Ангелина ещё издали увидела на мужниной могилке женскую фигуру. Задохнулась от возмущения: когда же это кончится?! При жизни эта подлюга воду мутила, можно сказать, всю их с Анатолием жизнь под откос пустила — и сейчас в покое не оставляет. Ни стыда, ни совести!
К могиле последние метры бежала, по-утиному переваливаясь на полных ногах, задыхаясь, всё в ней от злости клокотало. Разлучнице бы, как нищенке, как воровке, стыдясь дневного света, хоронясь от людских глаз прокрадываться сюда, если совсем стыд потеряла. Так нет, в светлый родительский день, когда весь народ на кладбище, припёрла напоказ при полном параде: в чёрном платье, волосы подхватила траурной косынкой. Хозяйски расселась, расстелилась на лавочке, всё чин по чину: вышитое полотенце, стряпня, четвертинка светленькой. Ах, подлюга!
Ангелина подлетела, размашистой рукой смела с лавки разложенную снедь. Зашвырнула далеко в кусты налитую до краёв чарку, которая стояла на земле у пирамидки с фотографией Анатолия. Прошипела:
— Я тебя добром предупреждала?! А ну брысь отсюда! Живо, кому сказала?
Разлучница, кутаясь в кружевную чёрную косынку, вякала что-то о всепрощении, о том, что чтО уж теперь разборки на могиле устраивать, что все равны на том свете…
— Ах, равны?! — Ангелину затрясло. Не совладала с собой, вцепилась в кружевную косынку, пытаясь её содрать. Между пальцев запутались волосы соперницы, та заверещала. Мужики от соседних могил поспешили к месту потасовки, разняли:
— Э, э, женщины, уймитесь! Совсем ума решились? Нашли место…
Разлучница подобрала расшвырянную поминальную стряпню. Ушла, как побитая собака. А нечего тут. В следующий раз, небось, не сунешься. А то смотрите на неё: заяви-илась, рассе-елась, как путная, как законная.
Отвоевав мужнину могилу, оставшись одна, Ангелина сполоснула пунцово пылающее лицо водой из полторашки, села в тени вишни, скрестила руки. Голубоглазый Анатолий с фотографии смотрел, молодой, чубатый, усмехался. Смейся, смейся. Испоганил, перечеркнул жизнь двум бабам.
И погиб глупо, нелепо. Выпил, сел за руль — всё к ней рвался, к разлучнице. Вокруг на тридцать вёрст вымершие от зноя деревни, поля да перелески — откуда, думал, взяться гаишникам? А они тут как тут, чёрт принёс.
Он дал дёру по пустынной полевой дороге. Испугался, что отнимут права: как же он к разлучнице-то каждый день будет ездить? Гаишники сели на хвост. Анатолий — шибче, они — того шибче наддали. Стали стрелять по колёсам. Была у них в милиции одно время популярна стрельба по живым мишеням — надо не надо — заканчивалось трагедиями.
На полном ходу иномарка Анатолия, с простреленной шиной, полетела вверх тормашками. Кувыркалась, пока дерево не остановило. Дверцу открыли — вывалился уже бездыханный, с окровавленной головой. А машина, как ни странно, почти целенькая, только верх помят. Всё. Допрыгался.
***
Ну, вот и случилось. Приехали. Вместо почтенной старости среди внучат, пирогов, огородных закруток — рисуй брови и глаза, будто тебе семнадцать лет. Взбивай волосы — Ангелина подстриглась и обесцветилась под блондинку, неудачно: сожглась. Вышла ржаная солома, как у дешёвой куклы. Ещё покрасить нос губной помадой — вылитый клоун Олег Попов.
Вместо уютного вязания детских носочков — бесстыдно скакать в клубе для одиноких сердец и на вечерах, «кому за 30»…
Когда включают: «Ах, какая женщина!» — из-за столиков, одёргивая платья, на танцплощадку выплывают одинокие толстушки и худышки. Выпятив груди, старательно, неуклюже крутят неповоротливыми попами, исполняют подобие танца живота. Каждая изо всех сил показывает, что это про неё песня, это она ах какая женщина — и не видеть этого очевидного факта может только конченый дурак или слепой. Ах, какие женщины, какие женщины! — Ах, какие сплошь вокруг мужики, конченые дураки и слепые!
…В сорок пять лет — вместо того, чтобы уйти с головой в телевизионные мыльные любовные страсти — самой барахтаться в страстях. Чтобы «соответствовать» — вколачивать крем в морщины, махать отвыкшими непослушными руками и ногами, делать гимнастику. Из приёмника брызжет музыка, из глаз — брызжут слёзы. Натягивать на ноги, привыкшие к мягким удобным шлёпанцам, узкие туфли на шпильках — бежать, как молоденькой, на поиски второй половинки. Которые (поиски) в 99, 9 процентах — безнадёжны.
В подавляющем большинстве претенденты на знакомство — жалкие, сломленные, обиженные на женский пол и на целый белый свет мужчины. Обожглись на своём молоке, дуют на чужую воду: истерично-взвинченные или подавленно-сонные. Они с тоской смотрят на Ангелину и сравнивают с Бывшей. Или с Идеальной Женщиной.
И Ангелина смотрит с тоской. А сравнить не с кем. Она висит в воздухе. Муж через стенку, ещё здесь. Но он с каждым часом, каждой минутой усыхает, отмирает в Ангелининой душе, уходит всё дальше. Живой, а для неё — покойник, пусть даже развода не будет.
Развода не будет, да он сам это понимает. Слишком переплелись, срослись их жизни, прожитые годы, движимое и недвижимое — пилой не распилить. Главное: дочка («Папа, оставишь маму — не прощу!»). Ну, да дочка уже взрослая.
И — бизнес, фермерское хозяйство в их родной деревне Мартыниха. В него Анатолий душу вложил. Ночей не досыпал, куска не доедал, поднял на ноги, выпестовал, как малое дитя. Хозяйство только-только налилось силой, начало приносить хорошую прибыль. Бизнес записан на них двоих, как приобретённый во время супружества — он-то и намертво склеил владельцев до конца жизни. Это не телевизор, не холодильник, не изба, это — живое. Раскромсаешь на две половины — загубишь всё дело.
Ангелина пробежалась по десяткам адвокатов, и все подтвердили: не захочет муж терять своё дело — никуда не денется. По паспорту. Будет при ней до конца жизни, как тот поросёнок: не привязан, а визжит.
Однажды Ангелина в суде дожидалась консультацию. Из-за двери доносилось: «холодильник», «софа», «холодильник», «холодильник»… Закрадывалось сомнение: а люди ли там разводятся? Или разводятся мебель с бытовой техникой?
Всё же из кабинета вывалились не софа с холодильником, а муж и жена. Она явно готовилась: вызывающе, тщательно, продуманно наряжена и накрашена. Любуйся, мол, кого теряешь. Он — с работы, в спецовке, грязный, не ухоженный. У обоих окаменелые лица. Она резко пошла налево, он — направо.
«Бедные, бедные люди, — думала Ангелина. — За что им такое — резать по живому? Вместе — плохо, и друг без друга — плохо».
***
В 45 лет — предательство, одиночество, боль. Которую можно уравновесить только той же монетой. Поспешные жалкие, неумелые, лихорадочные, суетливые попытки немедленно ему, изменщику, изменить самой — найти любовника как орудие мести. Всё равно счастливой стану, даже если без тебя.
В городе, в брачной газете Ангелине любезно дали образцы дамских объявлений для подобных щекотливых ситуаций.
«Ищу порядочного мужчину для нечастых, но стабильных встреч». Прозаично, технично — как будто подыскивается спутник для похода на рынок за картошкой. Картошка тоже требуется нечасто, но стабильно.
«Если вам от 35 до 55 л. и ваш рост от 175 см, если ваш вес не превышает 85 кг…» Фу, будто шмат говядины на рынке облюбовываешь.
«Если вы желаете завести тайную необременительную связь на стороне…» — кокетливо и старомодно.
«Мужчина, приятный во всех отношениях, не свободный, но не удовлетворённый, вы не будете разочарованы…» Ужас! Мерзость, грязь, грязь, пошлость!
Остановилась на сухом и лаконичном: «Замужняя женщина ищет мужчину для встреч». Но, господи, почему Ангелина чувствует себя развратницей?!
На душе царапают кошки, тоска. Грех прелюбодеяния, разврата — настолько привыкла к статусу жены. В семейных неурядицах всегда виноваты оба. Ангелина не снимает с себя вины: суховата, в постели холодна, более того, при малейшей возможности увиливала от исполнения супружеского долга. В одном нельзя было упрекнуть её — в неверности: слишком для этого чистоплотна, брезглива.
А он, оказывается, все эти двадцать лет ей изменял. А она прятала голову в песок. Допряталась. Все хвалили Ангелинину терпеливость. Даже имя Ангелина — от слова «ангел». Дотерпелась. Долготерпение одного — приводит к вседозволенности другого. К оборзению, говоря по-русски. Он давно в открытую живёт на две семьи.
***
Соперница, аптекарша, живёт в соседней деревне. Непропорционально коротенькие ножки. Как японка, шатко семенит на высоких платформах, зрительно удлиняющих фигуру. В поясе изо всех сил перетянута, пуговицы на медицинском халате едва не лопаются, чтобы подчеркнуть талию, которой нет. Вульгарная «мокрая» химия, кудряшки над узеньким лобиком, улыбочка не разжимая губ… Пока Ангелина раскидывала мозгами, соперница раскидывалась ногами.
Гордая Геля улыбается, как ни в чём не бывало, хотя душат слёзы. Не пьёт валерьянку, чтобы муж по запаху не догадался, как она переживает. Ещё чего, много чести! Смеётся, хотя хочется выть. Назло мужу и всему свету делает вид, что её не трогает происходящее, что она выше этого, что сильная. Хотя… Слабая, слабая, слабая! И, как выяснилось, до сих пор любит, любит, любит! И, как все любящие, ошибается, всё делает с точностью до наоборот, как не надо.
Она подбирает слова для мужа, которые должны его образумить. Первая жена Богом дана. Ещё: у умного мужа жена никогда не догадается об измене. И ещё. Мужа-то я всегда себе найду, а вот дочке — отца?
Она горячится, возмущается, суетится — и делает проколы, всё оборачивается против неё. А у разлучницы всё холодно, расчётливо, продумано, всё идёт по плану. Аптекарша притворяется слабенькой, нежной и нуждающейся в мужской защите. Рыдает на чужом краденом мужском плече крокодиловыми слезами. Ту же валерьянку специально разольёт для запаха: пусть видит, как она, любовница, страдает, пусть пожалеет. А сама-то — холодная, расчётливая, хищная. Про таких говорят: ножом ткни — кровь не пойдёт. На языке мёд, а под языком лёд. Ни крови, ни сердца, ни души. Вот таких мужики и любят.
***
Ангелина не может уснуть без снотворного. Счастливчики те, кому здоровье позволяет пить водку. Выпьешь, так отпускает, всех готова простить: «Господи, твоя воля». В любом случае, это лучше, чем дрыхнуть сутками в неврологическом отделении, обколотой, погружённой в тягучий искусственный сон. Выписавшись, беседовать с психологом… Господи! Жизнь, Бог, судьба так распорядились — при чём тут психолог?!
Да будь бы это хотя бы седой, умудрённый опытом человек. А то зелёные девочки из тех, у которых за плечами пединститут плюс двухмесячные курсы по психологии при центре занятости. От старательности они таращат нарисованные глазки, глубокомысленно кивают и поддакивают на каждое слово. На каждую проблему у них заготовлен десяток общих круглых фраз и стандартных тестов.
А в это время, пока они суют свои беспомощные бумажки с рисунками и вопросиками, вокруг всё больше суицидов, жуткое количество разводов, повальных нервных расстройств… Выйдите на городскую улицу, посмотрите на замкнутые, опущенные, похоронные лица вокруг. Прокатитесь в городском автобусе в час пик, какая там взрывоопасная обстановка. Одно неосторожное слово — все готовы наброситься и друг друга покусать… Вот вам и оценка вашей работы, девочки-психологи.
Надо бы сходить в церковь к батюшке. Но в Ангелину с кровью, с мясом врос советский атеизм, не вырвать. Хорошо верующим — им есть на что опереться. Ангелине не на что опереться — парит в свободном падении продолжительностью в жизнь.
Верующие переложат боль и тяжесть на Бога — и живут себе дальше припеваючи, безмятежно, светло и покойно. Ангелина пьёт выписанные врачом таблетки и тоже светлеет лицом. В этот момент она любит и прощает всех (даже соперницу), ей тоже хочется быть лучше и чище. Таблетки утешают душу и утишают боль, дарят крепкий сон, они всесильны и милосердны. Для Ангелины Бог — таблетки.
***
— Куда собрался?
— И так знаешь, зачем спрашивать?
— Свербит в одном месте?!
Вот и пообщались муж с женой. Анатолий, как мальчишка, набрасывает на ходу кожаную куртку, выскакивает за дверь. Заводит своего нового «японца». Сдал на права, пригнал на днях — ну что ж, машина тоже в зачёт Ангелине. Куплено во время супружества — значит, Геля такая же хозяйка джипа. Такая у неё теперь арифметика в голове. Только никакой радости от той арифметики. Знает, куда глядя на ночь, поехал Анатолий: к своей зазнобе в соседнюю деревню.
Ангелина ложится в широкую двуспальную кровать, тянется за спасительными таблетками, пытается заснуть. Представляет, как в эту самую минуту её законный муж, опираясь на сильные, взбухшие от напряжения руки, бешено, ритмично, до седьмого пота любит чужую женщину. Как в сладком бабьем изнеможении на влажной подушке мечется, постанывая, взлохмаченная голова проклятой разлучницы.
Ангелинина голова тоже мечется-перекатывается на подушке, влажной от слёз. «Господи, покарай их! Пусть каждая слезинка моя опустится на ваши головы тяжким камнем!»
Таблетки не помогают. Ангелина вскакивает и, большая, белая в полутьме, широкими шагами меряет комнату, мычит. Сунуть бы руку в огонь, чтобы отвлечься — так боли не почувствует. Какая рука - адским огнём пылает всё тело, душа вся пылает. Будь проклята машина: раньше он два-три раза в неделю с оказией добирался до разлучницы, а сейчас каждую ночь, каждую ночь!
***
Надо что-то предпринять, так недолго с ума сойти. Ангелина находит в календаре заветный день.
После работы наряжается, красится и накрывает богатый стол. Холодная окрошка с хреном, малосольные огурчики в прилипших укропинках, дымящиеся пельмени со сметаной. В центре стола на белой скатерти — блюдо с горкой нарезанного, ещё тёплого ржаного домашнего хлеба и — запотевшая, из морозилки, бутылка светленькой.
Анатолий невольно с порога засмотрелся на стол. В последнее время Ангелина не готовит ужины — пускай зазноба тебя кормит. Видать, не шибко радует тебя разносолами — исхудал, почернел Анатолий. Постелью сыт не будешь. Все соки из него вампирша любовница высосала.
— Давай-ка, Анатолий Батькович, не шарахайся от меня. Посидим, как бывало. Сегодня ровно двадцать шесть годочков, как мы с тобой встретились, не помнишь? Где тебе, забыл. Забы-ыл, по глазам вижу.
Анатолий, опустив глаза, как нашкодивший мальчишка, присел на кончик стула — как в чужом доме. Налила ему щедро, до краёв глубокую тарелку ледяной окрошки, щедро посыпанной зеленью, с плавающими жёлто-белыми лилиями, вырезанными из половинок крутого яйца. Красиво, как в ресторане! Подвинула две высокие хрустальные рюмки. Анатолий, с жадно набитым ртом, качнул головой: «Нельзя, ГАИ».
— Какая в наших краях ГАИ! — Ангелина хохотнула, опрокинула в рот рюмку, вкусно выдохнула, занюхала ржаной горбушкой. Поддразнила, потрясла рюмку кверху донышком: ни капельки!
И Анатолий с голодухи, с долгого воздержания, сломался — дрогнули красивые резные, как у девушки, ноздри. Не поднимая глаз, выцедил рюмку. Ангелина тут же снова плеснула, не слушая протесты мужа (мужа ли?!) Уже не уговаривала: водка-голубушка своё дело знает, сама уговорит. И точно: Анатолий расслабленно, виновато улыбнулся. Вторая пошла мягче.
— Ты закусывай, закусывай как следует. Огурчиками хрустни, ароматные они какие нынче. Хмель-то и не возьмёт. А может, останешься… Толя?!
Не остался. А останься, всё обернулось бы по-другому. Живой бы, невредимый был. Свадьбу бы серебряную в ресторане сыграли. Едва за мужем хлопнула дверь, на улице заурчал мотор — Ангелина набрала полицию.
— Дежурная часть слушает!
— Из Мартынихи звонят. У нас тут пьяный по улицам носится, как сумасшедший, кур-гусей давит. Машина «Судзуки-Джимни», белая (назвала номер). Боимся, как бы беды не натворил. Ребятишки на улице играют, мало ли что. Направился в деревню Вёшки.
В Вёшках жила разлучница. Ангелина отключила телефон, передохнула. Вот так, гулёна. Посиди-ка без прав с полгодика, дай отдохнуть себе и жене…
***
Народу на кладбище почти не осталось. Ангелина, раскачиваясь, всё сидела на лавочке. Всё так же улыбался с фотографии голубоглазый красавец Анатолий.
Господи, зачем ты вслепую, наобум сводишь чужих душою людей? Зачем заставляешь жить, привыкать, прикипать друг к другу, детей рожать? Зачем мучиться заставляешь, зачем, Господи?!
Шелестят вишни, не дают ответа.