дел и встреч, которые
постоянно откладывались из-за поисков Валевского.
Но вот, наконец, она снова появилась в отделении милиции.
На этот раз за стеклом сидел другой дежурный офицер. Он
вполне вразумительно объяснил госпоже Виллис где найти искомого ею
шофера. Хотя, если бы она задала вопрос о Валевском, то получила
бы такой же вразумительный ответ. Но она о том не догадалась.
Вскоре шофер оперативной группы, несшей трудовую вахту
в ту злополучную ночь, давал ей нужные сведения, недоумевая,
почему эта женщина обращается именно к нему с таким вопросом
и зачем ей понадобился тот, явно сумасшедший человек.
- Да, я хорошо помню этот случай. Мы сразу отвезли его
во Вторую городскую клинику. Если бы вы видели, что он…
Но женщина не стала слушать дальше, узнав, наконец, где
находится Валевский. Остальные подробности ее не интересовали,
времени было в обрез, нужно спешить. На бегу через плечо
она крикнула шоферу "спасыбо" и кинулась ловить проезжающее
мимо такси. Шофер же, проводив ее долгим взглядом, снова полез
копаться в барахлящем двигателе.
Сейчас же госпожа Виллис спешила на встречу с деловым
партнером по бизнесу, которую откладывать уже было не возможно.
Освободится она, наверное, не раньше четырех часов. Но ничего.
Вот тогда сразу и поедет в больницу и, наконец, увидит этого
таинственного и неуловимого скрипача. Неужели у него и впрямь
что-то случилось с психикой? - рассуждала она
по дороге, - О, только не это! А если просто депрессия, и он
почти здоров, согласится ли поехать на конкурс? Вдруг нет?
Вдруг все старания и поиски не увенчаются успехом? Нет, надо
непременно уговорить, убедить его. Нужно самой похлопотать о
его документах, сделать визу, и тогда он никуда не денется!
После деловой, вполне плодотворной встречи, узнав, где
находится Вторая городская больница, она вновь поймала такси
и подъехала к приемному покою. Ворвавшись, словно вихрь в
просторный холл, устремилась к окошку, за которым сидела
дежурная администраторша.
- Добрый день. Мне надо срочно видеть Господина Валевский,
- выпалила американка, не сделав почти ни одной ошибки в
произношении, - Он поступить к вам седьмого числа этого месяца.
Точнее, в ночь с седьмого на восьмое.
- Подождите, сейчас тихий час. Мы не можем беспокоить
больных в это время. У нас существуют специальные часы приема
посетителей. С пяти до семи. Там на двери ясно написано,
кажется, - равнодушно и механически заученно ответили ей
из-за застекленного окошечка.
- Но вы мочь мне говорить, здесь ли он?! - снова стала
запинаться от досады госпожа Виллис, почти переходя на крик.
-- Не шумите. У нас тихий час, - все тем же непоколебимым
тоном ответило окошко, - Как фамилия больного?
- Валевский. Филипп Валевский.
После непродолжительной паузы и шороха бумаг снова
послышался нудный голос:
- Такой больной к нам не поступал.
- Что?! Как?! - буквально завопила иностранка.
- Не шумите. Вот, нашла. Поступал, да. Восьмого ночью.
В ноль пятнадцать. Так что ждите семнадцати часов. Вам
его вызовут.
- Сколько?! - Госпожа Виллис едва не подпрыгнула на
месте, - Сколько ждать? Семнадцать часов?! Да вас саму надо
класть в этот больница!
- Не семнадцать, а до семнадцати. До пяти то бишь. А
тебе надо по-русски сперва научиться говорить, - невозмутимо
прогундосила та и задвинула изнутри глухую створку своего окна.
Американка взглянула на наручные часы, облегченно
вздохнула и прошла к пустующему ряду кресел, расположенному
вдоль стены. Расположившись в одном из них, она моментально
заснула, изнуренная бешеным ритмом последних дней пребывания
в России.
Около пяти часов ее разбудил скрип открываемой входной
двери. Молодой человек с полиэтиленовым пакетом в руке прошел
в холл и сел через четыре кресла от нее в самый угол. Видимо,
тоже пришел кого-то навестить. И действительно, через минуту с
лестницы второго этажа к нему навстречу выбежала совсем юная
девица в длинном фланелевом халате. Они обнялись и принялись
о чем-то шептаться.
А через секунду окошечко дежурной открылось, давая понять,
что теперь к нему можно подступиться. Отряхнув с себя остатки
непродолжительного сна, госпожа Виллис вновь поспешила туда:
- Теперь я могу видеть господин Валевский?
- Ха, господин! Да, дамочка, теперь можете. Ждите, я его
вызову. Алло, хирургическое…
О, хирургичекое. Это все же лучше, чем психиатрическое,
- улыбнулась про себя госпожа Виллис. Может острый аппендицит?
* * *
Филипп Валевский лежал на больничной койке и рассматривал
потрескавшийся потолок, опять предаваясь философским размышлениям.
Странно, - думал он, - все хотят отсюда поскорее уйти
домой. А вот мне этого совершенно не хочется. Мне вообще ничего
теперь не хочется и ничего не нужно. И сам я никому не нужен.
Как никчемно и ничтожно прошла жизнь.
- Валевский! Спуститесь вниз. К вам посетитель, - услышал
он вдруг резкий окрик медсестры.
Он вздрогнул, сел на кровати и удивленно переспросил:
- Ко мне?
- Ну да, к вам, - бросила она через плечо, выходя из
палаты.
- Ну вот, а говорил, что у тебя никого нет, - погрозил
пальцем сосед с ампутированной недавно ногой, возле которого
сутками напролет хлопотала жена, - Не может так быть, чтоб у
человека никого не было.
- Интересно, кто же это? - вслух недоумевал Валевский,
- Может, двоюродный брат? Но я его видел полтора года назад.
И то случайно. Или тетка? Она когда-то тоже навещала меня в
больнице. Я тогда еще ребенком был.
При этом он вновь вспомнил те моменты, когда совсем не
хотелось жить. Да, собственно, как и сейчас. И снова острые
когти, сидящие в сердце, причинили боль. Филипп поморщился и
влез босыми ногами в стоптанные больничные тапочки.
- А стоит ли вообще спускаться? О чем мне с кем-то говорить?
Наверняка пришли опять с упреками по поводу моего поведения.
Или соседи, или из театра. Боже, как все надоело.
- Да ты иди. Иди скорей. Чего рассуждать? - поторопил
его неунывающий сосед, - Все нормально будет.
Валевский еще немного посидел на мятой постели, затем
нехотя поднялся и, ссутулив более обыкновения худые плечи,
зашаркал ногами, направляясь к выходу. В коридоре он поскользнулся
на мокром, только что вымытом полу и выругался, чего никогда
раньше за собой не замечал.
Очутившись в холле приемного отделения, он огляделся по
сторонам. Но кроме молодой незнакомой парочки в дальнем углу
никого больше не обнаружил.
Скорее всего это была чья-то глупая шутка, - смекнул он,
- Действительно, кто ко мне может прийти?
Он уж было направился обратно, как вдруг услышал за спиной
приятный голос:
- Господин Валевский.
Филипп резко обернулся и увидел прямо перед собой красивую
женщину. И его словно поразило током. Глаза! Эти ее глаза! Большие,
ласковые. Цвет! Их изумительный лучисто-изумрудный цвет. Тот самый,
который он до сих пор никак не мог вспомнить. Да! Это именно те
глаза! Сомнений быть не может.
И по тому, как внимательно он всматривался в них, женщина
немного смутилась и опустила веки.
- Меня зовут Клара Виллис, - представилась она, - Я из Нью-Йорка.
Я долго искать вас, чтобы приглашать в мой страна. Мой отец - мистер
Виллис - заниматься Всемирный конкурс скрипачей. Мне казаться, что вы определенно подходите к этот конкурс. Вы ошэнь одаренный шеловек, -
без умолку тараторила она. Но он, казалось, совсем ее не слушал.
Да, Филипп действительно почти не слушал ее, едва улавливая
смысл сказанного.
- Простите, как вы сказали вас зовут? - ему хотелось убедиться,
что он не ослышался.
- Клара Виллис, - приветливо улыбнувшись, повторила она,
нисколько не обидевшись, что он перебил и без того ее сбивчивую
речь.
И Филипп вдруг почувствовал как острые когти, державшие
его всю сознательную жизнь неумолимыми тисками, вдруг разжались,
отпустили. Боль исчезла. И впервые за многие годы он почувствовал
себя свободным.
Да, он прощен! Он свободен! И не зря так старался стать
великим музыкантом. Вот она - та последняя искра надежды,
что не покинула его в ту ночь! Все правильно. Он поступил правидьно!
И он, распрямив плечи и откинув голову назад, счастливо
рассмеялся, обнажив ряд безукоризненно белых зубов.
Клара Виллис, немного удивившись, тоже засмеялась, так
уж заразителен был его смех. А через мгновение он сказал:
- Прости меня, Клара. Прости. Правда я и сам теперь
понимаю, что прощен. Только ведь я теперь не играю на скрипке.
А потому, к сожалению, не смогу поехать на твой конкурс.
И он, как бы хвалясь, выставил вперед левую руку, на
которой до основания были обрублены четыре пальца.
Клара Виллис ахнула и в ужасе отступила назад, глядя
на красные, еще совсем свежие швы на искалеченной руке.
А Валевский, так же улыбаясь, все смотрел ей в глаза.
Он хотел уже навсегда запомнить их и никогда не забыть.