Давно так долго не читал бумажную книгу: чтобы осилить почти 600-страничный роман Орхана Памука мне потребовалось около месяца. Когда-то его текст на современную тему «Мои странные мысли» оставил глубокий след в моей читательской памяти, а вот исторический роман «Имя мне – Красный» читался с трудом, туго, постоянно вызывая неприятные ассоциации с нелюбимым мной Павичем. Хотя в книге и есть вполне четкий сюжет, раскрывающийся с точки зрения почти всех участвующих в нем персонажей, и тема вроде бы интересная (судьба художественного рисунка в средневековой Турции), и слог таков, что почти незаметен, но органичен содержанию и весьма виртуозен (стоит отметить замечательный перевод Михаила Шарова – не чета первому, чудовищному переводу этого романа, поначалу опубликованному у нас в начале нулевых), но не увлекают меня интриги придворных живописцев, убийства из честолюбия и семейные интриги героев!
Книга Памука имеет еще один интертекстуальный след – постмодернистские восточные пастиши Салмана Рушди, столь же популярного в кругу интеллектуалов, как и Милорад Павич, однако, оба они мне не близки. Что же касается сравнения романа Памука с «Именем розы», то тема Средневековья, с ее спорами о богоугодности/кощунственности художественного ремесла, безусловно, вызывает в памяти схожие коллизии книги Умберто Эко. В то же время Памук – не медиевист, и как бы он не хотел угодить «нашим и вашим», примиряя ревностных апологетов ислама с западниками, выглядит это несколько искусственным.
Порой поэтичность слога автора, особенно в финале заставляет вспомнить лучшие страницы его замечательных «Мои странных мыслей», однако, все как-то в «Имя мне – Красный» статично и безжизненно, может быть, потому, что Средние века ни автору, ни читателю не близки: пишет он о чужом, не своем времени. Чувствуется, что сам Орхан Памук – западник, на это указывают многие рискованные эротические детали в книге, но какое-то нарочитое благоговение перед мусульманскими догматами свидетельствует о том, что автор все время осторожничает, чтобы никого не оскорбить.
Описывая небольшую, всего лишь столетнюю историю художественной иллюстрации в мусульманской стране (а в Коране, как мы знаем, изображения людей и животных запрещены), Памук все время ходит по лезвию ножа, описывая восточные традиции и европейские влияния в этой сфере. Благодаря насыщенной культурной памяти автора на страницах романа возникают истории из текстов Фирдуоси, Низами, Газали и других классиков тюркской литературы, много богословских диспутов, заставляющих вспомнить как раз «Имя розы» с поправкой на то, что у Эко материалом споров было христианство, а у Памука – ислам. Думаю, что консервативному мусульманскому читателю роман скорее не понравится, чего нельзя сказать о западном (в то время как «Мои странные мысли» объединяли читателей Востока и Запада). Некоторые главы книги Памука написаны от лица монеты, дерева, собаки, даже шайтана, что добавляет ей необычного колорита и неожиданного для восточного автора (не считая Рушди) формотворчества.
Одна из проходных глав так и названа: «Имя мне – Красный» и написана она от лица красного цвета. Поэтичности тем не менее и даже некоей эпичности роману все же не хватает, главное же: в нем не чувствуется течения времени, как в «Моих странных мыслях», все в этой средневековой истории статично и тяжеловесно (даже семейные дрязги). Здесь есть история любви и мести, и битва честолюбий, однако, эта перенасыщенность эмоциями, избыточная пряность, даже пикантность иных эпизодов не спасает книгу от вторичности: автор хочет сказать так много, что пропускает и не говорит, что самое главное. Он не говорит о том, кто мы и куда идем. Попытка же описать историю как гипертекст, нам уже известна по «Хазарскому словарю», и не содержит ничего принципиально нового.
Памук – такой же постмодернист, как Павич и Рушди, но порой (как в «Моих странных мыслях») он говорит о человеке, его месте в жизни и изменениях в нем, происходящих с течением времени. В романе «Имя мне – Красный» этого нет, хотя есть литературные игры, богословские диспуты, детективная и любовная интрига, смена оптики восприятия в повествовании, и много чего еще вплоть до стилевой изощренности, но нет самого главного, что берет за душу и ради чего книги, собственно, и пишутся.