В маленьком, ничем не примечательном селе Раскатово кипели не шуточные страсти. Приехал из города Энгельса, еще год назад бывшего Покровск, большой начальник. Уполномоченный по коллективизации, член ВКП(б), Аркадий Синий. Собрание проходило в самой большой избе, некогда принадлежавшей кулаку Степану Козину. Односельчане собрались в большом зале усадьбы, в красном углу был сооружён помост, на который поставили стол, накрытый кумачом. На стену, за столом, наскоро, прибили гвоздём портрет Ленина. Аркадий Синий с большим энтузиазмом рассказывал сельчанам о происходивших переменах. Об электрификации, о проводном телеграфе, по которому можно узнать последние события в Москве, с 1918 года ставшей столицей. «Вторым вопросом, сегодняшнего схода граждан, будет образование колхоза!» голосом, не терпящим возражений произнёс Синий. Зал возбуждённо загудел. Раскатово, в недалёком прошлом, было очень обеспеченным селом. Крепкие усадьбы, хорошо возделанные поля, скот пасшийся на тучных пастбищах давал молока достаточно, чтобы созданное в 1922 году сельскохозяйственное потребительское товарищество построило сыро-маслодельный завод. Несмотря на повсеместный голод товариществу удалось не только сохранить производство, но и заготавливать и продавать излишки пшеницы. А теперь сельчане чувствовали угрозу всему их укладу жизни. «Позвольте, товарищ Аркадий, поинтересоваться, что это значит? У нас уже есть, как бы коллективная собственность, товарищество «Энергия»?» этот, возможно, не удобный вопрос задал председатель товарищества Матвей Зиновьевич Федин. «Вот на основе вашего товарищества и будет создан колхоз! Остальные товарищи внесут доли своими земельными наделами, скотом, сельскохозяйственными машинами! И присвоим мы новому колхозу имя нашего любимого вождя. Колхоз имени Ильича! Ура товарищи!» в зале раздалось несколько одиноких хлопков ладошек. Аплодировали двое мужчин, которых ранее никто в селе не видел. «Знакомитесь, товарищи Коренков и Бабуй, кандидатура Коренкова выносится на должность председателя, а Бабуй будет представлять народный комиссариат. Прошу голосовать, кто поддерживает предложение партии о выдвижении данных товарищей?» В зале царила тишина. Несколько мух, гонявшихся друг за другом жужжали пытаясь её нарушить, и вдруг, громом среди ясного неба прозвучал голос новоявленного комиссара. «Вот и славно! Возражений, значит нет! Или есть?» поднявшись в полный рост, положив руку на деревянную кобуру «маузера» произнёс Бабуй. «Да, нам нужно избрать правление. Казначея, и секретаря. Какие будут предложения товарищи?» продолжал проводить сход Синий. «А почему бы председателю и комиссару не совмещать остальных членов правления?» опять задал неудобный вопрос Федин. «Не положено!» резко, не дав открыть рта Синему, рявкнул Бабуй. «Товарищ Федин, ты человек коммерческий, деловой, может тебя выдвинуть в казначеи? Как сход граждан думает, справится Федин, он, конечно, беспартийный, но ответственный, это будет нашим доверием товарищу Федину, а проявит себя, мы предложим ячейке рассмотреть вопрос о вступлении.» рисовал заманчивую перспективу Синий. «А не справиться, мы поправим товарища Федина!» нарисовал другую перспективу комиссар. «А секретарём предлагаю члена партийной ячейки Стефанию Штольц. Кто за, прошу голосовать!» продолжал Синий. «Ну, я так понимаю, единогласно? Тогда Стеша приступай к обязанностям, и что бы через час протокол был готов!» Молодая, красивая девушка, с повязанной на голове красной косынкой, прошла к столу, и по-деловому устроившись между двумя страшными фигурами в кожанках, подвинула к себе чернильницу – непроливайку и перо с деревянной палочкой – ручкой. Достав из тканевой папки лист бумаги для машинописи, она начала писать. «И в заключении, товарищи, выполняя постановления съезда партии по борьбе с религиозными предрассудками предлагаю использовать как там её называют, кирху, под большой склад, где новый колхоз будет хранить своё имущество, семена, зерно.» Это предложение вызвало взрыв в зале. Поднялся шум, крики. Сельчане вскочили с лавок, одновременно кричало человек двадцать! Разобрать отдельные слова в таком шуме было невозможно, но было совершенно ясно, что данное предложение принято сходом в штыки. Неизвестно сколько продолжался бы этот неуправляемый сход граждан, пытавшихся объяснить, что храм «Святого Антония» не может быть складом, если бы не выстрел в потолок…
Заведовать складом было поручено Карлу Юстасу. Его отец, пропавший во время войны, до четырнадцатого года преподавал в приходской школе. Карл родился тоже в четырнадцатом году, и своего отца никогда не видел, но получил образование в той же школе, где преподавал его отец. Это обстоятельство явилось решающим при выборе кладовщика. Юстас младший обладал кротким, можно сказать застенчивым нравом. Образ жизни его походил на монашеский, он никогда ни с кем ни спорил, водки не пил. Обладал лучшей библиотекой не только в селе, но и во всём округе. В особом кругу его считали викарием, и часто обращались к молодому человеку за советом. Богослужения в кирхе не велись, и иногда, тайно, односельчане приходили с новорожденными прямо к Карлу домой, поговаривали, что там он совершал таинство Крещения, но открыто никто Юстаса пастором не называл.
Отперев ключом массивную дверь Карл шагнул в полумрак. Голуби, мирно сидящие на деревянных балках, поддерживающих своды готического собора застучав крыльями торопливо полетели к выбитым окнам. Юстас вот уже пять лет не был в храме. Эту страшную картину, когда Пресвитера Роледерского прихода вывели из этих самых дверей двое мужчин с револьверами, и усадив в черную машину увезли в неизвестном направлении Карл не мог забыть. Казалось, что сейчас молния ударит в шпиль колокольни и мир рухнет вместе с двухсотлетними стенами. «Где ты Господи? Неужели не видишь, что творится на земле? Как допускаешь, что лучших слуг твоих казнят без суда?» в сердце думал Юстас, но молчал… Приходил домой, зажигал свечу и молился, только молитвой мог он обратиться к Господу. "Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?" (Мф. 5:44-47).
И вот теперь он переступает Святой Порог, отделяющий мир суеты, насилия, предательства, неверия, зависти. Он входит в обитель Господа. Здесь его крестили, здесь он принял первое причастие… «Что с тобой?» обратился он к собору, как к живому. «Ты болен? Почему не слышны песнопения, прерываемые детским смехом? Кто сорвал распятие? Кому мешали скамьи? Их сожгли… Пусто… Эй! Эй!» неожиданно громко крикнул Карл в пустоту. Эхо подхватило его голос и понесло по нефу, разбивая и дробя, и возвращая назад. Казалось собор ожил. Вернулись голоса пастырей, читающих стихи Библии. Карл прошёл вглубь храма. Всюду валялось битое стекло, какие-то тряпки, обломки скамеек. На иконостасе остались следы от крепления деревянного Распятия, и икон. «Где же ты Иисус?» спрашивал сам себя Карл. Глаза привыкли к полумраку. Юстас ходил по собору, заглядывая в углы. Неожиданно он споткнулся об торчащую из кучи мусора палку. Нагнувшись Карл увидел искусно сработанную из дерева ногу. Упав на колени он стал разгребать голыми руками обломки черепицы, остатки цветной мозаики, тряпки, просто землю, нанесённую сюда ветром через выбитые окна. «Вот Он, я нашел Христа!» обрадовался Карл. Элемент алтаря, выполненный лучшими мастерами восемнадцатого века уцелел! «Теперь Ты со мной, я спрячу Тебя!» шептал Карл. Оглянувшись, Юстас догадался, что он в пономарке, отсюда можно попасть к жертвеннику. Резное распятие с Иисусом из цельного куска дуба весило до десяти пудов. Подхватив святыню за крест Карл потащил её как раненого бойца с поля брани в соседнее помещение. «Здесь теперь мы будем жить! Это будет наш дом!» говорил Карл вслух, совершенно уверенный, что Иисус его слышит. Аккуратно прислонив Распятие к стене возле жертвенника, вынув из кармана чистый белый платок Юстас стал вытирать пыль. Крест, лик, руки, распростёртые в стороны, тело, отметину от острия копья. Когда он в своей заботе прикоснулся к ступням и вспомнил Марию Магдалину. «Она касалась Его!» дрожь пробежала по телу. «Я останусь с тобой!» Устроившись у ног Распятия Карл приготовился встретить ночь.
Проснулся Карл от крика петуха. Наглая птица проскользнула в щель неплотно закрытой двери и ходила с важным видом по нефу, оглашая его громогласным кукареканием. Петух радовался, он представил себе сколько куриц можно разместить в таком огромном курятнике. Карл выглянул через дверь ризницы. Крадучись приблизился к петуху. Петух стоял на одном месте, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Карл, одним броском накрыл петуха своим телом. Он чувствовал, как птица трепещется под пустым животом. Просунув под себя руку Юстас нащупал петуха и схватил его за крыло, перевалился на бок и поднял птицу. Петух отбивался, пытался вырваться и больно клевал Карла. Лёжа уже на спине Юстас второй рукой придавил крылья птицы, сжал тельце петуха так, что тот мог только ворочать головой. «Уж не Петра ли ты посланник?» проговорил Карл. Петух только беспомощно двигал лапками, и вертел красным гребнем. Скрипнула распахиваясь входная дверь. Две тени протянулись от паперти, через притвор к средней части храма, туда, где Карл сражался с петухом.
«Чем это ты занят, Карл?» полюбопытствовал Матвей Зиновьевич. Рядом с ним, в проёме притвора стояла Стеша Штольц. Стеша была очень хороша. Одета в мужское платье, затянутая широким поясом она напоминала гнома из сказки. Единственное отличие – лицо. Нежное, светлое, светло-русые, немного волнистые волосы, абсолютно синие глаза, под невидимыми простым взглядом бровями. Ровненький, маленький носик. Дополняли портрет губки, сложенные так, чтобы посторонним казалось, что Стеша, обижена, но всех простила. Этакая снисходительность была в этой улыбке. Стеша прикрыла свои очаровательные губки и тихонько смеялась в ладошку. Юстас, перевалившись опять на живот, не выпуская петуха, встал сначала на колени, а потом присев, поднялся. «Это не ваш?» обратился он к Федину. «А кто их различит… Надо идти в курятник, считать… Петух не велика ценность, сам в руки пришёл, пусть тебе и остаётся. Яиц ты от него не дождешься, а суп можешь сварить.» шутя посоветовал новый казначей. «Я не смогу…» «Давай мне, я смогу, а супчиком поделюсь, как с товарищем!» проговорила Стеша и твердой рукой вырвала петуха из объятий Карла. «Осваиваешься?» спросил Матвей Зиновьевич. «Ремонт надо… В таком порядке всё пропадёт. Сквозь крышу звёзды можно считать, окон нет. Уборку я сам сделаю, а крышу - надо людей звать. И стекло надо, и стекольщика.» «Какие стёкла? Очумел? Если в кирхе склад будет решётки надо, или совсем заложить окна, что бы мышь не пролезла!» беспокоясь о сохранности добра, как настоящий хозяин, решил Федин. «Пусть будут решётки, не надо окна закладывать, света совсем не будет!» просил Карл. «Наверно ты прав, потеряем больше на освещении… Что ещё?» «Крыша худая…» «Починим, всё? Стол тебе надо, книги учётные, чернила, счёты. Лампу на стол.» «А что я считать буду?» «Мешки.» «С чем мешки?» «С зерном.» «С хлебом?» «С хлебом… А что?» «Замок тогда надо новый, и печать сургучную.» «Зачем?» «Народ голодает, а мы хлеб будем прятать. Вскроют кирху, заберут…» «Может ещё часовых поставить?» Карл молча опустил голову. «Ладно, запиши ещё Стеша: замок, сургуч. Всё?» «И вы каждый день пересчитывать будете…» «Вот ещё выдумал!» «А вдруг недостача, а с меня спрос?» «Конечно с тебя! Ты же кладовщик!» «Не хочу…» «А тебя, как и меня, никто не спрашивает, понял? Скажешь «не хочу» так Бабуй сразу найдет способ уговорить. Он у него один на все случаи жизни! Слушай Карл Эрикович, ты, я знаю, зернышка не возьмёшь, кто же кроме тебя. Мы тебя с рождения знаем. Не дури, оставайся в храме, неизвестно как жизнь сложится. Вот и петуха не взял! Честный ты…» «Наверное, не знаю.» покраснев сказал Карл.
Казначей и секретарь удалились. Стеша несла петуха сильно придавив локтем к талии, в руках она держала книгу, в которую записывала указания для правления. Карл почувствовал приступ голода. Заперев дверь храма он отправился домой. Жил он один, размещаясь в одной из комнат дома, в котором жила его тётя. Мама умерла от тифа. У тёти, Гимм Инессы Генриховны, так же была семья. Сын – Вольдемар, уехал давно в Питер, поступил на завод, муж утонул в Волге, в Покровске, он водил рыбацкий бот, и погиб. Вот и объединила судьба две семьи. Раньше в Роледере, так называлось Раскатово, проживало почти четыре тысячи жителей, а теперь менее двух.
«Карл, где ты ночевал, я уже начала волноваться!» встретила тётя Инна молодого Юстаса. «Я ночевал в кирхе…» «Привёл тебя Господь в свой дом! Как же ты попал в храм, он заперт?» «У нас теперь колхоз, тётя, председатель правления некто Коренков, знаете его?» «Нет, не слыхала…» «Он из Покровска… Он мне сам ключи отдал…» «Он знает, что ты был викарием у Пастера?» «Что вы, тётя! Не дай Бог!» «И я молюсь, что бы не узнал…» ответила тётя. «Меня назначили кладовщиком, мой начальник теперь Федин.» «Заводчик Федин, Матвей, сын Зиновия Федина?» «Да тётя…» «Тогда я спокойна, Матвей Зиновьевич порядочный человек, справедливый!» «Да тётя, простите, я очень проголодался…» «А я со своими расспросами, совсем забыла, садись в летней, я мигом.»
Карл присел на табурет перед сбитым из не струганной доски столом. Над головой раскачивался от ветра кусок полотна, выгоревшего до дыр, закреплённого на перекладинах, покоившихся на четырёх столбах. Это была летняя столовая. Полотно, несмотря на дыры, всё-таки защищало от солнца, и создавало уют. Всё это сооружение находилось прямо среди грядок, так называемым огородом. Грядки зеленели молодыми побегами лука, чеснока, разной зелени. У тёти были золотые руки. Она умудрялась с маленького клочка земли кормить себя, Карла, содержать кур, корову. В поле Инесса Генриховна не выходила. Её далёкие предки были знатного рода, люди близкие к основателям колонии, чуть ли не родственники самого Роледера в честь которого и названо поселение. Все книги в доме принадлежали ей, за исключением нескольких библий, которые, стыдно признаться, но украл из храма Карл. Да, но теперь можно сказать – он спас их!
Незаметно стол был накрыт. Два жареных яйца, три картофелины, несколько шкварок от сала, на котором жарились яйца. Варёная свёкла, порезанная кубиками, посыпанная зелёными стеблями лука и политая постным маслом, кусочек хлеба. Посредине стола стоял глиняный кувшин с водой. «Спасибо, тётя Инна!» произнёс Карл, и сложив в замок руки стал молиться: «О, Боже Христос, благослови пищу и питье слуг Твоих, ибо Ты свят, Ты всегда, ныне и во веки веков. Аминь.» Теперь можно и поесть. Несмотря на простоту еда казалась нектаром. А вода была спасительным источником в пустыне. Только теперь Карл осознал, что уже почти сутки не ел и не пил. В тарелках не осталось ни крошки. Мухи, летавшие над столом, спустились и ходили на лапках высовывая хоботки, но тщетно, стол был чист. Заметив этих варваров среди летающих насекомых на стол, с громким чириканьем запрыгнул воробышек. Он был так проворен, что поймал одну толстую, черную муху, и зажав её в клюве улетел. «Птенцам потащил.» «Мы благодарим Тебя, о Христос, Бог наш, за то, что Ты удовлетворил нас Своими земными дарами; не лишай нас Небесного Царства Твоего, но как Ты пришел среди учеников Твоих, Спаситель, и дал им мир, иди к нам и спаси нас, помолился Карл за себя, и возможно за воробья с птенцами. После еды захотелось спать. Карл прошел в свою комнатку, где кроме полок с книгами и широкой деревянной кровати не было ничего. Поискав глазами на полках Карл Юстас схватил томик Канта. «Продолжим, Иммануил! Шестое доказательство…» и Юстас стал читать. Но молодость, и сытый желудок затмили великие размышления философа. Сон закрыл глаза, руки, вместе с книгой упали на живот.
«Здравствуй, Инесса Генриховна!» «Здравствуй Матвей!» раздались голоса во дворе. «Карл дома?» «А где же ему быть? Дома!» «Зови, дело есть!» «Да он всю ночь в Святом Антонии пробыл, спит!» «Буди, тётя, время такое, не до нежностей!» «Ох и строг ты, Матвей!» «А по-другому нельзя, в строгости – порядок, в жалости – грех!» «Не буду с тобой спорить, ваша семья многого добилась, да и церковь наша на таких, как вы держится! Иду…» Тётя тихонько заглянула в комнату. «Я не сплю тётя Инна. Скажите через минуту буду.» «Карл! Жду тебя в правлении, поживее!» грубо окрикнул Юстаса Федин. Карл поднялся. Взял на веранде жестяное ведро и пройдя по улице с десяток шагов подошел к водяному насосу, устроенному над скважиной. Для того чтобы полилась вода надо было покачать рычаг. С каждым качком из широкого носика вырывалась струя воды. После десяти движений ведро наполнилось. На веранде Карл перелил часть воды в умывальник. На полочке умывальника лежала опасная бритва. «Hugo Herkenrath» было выгравировано на лезвии. Ручка была из латуни и сияла словно золото. Карл выменял её в Покровске на десяток яиц, которые ему предложила Инесса Генриховна заметив тёмный пух на щеках. Щетина была редкая, но жесткая. Викарию же полагалось быть всегда чисто выбритым. Подставив ладони под рычажок умывальника Карл набрал воды и смочил лицо. Осторожно, почти сухими руками, он взял мыло, пропустил его между ладонями и положил на место. Намыленными таким образом ладонями потер по щекам, а затем провел несколько раз бритвой. Всё, он был готов. Но тут ему пришла в голову сумасбродная мысль. Он взял оставшиеся полведра воды, и выйдя в огород, встав над грядками, облил себя с головой. «Что ты наделал Карл? Теперь рубаха мокрая. Стой, я дам тебе сухую!» «Если не трудно, тётя, положите в комнате, я там переоденусь…» «Ох, ох» вздохнула тётя Инна и исчезла в доме. Когда Карл появился в правление все его ждали. Коренков и Бабуй сидели с одной длинной стороны стола, Федин с другой длинной стороны, Стеша слева от Федина, табурет справа был свободен. «Заставляешь ждать! Нехорошо!» зло прокричал Коренков. «Ты попал в правление только потому, что считать мастак, а там посмотрим, какова твоя родословная! Понял!» вторил Коренкову Бабуй. «Ладно вам, товарищи, давайте к делу.» предложил примириться Федин. «Нам поручено собрать твердый налог. Часть кормовым, часть хлебным. Ты Матвей пойдешь по селу, проверишь всё ли готово, Бабуй и я, с подводами, следом. Стеша останется в правлении. Карл идёт на склад, там уже стол стоит и безмен на шесть пудов. Будешь завешивать прибывающие мешки и в амбарную записывать. Да смотри, без приписок!» «Так я пошёл?» наивно спросил Карл. «Куда?» неожиданно задал вопрос Бабуй. «В храм!» «Я тебе покажу, храм, на склад иди, кладовщик!» приказным тоном прокричал Бабуй. «Так склад в храме?» недоумевал Карл. «Нет теперь никаких храмов, это просто каменный сарай! Там мы будем хранить добро, наше, народное, добро! Понял! Твоё дело вес записывать, аккуратно и честно! Понял?» набросился на Юстаса Бабуй. «Погоди, не горячись! Зачем пугаешь?» остановил комиссара председатель правления. «Он с перепугу ошибётся, или вовсе подводу одну пропустит, пусть идёт!» продолжил Коренков. Карл не стал ждать ещё одного приказа. Энергично поднялся со стула и широкими шагами вышел вон.
Вот и знакомая, огромная дверь, возвышающаяся над папертью. Свечных ящиков нет, зато сохранился алтарь, а за алтарём престол и жертвенник. Бегом пробежал Карл по нефу, ему не терпелось увидеть деревянное распятие. «Вот и я! Прости меня, Иисус, все мои прегрешения прости, и то, что держу Тебя здесь, хотя знаю, что должен объявить свою находку всему миру! Я не прячу Тебя, а храню, до поры, когда верить в Тебя будет можно открыто! Были времена и похуже, я читал, все было как Ты пророчествовал. Я же буду служить Тебе, ибо не ведаю, когда придёт Сын Человеческий, но буду готов…» «Карл, принимай первую» раздался голос Федина, прервавший мечтания. Юстас торопливо прикрыл Распятие ветошью, и выбежал к притвору. В проходе под колокольней, справа от входа, стоял стол и табурет. Напротив, огромный безмен, со стрелкой. От нуля до ста, справа от единицы с двумя нулями было две буквы «Kg». Сельские мужики стали таскать мешки, им было нелегко карабкаться по ступеням паперти. Мужики ставили мешки на безмен и тащили внутрь храма. Лень остановила их от того, чтобы поставить мешки на амвон или рядом с клиросом. Они складывали мешки сразу в притворе. «Дальше проносите, в среднюю часть, мешков будет много!» распоряжался Федин. Мужики нехотя затаскивали мешки поглубже. Карл внимательно следил за стрелкой. Иногда нажимал специальный механизм, успокаивая качавшийся указатель. В амбарной книге он ставил номер напротив каждого веса, а потом подумал, что это зря, ведь тогда номер надо ставить и на мешках. Подводы всё прибывали и прибывали. «Как бы не ошибиться!» думал уставший Карл. Он собрал всю силу воли, отгонял всякие мысли, только бы записать правильно. Когда солнце спряталось и в храме стало темнеть в дверь вошли двое. Это были Коренков и Бабуй. Вид у них был измотанный. Волосы всклокочены, было заметно как дрожат руки. Голова Бабуя была перевязана белым бабьим платком, через который, над ухом проступила кровь. «Всё, кладовщик, закончили» утомлённым, охрипшим басом сообщил Коренков. Вдруг на паперти раздался женский вой. «Ироды, опомнитесь, как же теперь жить, отдайте последнее, воры! Чем мне детей кормить! Мужиков по угоняли, так и нас по миру пустить хотите!» Бабуй, устало опустив руки повернулся лицом к паперти. «Ну сколько раз тебе объяснять, кулаческая ты подстилка, это для трудового народа!» и он вышел. Через несколько секунд женщина только горько рыдала, он уже никого не проклинала, а просто стонала, глухо и непрерывно. Карл, и даже Матвей стояли молча и растерянно. Они были парализованы чудовищной сценой. Они понимали, что теперь они часть этой бесчеловечной машины, которая не остановится в достижении своей цели не перед чем, и лучшее, что они могут сделать, это молча молится, молится как было принято в их религии, даже за врагов.
«Давай сюда книгу!» произнёс Коренков. Карл отдал. Коренков пролистал страницы. «Федин, ты казначей тебе и считать! На, подведи итог, что бы к утру!» приказывал председатель. Федину очень хотелось поставить зарвавшегося холопа на место, но надо было выжить, во имя будущего. «А ты запирай склад, Федин дай ему новый замок, и ключ, только один!» распоряжался Коренков. «Я всё запру, не беспокойтесь!» ответил Карл дрожа всем телом. «А мы не беспокоимся, принимать назад мы опять через безмен будем!» с угрозой проговорил Бабуй.
Все посторонние вышли. В кирхе пахло намолоченным зерном, рогожей, пылью чужих сараев. В уже зарешеченных окнах догорал закат медленно переходящий в сумерки. Карл остался один. Потянув за внутреннее кольцо он прикрыл дверь. «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного» (Евангелие от Матфея 5: 44, 45). Вспоминал текст Библии Карл. «Как, научи Иисус, где взять сил? Римляне были добрее к тебе, чем эти! Римляне! Не знавшие истинного Бога, распявшие пять тысяч спартанцев, были добрее! Научи, Иисус, молю тебя, и слёзы мои прими…» С молитвой Карл прошел к амвону, встал коленями на последнюю ступень, сложил руки и упал на лестницу. Сколько он прорыдал он не знал. Карл лежал бы так, наверное, до утра, но со скрипом отворилась дверь. В открывшийся проём скользнула тень маленького гнома. «Кто там» дрожащим голосом спросил Карл. «Не бойся, это я Стефания Штольц…» «А Стеша…» «Ты почему здесь?» «А где мне быть?» «Значит это правда?» «Что, Стеша?» «Ты служишь?» «Нет, Стеша, нет, уже никто не служит!» «Не бойся, я не предам!» «Нет, Стефания, не думай ничего такого, я уже иду… Давай вместе закроем…» «Постой! Смотри!» Стеша подошла к ступеням амвона. Карл видел в слабом свете, проникающим через окна, как Стефания встала на колени и сложила руки. «Ты молишься?» с удивлением спросил Карл. «Что тебя больше удивило, то что я член партии, или, что я молюсь?» «Перед Богом все равны!» «Тогда не мешай!» Карл умолк, и тихонько прошел, через ризницу за алтарь, как совсем ещё недавно делал Пастор. Через некоторое время Стеша окликнула его. «Я здесь Стеша.» отозвался Карл. «Я хочу исповедоваться…» «Я не Пастор, я не могу…» «Тогда просто будь рядом…» «Подожди, я знаю, что надо сделать!» Стеша услышала, как через ризницу пыхтя Карл волочет нечто тяжёлое. Это Юстас поднимал по лестницам, мимо клироса, таща на себе, Распятие. Он поднялся к иконостасу и прислонил распятие. «Вот исповедайся Ему…» «Да, только Ему, а теперь иди, жди меня…» Карл опять удалился. Ему стало легко, так легко, что если бы были крылья он взлетел бы под свод собора, а может быть и выше, полетел бы над молчаливой колокольней, всё выше и выше, пока не долетел бы до ворот Нового Иерусалима.