И вот знаменитый поэт Марина Цветаева в СССР возвращалась тайно по приказу НКВД. В Москве на вокзале её встретила сияющая дочь Аля с женихом Самуилом Гуревичем, два секретных сотрудника НКВД. «А где Ася?» – спросит Цветаева о своей сестре. Ей не ответят, будто не услышат. И лишь в поезде дочь шепнет, что и Ася, и сын ее Андрей, и муж сестры Сергея уже второй год как арестованы. Если бы Аля хотя бы в письмах намекнула матери, что арестована её сестра, Цветаева скорее всего не отправилась бы добровольно в московский капкан. Возможно, потому она и скажет потом про Алю: «моя подлая дочь». Про то как тяжело ей пришлось приспосабливаться к жизни на родине, рассказал Ноях Лурье, еврейский советский писатель: «Нехорошо мне, – неожиданно заговорила Цветаева... – Вот я вернулась. Душная, отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела... Но смотрите, что получилось. Я здесь оказалась еще более чужой... Меня все сторонятся. Я ничего не понимаю в том, что тут происходит, и меня никто не понимает. Когда я была там, у меня хоть в мечтах была родина. Когда я приехала, у меня и мечту отняли... Уж разумнее было бы в таком случае не давать таким, как я, разрешения на въезд...» Пять страшных месяцев Марина Ивановна будет жить в Болшево на секретной даче НКВД, которую Нина Клепинина, соседка по этой самой даче, назовет Домом предварительного заключения. Ведь из семи, проживающих там взрослых Клепининых и Эфронов,- пятерых арестуют. В том числе дочь и мужа Цветаевой.
«Тихо она приехала, – напишет Аля, – тихо встретилась с Сережей. В ней была осторожность кошки, принюхивающейся... к нашей великолепной даче, к нам...» Марина стала совсем другой. Полюбила темные платья, низко, некрасиво повязывала косынку на почти седых волосах, не стесняясь носила уже очки, а поверх всего с утра, как хомут, надевала синий фартук с большим карманом, в котором было всё, и главное – зажигалки и мундштуки, которые вечно теряла. Из «Болшевской тетради» Цветаевой: «Ощущаю собственную бедность, которая кормится объедками (любовей и дружб всех остальных). Судомойка – на целый день... Только я, я одна, выливаю грязную воду из-под посуды в сад, чтобы таз под раковиной... не пачкал пол... Да и просто – одна. Все вокруг поглощены общественными проблемами: идеи, идеалы... – слов полон рот, но никто не видит несправедливости в том, что у меня облезает кожа на руках, – натруженных от работы..» Первой арестовали Алю. Когда-то в журнале «Наш Союз» она написала, что счастлива в своей стране. «В моих руках, – написала, – мое завтра и еще много-много-много бесконечно радостных “завтра”...» Таким казалось ей будущее. А на самом деле её «радостным» завтра будет четырнадцать лет тюрем, лагерей и ссылок.
Первую передачу для Али примут только через четыре месяца, а первое письмо от нее из лагеря Цветаева получит лишь через полтора года. Когда самой останется жить меньше полугода. Через месяц придут за Сергеем Эфроном, а потом и за Клепиниными. Цветаева с сыном, среди опечатанных комнат останется одна…Встречу с ней опишет позже невестка Клепининых Ира, которая не зная об аресте родных, заедет на дачу и увидит Цветаеву с взлохмаченными сединами и белесым взглядом. Она будет долго глядеть на гостью пустыми глазами и прошепчет: «Уезжай, деточка, уезжай отсюда скорее. Бог с тобой...» Последней фразой её будет: «Я всех боюсь, всех...» А через день, подхватив сына, Цветаева кинется прочь из Болшево – в Москву. Попыталась найти заступничество у писателей. Но Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей, не только отказался принять ее в Союз, но и на прошении ее хотя бы о временном закутке начертал: «Тов. Цветаева! Достать Вам комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов нуждаются в жилплощади…». Ни родных, ни друзей, ни денег. Самая большая загадка в истории ее возвращения – почему ее не арестовали и даже ни разу не вызвали на допрос? «Поздравляю себя (тьфу, тьфу, тьфу!) с уцелением», – запишет Цветаева после ареста Сергея Эфрона и Клепининых.
А Аля к тому времени давно во всем «созналась», увлекая за собой и отца, и мать. Из протокола допроса Ариадны Эфрон: «Скажите, только ли желание жить вместе с мужем побудило вашу мать выехать за границу?» – «Конечно, нет, моя мать, как и отец, враждебно встретила приход советской власти и не считала возможным примириться с ее существованием...» – «А на кого работал ваш отец?» – «Отец, так же как и я, является агентом французской разведки...» Сергей окажется самым упорным. Когда его потом реабилитировали, военный прокурор, листая дело Сергея, сказал Але: «Ваш отец – мужественный человек. Он осмелился перед самим Берией оспаривать предъявленные ему обвинения. И поплатился за это расстрелом в стенах Лубянки». Тюремный врач написал про него: «Обнаруживаются слуховые галлюцинации: ему кажется, что в коридоре говорят о нем, что его жена умерла, что он слышал название стихотворения, известного только ему и его жене. Тревожен, мысли о самоубийстве, ощущает невероятный страх...» О том, как было тяжело Марине, рассказывает её «Рабочая тетрадь» за 1940 год: «Когда меня спрашивают: Почему вы не пишете стихи?.. – я задыхаюсь – от негодования. – Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. – Одиночества. Страха. В какую тетрадь – писать такие стихи??.. Как я сейчас могу, когда мои... Если бы я этой книгой могла спасти тех... Слава? Она мне не нужна. Деньги? Пойдут кредиторам. А главное, что все это случилось со мной – веселой, живой, любящей... доверчивой (даже сейчас...) За что? И – к чему?.. Писать перестала – и быть перестала... Разве это я – живу?» Мур записал в дневнике: «Мать всё время говорит о самоубийстве... По-моему, сошла с ума. Я зол, как чорт! Не вижу исхода. Я больше так не могу... Я больше не могу переносить истерики матери»
Ей стукнуло всего сорок восемь, но выглядела почти старухой. «Страшной старухой» назовет ее сын. Не было своего жилья, не было прописки-из-за этого Мур сменит пять школ, не было известий о муже, не было работы. В отчаянии Марина Ивановна отправила телеграмму Сталину и представьте- помогло. Ей выделят последнее жилье-комнатку в коммунальной квартире на Покровском бульваре. Те, кто бывал у нее, вспоминали велосипед под потолком в прихожей, голую лампочку в комнате, одежду на гвоздях по стенам, стол у окна, матрас на чурбаках для сына, топчан из чемоданов – для нее.Это была даже не парижская бедность, а просто нищета. Началась война. Вместе с ней вой сирен, бомбоубежища, страх за Мура, тушившего зажигалки по ночам на крыше дома. И опять хлопоты с квартирой, которую пытались отобрать. Цветаева, по словам знакомой, стала уже «как провод, оголенный на ветру, вспышка искр и замыкание». 31 августа 1941 в далекой Елабуге Марина Ивановна покончит с собой. За пять минут до смерти напишет: «Не похороните живой! Проверьте хорошенько!» А за три дня до смерти скажет: «Ничего не умею». И еще вспомнит: «Раньше умела писать стихи, но теперь разучилась». «Мурлыга! – написала в прощальной записке сыну. – Прости меня, но дальше было бы хуже. Я <...> это уже не я. Люблю тебя безумно. Передай папе и Але – если увидишь, – что любила их до последней минуты и объясни – попала в тупик...»