О том, что такое в наше время критическая независимость; что такое «сложившийся образ современной литературы» и как отстроиться от него, не впадая в излишнюю полемичность; об актуальности книг Зебальда сегодня, об андерграундной поэзии, противостоянии литературному официозу и многом другом беседовал Борис Кутенков.
— Сергей Павлович, одновременно с выходом «Критики-2» в «Новом мире» прекратилась Ваша рубрика «Книги». Почему? Можно ли считать Ваш сборник в этом смысле промежуточным итогом и, если да, то это итог — чего?
— Эти два вопроса, по сути, об одном и том же: заканчиваю ли я свою работу в критике или будет продолжение (в каких формах и на каких площадках — это уже вопрос чисто технический). Ответа на этот вопрос у меня сейчас нет. После начала нынешних военных действий в Украине способность моя читать сегодняшнюю литературу и писать о ней резко сократилась. Но я вел колонку в «Новом мире» и считал для себя необходимым довести ее до конца года. Поэтому дотянул до декабрьского номера. Что будет дальше, я не знаю.
— Представьте, пожалуйста, читателям новую книгу.
— Вот это мне по силам. Можно, конечно, сказать, что книгу составили статьи и рецензии, написанные мною за последние десять лет, те, сказанное в которых было и остается для меня важным. Я бы так и сказал, но добавив «во-первых». А есть и «во-вторых»: когда я отбирал тексты для книги, мне самому было интересно, что, в конце концов, получится. Текст, составляемый из статей и рецензий, писавшихся в разных ситуациях и по разным поводам, является, по сути, новым текстом. Когда ты пишешь рецензию, ты «внутри» литературного процесса, а вот уже книжное издание твоих статей и рецензий — это возможность посмотреть на себя как критика со стороны.
К этому нужно добавить, что рецензия или статья — это, разумеется, не стихи, но, тем не менее, текст еще и исповедальный. То есть пишущий обнажается: он показывает, что именно цепляло его в литературе, какие авторы, какие их мысли, какой способ проживания нашей сегодняшней жизни близки ему лично. Иными словами, разбирая художественный текст, критик в каком-то смысле разбирает и себя, свои представления о литературе и вообще о мире вокруг. Так что для меня предложение «представить свою новую книгу» звучит еще и как предложение написать свой автопортрет. Вряд ли я могу это сделать.
— Свои представления о литературе Вы формулируете следующим образом: «Позволю себе начать с сугубо личного — с признания в странностях восприятия литературы, которых я поначалу стыдился, ну а с возрастом, заматерев и, соответственно, стыд потеряв, стесняться перестал. В том, например, что в отроческие годы трижды усаживался за чтение романа “Молодая гвардия”, но заставить себя дочитать его до конца так и не смог (то же самое с “Как закалялась сталь” и “Детьми подземелья”), а душу отводил перечитыванием катаевского “Белеет парус одинокий”». Эти признания — ключевые для Вашего самопозиционирования как критика. Вы действительно всегда читали не то, что «большинство»? Не совпадали во вкусах — больше с непросвещённой публикой или с коллегами из профессиональной аудитории? И насколько эти «странности вкуса» имели отношение к советскому времени?
— Не думаю, что это «странности вкуса» или что это как-то связано с атмосферой советских времен. В 60-70-е годы большинство из нас читало отнюдь не книги Вадима Кожевникова или Георгия Маркова (интересно, знакомы ли вообще имена этих когда-то ведущих писателей «советской литературы» нынешним поколениям). Мы читали то, что было для нас живой литературой: книги позднего («мовиста») Катаева, Можаева, Трифонова, Казакова, Аксенова, Битова, Искандера, Конецкого, Стругацких и так далее. Естественно это было и мое чтение. Ну а в наступивших постсоветских временах мои литературные пристрастия не так уж расходились со вкусом нового читательского «большинства» — среди тех, о ком я писал, много имен «общепризнанных»: Генис, Палей, Букша, Долгопят, Вера Павлова, Пелевин, Сорокин, Сальников, Снегирев и так далее. Тут другое — я писал, ориентируясь на то, что задевало меня лично, что, на мой взгляд, было собственно литературой. Мне не очень интересен общепризнанный сегодня «список лидеров»: Быков (признан властями РФ иноагентом. — Прим. ред.), Улицкая, Пелевин, Водолазкин, Яхина, Алексей Иванов, Дина Рубина, Борис Акунин и еще несколько. Ничего не имею против этих авторов, но потребности писать о них у меня не было (исключая Пелевина, за творчеством которого я какое-то время следил внимательно, но все, что появилось после его романа «S.N.U.F.F.», особого интереса у меня уже не вызывало).
— Но сборник Евгения Абдуллаева Вы при этом хвалите при этом за отсутствие публикаций о «лидерах». «К достоинствам книги я бы отнес отсутствие в ней подробных разборов наиболее громких публикаций последнего десятилетия, мимо которых вроде как не имеет права пройти критик, пишущий о сегодняшней литературе, — здесь нет развернутого представления книг Водолазкина, Быкова, Славниковой, Сенчина, Юзефовича и других. Автор полагает, и совершенно справедливо, что про них в нашей критике написано уже достаточно». Действительно, raison d’etre критика вроде как заключается в том, чтобы писать о том значимом, что прошло мимо читательского внимания. А что, если зацепит как раз роман Сенчина или Юзефовича? Не отказываться же насильственно от рецензирования из-за благородной этической миссии?
— Нет-нет, повторюсь, мне на самом деле без разницы, насколько именит рецензируемый мною писатель. Специальной задачи игнорировать сегодняшние громкие имена у меня никогда не было. Тут другое — мне далеко не все интересно из того, что сейчас на слуху у массового читателя или входит в шорт-листы ведущих премий. Чтоб понятно было: я отдаю, например, должное профессионализму Гузель Яхиной, но в целом проза ее оставляет меня равнодушным. Ее романы для меня — это еще и некий литературный проект по созданию нового «большого романа», известность этих романов во многом — плод труда издательских маркетологов. В художественном же отношении проза Яхиной, на мой взгляд, уж никак не может стоять в одном ряду с прозой Долгопят или Снегирева. Беда сегодняшней критики в ограниченности материала, на котором она строит образ современной литературы. Ну а упомянутый Вами Абдуллаев не слишком зависит от закрепившегося в критике образа современной литературы, и в этом я вижу очевидное достоинство его критики.
— Как мне кажется, Вы цените в критике роль плодотворного незнания, выяснения того, что такое литература, на конкретном материале. И у Вас эта продуктивная «неуверенность» не перерастает в отношенческий релятивизм. (Есть критик, придерживающийся той же позиции, — это Михаил Айзенберг. Только он, в отличие от Вас, пишет преимущественно о поэзии.). А кто близок Вам в критике? Кроме упомянутого Абдуллаева.
— Таких критиков достаточно много. Назову только троих: Ольгу Балла, Дмитрия Бавильского, Андрея Пермякова. Достоинство этих критиков в том, что кроме высокого профессионализма в их текстах всегда присутствует еще и живое чувство, их личная пристрастность. Они способны увлекаться новым текстом, иногда даже как бы противореча тому, что писали вчера, но именно «как бы», потому как для них это «противоречие» отнюдь не релятивизм, а их движение вперед. Названные мною критики верят своему эстетическому чувству больше, чем общепринятым в сегодняшней критике концепциям, сколь угодно продвинутым.
— Ваши статьи публикуются преимущественно в толстых журналах. Никогда не хотелось выйти к аудитории популярного СМИ (кстати, можно ли считать таковой работу в «Русском Журнале»?)? Или такая работа привела бы к опрощению, к необходимости потакать вкусам массового читателя?
— Писание в толстые журналы было писанием для своей аудитории. Мне казалось, что читатели толстожурнальной литературы и я говорим и думаем на одном языке. Что же касается «популярных СМИ», то писать для глянцевых журналов, журналов «с покушениями на моду» (интеллектуальную), мне было бы неинтересно. Особенно в последние годы, когда граница между собственно литературной критикой и критикой как формой книжно-издательского маркетинга почти стерлась. Я понимаю, что любой благожелательный отзыв критика на книгу или публикацию можно рассматривать еще и как форму «продвижения» этой книги, но когда литературный критик (как, скажем, далеко не последняя в профессиональном отношении Галина Юзефович) демонстративно отказывается от рецензирования журнальных публикаций, а пишет только о книжных изданиях, он, по сути, из литературного критика превращается в пиар-менеджера. Я уж не говорю про рецензии, заказанные и проплаченные автором рецензируемых книг или выпустившими их издательствами. Как правило, такие публикации появляются именно в «популярных СМИ». В толстожурнальной критике я с этим пока не сталкивался.
Что же касается сетевых литературных сайтов, то их уровень обычно выше интеллектуального глянца. И «Русский журнал», и «Горький», где я печатался, трудно отнести к «популярным СМИ» уже по их стилистике.
— Работы из «Критики-2» о книгах Винфрида Георга Зебальда, как мне кажется, требуют отдельного упоминания в нашем интервью. Опыт войн и разрушений, о котором он пишет (и который анализируете Вы на примере нескольких его книг), оказался не воспринят человечеством. Однако Ваши рецензии могут быть в этом смысле полезны — мне жаль, что те, кто мог бы над ними задуматься, вряд ли их прочитают. Давайте скажем хотя бы несколько слов о самом актуальном в этих книгах.
— Вот эти несколько слов: в последние десятилетия мы привыкли к мысли, что самое страшное в истории закончилось, что мир стал — пусть и относительно, но — разумен, а люди цивилизованны. Исходя из этой уверенности мы и строили свою жизнь. А Зебальд упорно писал про войну, он писал про то, что открыла Вторая мировая война в человеке ХХ столетия, в частности, он писал о так и не заживших общественных ранах, о том же, скажем, «ресентименте», оставленном войной у многих немцев. Писал про страшную энергию комплексов неполноценности и злобы, что скрыта в благополучных внешне сообществах. И про то, что к этой скрытой энергии нужно относиться как к магме спящего вулкана, которая может прорваться в любой момент и смести все и вся, что делало наш мир цивилизованным.
— Хотелось бы, чтобы читали нашего интервью обратили особое внимание и на Ваши рецензии, и на упомянутые в них книги Зебальда.
Меня заинтересовал и Ваш текст — полумемуарного характера — о Леониде Губанове. В нем Вы вспоминаете, как представители Вашего поколения воспринимали неофициальную поэзию: «Неподцензурную, тех же смогистов, поэзию мы слушали в совсем небольших аудиториях — или полуофициальных (красный уголок какого-нибудь ЖЭКа, отдаваемый на вечер раз в неделю для занятий какого-нибудь из московских литобъединения) или неофициальных — просто в чьих-то квартирах, с набившимися туда двух-тремя десятками слушателями и поэтами. Чтение часто сопровождалось алкоголем, нет не таким уж запойным — две-три бутылки дешевого вина по кругу, и действие вина было на самом деле ничем по сравнению с опьянением, которые мы испытывали от чтения…». Вы общались с Леонидом Губановым лично? Или ощущение иерархии было таким, что не позволяло приблизиться к поэту?
— С Губановым знаком не был, и как-то не случилось увидеть и послушать его. Во времена моей молодости андерграундная литература, точнее литературная жизнь, была дробной, разошедшейся по множеству полулегальных литобъединений, а больше — по «квартирникам». Но то, что там происходило, было процессом единым, было формой противостояния литературному официозу. Неважно, что литературный уровень того, что читалось в этих компаниях, далеко не всегда был высоким (но и уровень был). Главное было в самом воздухе внутренней свободы, которым мы дышали, та атмосфера грядущей литературы, которая и определила феномен новой русской литературы, начавшейся в 90-е годы.
— Какие ещё тексты в книге Вам особенно дороги и какие Вы хотели бы порекомендовать читателю?
— Для тех, кому интересно, я бы выделил подборку рецензий на книги Ксении Букши, статью «Тот, кто отбрасывает тень» о Елене Долгопят и две рецензии: «Тяжкий грех стадности» на книгу Себастьяна Хафнера «История одного немца» и «Братья навек» на книгу Александра Панцова о Дэн Сяопине.
Ну и как автор я бы предложил, естественно, полистать всю «Критику-2».
— Есть ли что-то нереализовавшееся в планах — не только в критике, а, скажем, в прозе?
— Да, разумеется, есть. Три года назад, когда началось ковидное затворничество, я сел чистить свой компьютер и обнаружил множество набросков и незаконченных текстов, стереть которые у меня рука не поднялась. Я сложил их в папку под названием «Из ненаписанного», в основном там проза. Если жизнь как-то все-таки нормализуется, буду работать еще и с этими текстами. Беда в том, что ничего нового за последние десять месяцев, увы, не написалось. Не до того было.
#критика #журнальныйзал #литература #формаслов