Появился Егор Матвеевич в деревне, когда ему было чуть больше сорока лет. Статен, умён, воспитан, рукастый. Только молчалив не в меру, лишнего слова не произнесёт. Бывало, захочет с ним кто-нибудь из местных заговорить, а он взгляд к горизонту устремит и молчит, о чём-то своём думает. Поговаривали, что с приисков в эти края подался. Кто таков, откуда родом, был ли когда женат – неведомо. Допытываться не стали. Молчит человек – и пусть молчит. Мало ли у кого какие беды и печали. Придёт время, правда сама откроется.
На широкую ногу не жил. Дом в сторонке, отдельно от всех, у самого леса поставил, колодец выкопал, пса завёл. И то сказать надо, что пёс его не совсем псом был, лесная животинушка. Напал ли на него кто или сам куда попал, а только этот щенок на лесной тропинке лежал при смерти. Видели люди, кого молчун выкормил. И хоть волчья природа дикая, однако, ни разу Серый худо себя не показал. Вся деревенская живность при нём была в цельности. Выпускал его Егор в лес, да тот назад прибегал. Домой возвращался. Стало быть, чувствовал где его по-настоящему любят.
Так и жили они вдвоём. Матвеич на охоту – и Серый с ним. Хозяин по делам – и пёс на своей охранной службе. Шишковал молчун, на рыбалку к озёрам ездил, там же собирал и ягоды с грибами. Да не себе одному. К берегу причалит и идёт по деревне – оставит треть добычи, а остальное людям. Много баб от него уток да карасей приняли, мужики не один литр настоя на кедраче поставили да выпили. А уж клюквы, морошки или смородины вообще не сосчитать. Десятки вёдер с лёгкой руки Егора Матвеевича у соседей появились.
И жители деревни по местному обычаю в долгу не оставались, благодарили его, чем могли: пирогами, блинами, варениками, настойками травяными для поправки здоровья да остатками еды Серому: за то, что при нём в деревне дикий зверь не появлялся. Славно жили. Молчаливого Егора без лишних слов понимали.
Шло время. Захворал Егор Матвеевич и стало ясно, что уже не поднимется. Собрались у него мужики, которые были ему всех ближе, чтобы скрасить последние часы его молчаливой жизни. Сидели тихо. Изредка переговаривались. Смотрели на него, то проваливающегося в сон, то открывающего глаза. Наступил вечер, когда Матвеич оживился, будто сил у него добавилось, и обратился к Валерию Николаевичу:
– Сидишь, старый хрыч, о жизни думаешь? Чего рожа такая кислая?
– А чего радоваться? Я уж давно всех своих схоронил, а сам всё живу. Вот и ты теперь помирать собрался. Для чего я до сих пор по земле хожу... Не пойму…
– Раз дыхание в ноздрях имеешь, значит, надобен, – привстал Егор Матвеевич. – Валера, я вот что решил. Твоя изба сгнила давно, а силёнки не те, чтоб новую ставить. Перебирайся в мою. Лет тридцать ещё простоит. Печь в том году перекладывали. Не хоромы, конечно, зато тепло. Наследников у меня нет, никто не выгонит. Бумаги я ещё месяц назад оформил. Переходи. Тебя каждую весну подтапливает, а у меня огород сухой, баня новая, дровяник полный. Чего тебе ещё надобно?
– Эк ты меня зазываешь! Даже отказать не могу. У тебя тут лес пограничной полосой вырос, а у меня река с островами. Красота необыкновенная.
– Зато у меня малина с земляникой под самым носом. Будет чем жизнь подсластить. Бери, говорю!
– Может, передумаешь нас бросать, Егор Матвеевич? – вмешался в разговор Степан Андреевич. – Тебе годов-то всего, тьфу ничего! Люди и до ста лет живут. А у нас и воздух целебный, и глина лечебная. Да мы с тобой ещё к дальним озёрам не ездили. А там карасик – золото, вода – серебро!
– Ты, Андреич, не меня зови, а вон – мужиков. Они ещё хоть куда.
– Уж никак ты не хочешь компанию поддерживать! Так всю жизнь себе на уме и прожил. Одного напарника признавал – Серого!
– А верите ли нет, мужики, он мне взаправду другом был. Убежит, бывало, на охоте в лесу, только его и свищи. А ночью к шалашу явится и рядом спит. Охранял... Тоскливо мне без него стало. А второго такого лес не послал.
Егор Матвеевич тяжело вздохнул и закрыл глаза.
– Ты, Степан, с пустыми руками от меня тоже не уйдёшь. Внука твоего пора на ноги поднимать. Пойди во двор, копни под будкой Серого. Там здоровье твоего Савелия.
Андреич вышел. Наступила тишина. Было слышно, как шумно дышит Егор, как тикают стрелки настенных часов, и как бьётся муха об оконное стекло. Поднялся ветер и стал раскачивать ветви цветущей сирени. Остальные мужики тоже проследовали во двор. Степан Андреевич старательно копал землю у собачьей будки. На крыше бани стрекотала сорока. Всё казалось спокойным, мирным и обыденным, будто ничего особенного не происходило.
Как давно они знали друг друга... Как хорошо понимали, что их дни сочтены... Но внутри ещё трепыхалась детская надежда, что всё ещё повторится, будет как прежде. Что они снова встретятся вместе и посидят на завалинке. В тени рябин и черёмухи. Подышат одним воздухом и просто помолчат. Каждый о чём-то своём.
Вдруг лопата в руках Степана лязгнула обо что-то твёрдое. Он наклонил голову, сдвинул брови, прищурился и полез разгребать землю руками. Старая жестяная коробка отделилась от кома глины и поднялась вместе с мужчиной. Он осмотрел её. Осторожно открыл и потрогал плотный полиэтиленовый пакет, лежащий внутри. Закрыл находку и отправился в дом. Мужики вошли следом. Степан Андреевич вымыл руки и поднёс к кровати Егора Матвеевича жестянку:
– Ты это имел в виду?
– Да. Там на операцию. Савелию скажи, что всё будет хорошо. За деньги и не такие чудеса делают. Не зря же я всю жизнь копил. На тот свет пока бесплатно пускают.
Руки Андреича задрожали. По щекам потекли крупные горячие слёзы.
– Ну ты уж совсем расклеился, Степан Андреевич, – сделал замечание Егор. – Я умираю, и то не плачу. Пётр Алексеевич, а дочь твоя всё одна с детьми в городе мыкается?
– Мыкается, – грустно подтвердил Алексеич. – У неё там работа эта проклятая, от которой ни денег, ни престижу.
– Так забирай её!
– Скажешь тоже! Чем я её в отчий дом заманю? Да и привыкла Светка моя к городской жизни.
– Не грусти, Пётр Алексеевич! Весёлым жизнь раем кажется. Всё образуется. Дочке твоей в своём доме лучше будет, чем по съёмным квартирам скитаться. Да и внуки рядом, опять же подмога тебе ощутимая.
– Спасибо, Егор, но пустое всё это. Мечтать – себя напрасно тешить. Вот и вздыхаю я, что не закроет мне Светка очи.
– Будет тебе, Пётр. Жить надо, а ты помирать собрался. Лучше возьми с комода мою фотографию. Пусть память тебе останется. Только рамку замени, уж больно она неподходящая.
На плите кипел чайник. Степан Андреевич открыл принесённую им банку мёда. На столе появился заварник и блюдо с пряниками.
– Может, по сорок капель на посошок? – предложил Валерий Николаевич.
– А разве можно?
– Да кто его знает.
– Вам можно, а я как перед Богом с запахом перегара предстану?
Все замолчали. Пётр Алексеевич присел у постели Егора Матвеевича и аккуратно стал поить его с ложки медово-смородиновым чаем. Степан Андреевич, как в детстве, размачивал в кружке пряник. Валерий Николаевич ел мёд, зачерпывая его из банки большой деревянной ложкой.
– Спасибо вам, друзья, за мёд, за чай и вашу заботу. Пусть небо пошлёт вам нежданное утешение и радость.
– Что ты, что ты?! Какая там забота?!
Егор Матвеевич стал задыхаться:
– Там, у погоста... Сосна... Большая... Растёт...
– Мы поняли, поняли... Всё устроим… Как скажешь…
Матвеич с усилием делал вдохи, губы начали медленно синеть, глаза закрылись. Мужики встали как солдаты перед командиром. Раздался громкий выдох, и наступил момент, о котором они не хотели думать. Долго ли они так стояли, никто из них точно сказать не мог. Как дитё, увидевшее внезапное чудо, замирает на какое-то время в надежде на продолжение, так и они были потрясены нежданной словоохотливостью Егора Матвеевича.
Деревенские старухи прибрали тело. Оплакали своего благодетеля бабы. У высоченной сосны на погосте появился новый деревянный крест. Поминки были на всю округу. Никогда двор его не видел такого скопища народу. Топилась печь, готовились блины, самогон и наливки разливались по рюмкам... По-семейному, добром вспоминали молчаливого Егора за общим столом. И было душам тепло, как будто он ещё жив и незримо находится рядом.
***
Уходя домой, Пётр Алексеевич взял с комода фотографию в рамке. Долго глядел на неё, а потом вынул. Вместе с пожелтевшим снимком выпала записка, в которой Егор Матвеевич указывал место, где были закопаны золотые червонцы с изображением последнего русского императора.