Окончание писем к Императору Александру I бывшей голландской королевы Гортензии (Богарне)
Письмо к Императору Александру из Сен-Ле, от 4 октября 1814 г.
"Я бы хотела, чтобы вы меня побранили; я заслуживаю этого, так как я не последовала во всем вашим советам; поэтому побраните меня, прошу вас, а потом выслушайте, почему я так поступила.
Французский король говорил, что у меня собираются все недовольные, что они составляют у меня заговоры. Ваш посланник говорил, что мне следовало бы хоть раз повидать их (под словом «их», «они» королева подразумевает Бурбонов), что они этого желают, что это было бы гарантией и что это одно побудило бы их оставить меня в покой и не думать более обо мне. Мой брат (Евгений Богарне) и герцог Виченцский (здесь Коленкур) также говорили, что если я хочу остаться во Франции и жить подле них, то мне следует хоть раз повидать их.
Признаюсь, я относилась к этому совершенно безразлично; я ничего не собиралась просить у него (здесь король Людовик XVIII), я хотела только поблагодарить его за то, что он сделал скорее ради вас, нежели ради меня; но в то же время мне хотелось выведать, каковы его намерения относительно моих детей, которых отец (здесь Людовик Бонапарт) требует к себе и которых мне хотелось бы, чтобы он взял под свое покровительство.
Этот шаг был мне неприятен только потому, что вы его не одобряли, но я объясняла это тем, что вы не хотели подвергать меня неприятности; мне же хотелось рискнуть и сделать все возможное, чтобы сохранить детей при себе. Впрочем, когда что-либо угрожает неприятностью лично мне, то у меня всегда хватает смелости идти этому навстречу. Итак, я решилась испросить частную аудиенцию; вы понимаете, конечно, что при иных условиях я никогда не согласилась бы отправиться во дворец.
Ответ заставил себя несколько ждать, но был утвердительный. Я поехала.
Он держал себя прекрасно. Когда я вошла, он был один; мне показалось, что он был несколько смущен, но он первый заговорил со мной о беспокойстве, которое доставляют мне дети, и я попросила его взять их под свое покровительство. Уверяю вас, что я ничуть не была смущена.
Когда я собралась уйти, все наперерыв бросились провожать меня, так как среди присутствовавших было немало лиц, которых я раньше знала и к которым относилась хорошо. Герцогиня Девонширская (?), бывшая в одной из соседних зал, выразила желание быть мне представленной.
Был момент, когда мне было ужасно смешно видеть себя на том же самом месте и почти в том же положении, как прежде; не знаю, - боялся ли кто-нибудь увидать во мне отражение Императора Наполеона, но как бы то ни было, все были очень почтительны. Впрочем, это далеко не то, что прежде.
Mademoiselle Cochelet, ожидавшая меня в соседнем зале, могла бы рассказать вам кое-что о старцах, которых она видела; это выходцы с того света, своим воинственным видом напоминавшие героев пятнадцатого века. Как бы то ни было, я чувствую теперь почву под ногами; хотя я и не думаю, чтобы король мог вмешаться в это дело, если оно получит огласку.
Для того, чтобы идти против воли отца, который имеет права на своего сына, и заставить говорить о себе в такой момент, какой мы переживаем, мне надобно постоянно твердить себе, что моему сыну будет худо; потому-то и хочу послать вам последнее письмо мужа и мой ответ на него.
Надобно твердо верить в вашу дружбу, чтобы так долго занимать ваше внимание собою, но мне так отрадно верить в нее и я так счастлива, что могу отдохнуть, беседуя с вами, забыть на время горе, причиняемое мне другими. Положение моего бедного брата при Венском дворе должно быть очень тяжело; поручаю его вашему дружескому вниманию, чтобы облегчить ему те неприятности, какие ему приходится испытывать.
Вы так хорошо умеете угадать то, что чувствуют другие! Поэтому мне нет надобности говорить вам еще раз о тех чувствах, которые я питаю к вам. Меня просили замолвить вам слово на счет Foloë (?). Я ответила, что я не собираюсь писать вам; ее хотят выдать замуж за молодого адъютанта, отец которого находится при мне, но мне кажется, что они хотят слишком многого, и я никоим образом не хотела бы влиять на ваше решение".
Ко второму письму королевы Гортензии было приложено письмо к ней ее мужа, короля Людовика, и ее ответ на него. Мы не приводим здесь этих писем, так как они представляют для читателя мало интереса и касаются исключительно вопроса об устройстве детей королевы Гортензии. Король настойчиво заявлял о своих родительских правах и настаивал на том, чтобы его старший сын жил при нем, соглашаясь, на этом условии, оставить матери второго сына, а в случае отказа с ее стороны угрожал ей судом.
Секретарь русского посольства Бутягин (Павел Степанович), писал графу Нессельроде (Карл Васильевич) 21 октября (2 ноября) 1814 г., что герцогиня Сен-Ле поручила ему передать Императору Александру письмо, в котором она умоляла Е. В. оказать ей покровительство. Ее муж давно уже требовал у нее детей.
Она отвечала ему отказом; теперь же, писал Бутягин, он угрожает ей судом. Она всячески старалась избежать этого скандального процесса и сочла долгом обратиться к французскому правительству, чтобы заручиться, в случай надобности, его покровительством. Хотя король Людовик XVIII сожалел Гортензию и ее детей и обещал ей свое покровительство, но он не считал возможным, вопреки закону, лишить отца его естественных и законных прав на ребенка.
Письмо к Императору Александру от 5 октября 1814 г.
"Вы опечалены! Вы страдаете! Ваше письмо растрогало меня! Как я вам благодарна за то, что вы поверяете мне свое горе, что ваше сердце ищет сочувствия в моем! я чувствую это глубоко! Я думала, что вы счастливы, и я любила вас! Вы поймете, что дружеское чувство, которое я питаю к вам, заговорило теперь с удвоенной силой; пожалуй, я стану считать себя необходимой, так как тот, кто страдает, становится мне ближе.
Вас должно радовать, по крайней мере, что особа, которой вы посвятили жизнь, преисполнена столь благородных и возвышенных чувств; как мне все это понятно и как это возвышает ее в моих глазах; но, расставшись с нею, разве вы не будете всегда для нее лучшим другом: и разве не величайшее счастье в жизни, когда люди понимают друг друга. Я хотела бы сказать вам что-нибудь в утешение, но вы найдете его в самом себе.
Напишите мне, когда ваше горе потеряет свою остроту; мне надобно узнать, когда вы успокоитесь; я живо чувствую ваше горе, а можно ли быть счастливой, когда друзья страдают?
Как я благодарна вам за то, что вы меня посвятили в это; вы этим доказали мне вашу дружбу, которой я так дорожу. Как я была бы счастлива, если бы я могла быть подле вас! Я поняла бы вас! Как тяжело должно быть терять то, что составляло весь смысл жизни? И кому на этом свете нужны эти жертвы? Впрочем, достаточно того, что человек доволен собою, что он делает то, что считает долгом, а наградою за это служит собственное сознание и сочувствие друзей.
Вспоминайте иногда ту, которая так высоко ценит вас, и если ее теплая дружба может хоть несколько утешить вас в вашем горе, помните, что это будет для нее огромным счастьем.
Мне сейчас сообщили, что Поццо (здесь ди Борго) уезжает. Не знаю, вовремя ли будет вами получено это письмо, но я хотела бы, чтобы вы как можно скорее прочли то, что подсказывает мне чувство, поэтому я посылаю письмо с ним: полагаю, что оказия эта надежная".
Письмо к Императору Александру от 14 октября 1814 г.
"Я много думаю о вас: я представляю вас себе среди блестящего света; вы стараетесь забыться, но это вам не удается, так как душевная скорбь - это такой недуг, от которого трудно исцелиться. Особенно вам будет недоставать этого привычного счастья, когда вы вернетесь в Петербург. К чему вам расставаться окончательно? Я прекрасно знаю, что таково желание всех окружающих, так как я сама когда-то говорила вам об этом; но отплатят ли вам такой же нежной привязанностью за ту, которой вы хотите пожертвовать; трудно вычеркнуть прожитое из жизни.
Исполните свой долг, но не лишайте себя, по крайней мере, дружбы той, которая заслужила ваше уважение. Мне кажется, что расстаться с вами окончательно было бы для нее слишком большой жертвой; я тревожусь за ваше счастье. Сколько любимых существ вы теряете! Расскажите мне все подробнее. Если у вас хватит мужества, я порадуюсь вместе с вами; если нет - то я вполне пойму вас.
Я сожалею о посланном мною очень глупом письме, наполненном пустяшными подробностями, которое вы получили, быть может, в то время, когда вам было грустно; веселость посторонних людей бывает иногда в тягость; это может случиться, когда людей разделяет большое пространство, когда мы не знаем, что делается с друзьями, и думаем, что они счастливы, а они, в эту самую минуту, быть может, проливают слезы.
Хотя вы прочли в этом письме, что я сомневаюсь несколько в вашей дружбе и чувствую, что и мои чувства к вам уже не те, но вы этому не поверили, не правда ли? Ваше горе, которое я так живо приняла к сердцу, показало мне, что я ошиблась и что стоило вам сказать «у меня горе», и чувства, который я питаю к вам, сказались с новой силой.
Я все еще живу спокойно в деревне, чувствуя себя хорошо, и останусь тут как можно дольше. К тому же, один день, проведенный в Париже, доказал мне, что мое пребывание там могло бы быть не совсем удобно, так как у меня перебывало множество народа, и я уверена, что это не поправилось. На письмо, с которого мною послана вам копия, я не получила никакого ответа.
Дети мои становятся очень милы; по вашему совету, я буду пользоваться их присутствием без всяких опасений; это чувство для меня новое, и мне приятно быть вам обязанной им.
Брат пишет мне из Вены, что вы по-прежнему добры к нему; это меня не удивляет; что касается его, то я возлагаю надежды только на вас. Если бы вы знали, как мне грустно, что он в Вене; но я повторяю то, что говорила моя покойная мать о вас: "есть добрый ангел, ниспосланный нам Богом; он спасет нас от всех бед".
Сейчас заметила, что я пишу вам на разорванном листочке: виною этому моя ветреность; но вы знаете мою леность и простите, что я не переписываю письма. Прощайте, будьте счастливы, как вы того заслуживаете; вспоминайте иногда о той, которая будет всегда относиться с самым нежным участием ко всему, что вас постигнет. Ваше доверие заставляет меня быть откровенной; я верю в вашу дружбу; если бы вы знали, как мне это отрадно! Но я осмелюсь пользоваться тем, что вы мне даете только тогда, когда я буду знать, что вы довольны. Это составляет всегда мое горячее желание.
Рассчитывая на вашу доброту, я прилагаю письмо к брату; дело в том, что я не знаю, куда писать ему; вы же приучили меня располагать вами без боязни. Я очень довольна Бутягиным; он очень вам предан и выказывает мне также большое сочувствие".
В вышеприведенных письмах от 5 и 14 октября упоминается о друге, с которым Александр должен был расстаться. Как известно, он был очень привязан к Марье Антоновне Нарышкиной, с которой ему пришлось в это время порвать отношения; надобно думать, что герцогиня Сен-Ле говорит именно о ней.
Гортензия просила Императора Александра передать письмо ее брату Евгению; но письмо это, вложенное в конверт с траурной каймой с надписью: "его императорскому высочеству, брату моему принцу Евгению", хранится в государственном архиве вместе с письмами к Александру I.
Почему оно не было передано по назначению и кем было оно распечатано, неизвестно. Между тем принц Евгений находился в то время в Вене. Та же участь постигла и все прочие письма, посланные Гортензией брату через посредство Александра; они не были переданы, хотя она и выражала в своих письмах полную уверенность в том, что ее просьба будет исполнена.
Письмо к Императору Александру от 23 октября 1814 г., написанное на бумаге с траурной каймой
"Мне сказали, что едет курьер, и я хочу, чтобы он отвез вам это письмо, которое будет служить вам доказательством того, что я не могу вас забыть, так как я постоянно думаю о вас и готова верить, что хотя вы и находитесь в водоворот событий, но вам все-таки нужна моя дружба. Говорят, будто вы намерены провести несколько дней в Карлсруэ; не скрою, - я испытала некоторую досаду при мысли, что я так недавно была в этой стране, и что я не могу быть там одновременно с вами. Я была бы так счастлива видеть вас; но мы, бедные женщины, не можем пренебрегать приличиями.
Сердце подсказывает мне, что, несмотря на огромное желание; я не должна этого делать, так как иначе люди могли бы подумать, что я слишком сильно этого желаю. Но мне было бы очень приятно совершить эту поездку, - сознавать, что вы так близко и не видеть вас, будет для меня очень тяжело. Вы будете вспоминать меня, не правда ли? Если вы счастливы, верьте, что я разделяю ваше счастье, а если вы все еще страдаете, то сердце подскажет мне это, и я пойму вас, - будьте в том уверены. Прощайте, верьте в мое неизменное и нежное расположение; оно слишком глубоко, чтобы быть иным".
Посылаю вам еще одно письмо к брату; видите, как я злоупотребляю вашей дружбою (письмо не было передано).
Письмо к Императору Александру от 26 октября 1814 г., написано на бумаге с траурной каймою
"Мне очень грустно, я очень несчастна и чувствую потребность рассказать вам о своих мучениях. Я решительно ничего не добилась от мужа; он послал адвокату доверенность на ведение дела. Он во что бы то ни стало требует своего сына; я чувствую, что, исполняя свой долг, я жертвую своим спокойствием, хотя закон против меня, но я считаю долгом не уступать. Будущее моего сына, его счастье, его образование поставлены на карту, и я не имею надежды на успех.
Я решаюсь вести дело, которое получит большую огласку, и рискую начать его только для того, чтобы удержать у себя сына возможно долее. Будь я уверена, что ему будет хорошо, поверьте, я пожертвовала бы для его благополучия счастьем быть вместе с ним; но что я могу ожидать от человека, который говорит: если я несчастлив, то я хочу, чтобы и сын мой был несчастлив; видно, что это говорит не мать.
Все уверяют, что я проиграю дело, что мне придется пожертвовать сыном, что по нашим законам он даже имеет право требовать, чтобы я жила с ним, но меня преследует мысль: мой сын погибнет, я в этом твердо уверена.
Боже мой, как странно всегда складываются обстоятельства; мне всегда казалось, что счастье женщины в том, чтобы о ней не говорили; чего бы я не дала за это. Моим девизом было быть как можно менее известной, как можно менее волноваться, а судьба всегда ставит меня в такое положение, что я обращаю на себя всеобщее внимание; между тем единственно, чего я добиваюсь - это чтобы мои друзья отвели мне маленький уголок в своем сердце. Я была так спокойна последнее время! Что делать, не следует падать духом. Мне приятно поделиться с вами своим горем.
Я надеюсь, что вы посочувствуете мне так же, как я сочувствовала вашему горю; я не забыла о нем, поверьте мне; мне необходимо знать, что вы счастливы. Я не пишу брату о своих терзаниях, он давно все это предвидел и советовал мне, во избежание этого, расстаться со старшим сыном, чтобы сохранить второго. Но возможно ли это? Мужчины не понимают чувств матери; а тот, кому угрожает несчастье, всегда особенно дорог нам.
Но я слишком много говорю о себе. Я только что очень много говорила с этими противными адвокатами, поэтому вы простите мне некоторую сбивчивость в том, что я говорю и чувствую. Я питаю к вам такие дружеские чувства, мне так необходимо, чтобы вы хоть иногда вспоминали обо мне; когда я думаю, что я имею в вас друга, который относится ко мне не совсем равнодушно, то это облегчает мое горе и я чувствую себя менее несчастной".
Письмо к Императору Александру от 2 ноября 1814 г. (написанное на золото-обрезной бумаге было передано Александру I П. С. Бутягиным)
"Ваше Величество были так добры ко мне, что я прибегаю к вам еще раз и прошу вашего участия и покровительства. Мой муж хочет отнять у меня своего старшего сына и тем лишить его того положения, которое он получил, благодаря вашей доброжелательности к нам. Одно мое спасение в том, если меня не подведут под общий закон во Франции; на основании патентов, данных мне королем французским, я могла бы подлежать политическому суду и, таким образом, мое дело было бы изъято из общего суда.
Но я боюсь, что король, при всем его благоволении ко мне, не захочет высказать своего мнения. Поэтому я прибегаю к Вашему Величеству. Если бы Император Наполеон потребовал, чтобы ему отдали его сына, само собою разумеется, он не получил бы его. Не могла ли бы, и я подлежать такому же суду, если бы князь Талейран написал об этом сюда. Вы выразили желание быть покровителем нашей семьи, поэтому я с полным доверием вручаю вам свои интересы.
Как я была бы счастлива, если бы дети остались при мне, так как вдали от меня они были бы очень несчастны; как отрадно было бы мне сознание, что я обязана вам их счастьем и тем спокойствием, каким я могу наслаждаться, только находясь вместе с ними.
Поверьте, государь, что, вспоминая ежедневно, чем я вам обязана, я рада случаю высказать это вам и повторить вам еще раз уверение в моей преданности и признательности.
Гортензия, Париж. 2 ноября".
Письмо от 17 ноября, на конверте надпись: Его Величеству Императору Александру
"Я написала вам церемонное письмо, чтобы поделиться с вами своим горем; но мне так приятно говорить с вами, как с братом, что я охотно оставляю этот тон, совершенно не соответствующий моим чувствам; мне говорили, что оказия была ненадежная, и я не смела писать иначе.
Вам известно теперь все, что меня терзает; об этом говорит весь Париж. Мне подают надежду, что сын останется при мне; сделав все, что повелевает мне долг, я покорюсь воле Божьей. Убедительно прошу вас не поднимать здесь этого вопроса; мне не хотелось бы, чтобы вы сделали шаг, который мог бы доставить вам неприятное, так как король не хочет мешаться в это дело, и я вполне это понимаю.
Мой муж обратился в суд, который решит это дело. Мне придется теперь возвратиться в Париж, хотя я чувствовала себя так хорошо за городом; но ничто не делается так, как хочешь; в жизни приходится со многим мириться; я бы совсем упала духом, если бы мне пришлось усомниться в вашей дружбе; надеюсь, однако, что мне не суждено испытать это горе. Я не хочу, чтобы участие, которое вы принимаете во мне, доставило вам хотя малейшую душевную тревогу.
Несколько дней тому назад, mademoiselle Кошеле призналась мне в том, что она говорила с вами о моей дальнейшей судьбе; это огорчило меня; вы достаточно сделали для меня и для моих детей. Я признательна вам за это и так люблю вас, что считаю за счастье быть всем обязанной вам. Но если бы я думала, что, заботясь обо мне, вы могли бы этим поставить себя в неловкое положение, то мне не доставило бы удовольствия время от времени беседовать с вами о себе.
Когда мне грустно, я люблю поделиться этим с вами; если меня что-либо беспокоит, я опять-таки говорю это вам и люблю вспоминать ваши добрые советы; но я говорю все это другу и не хочу, чтобы вас беспокоили из-за вещей, которых вы не можете сделать.
Единственное благо, которого я ожидаю от вас и которому я придаю величайшую цену - это быть любимой вами, это дороже всего; ваша дружба даст мне более счастья, нежели все ваше могущество. Не обращайте никогда внимания на то, что пишет вам особа, которая меня любит, но которая не очень далека; я не очень бранила ее за ее смелость, так как я ей дорожу, к тому же она в настоящее время очень грустит. Тот, кем она интересовалась, вероятно, разлюбил ее; она не знает, чем вызвана их размолвка; как видите, мужчины везде не многого стоят, они делают зло, не подозревая этого, и сами кричат.
Я видела несколько дней тому назад одну женщину, сердечная рана которой до сих пор не зажила; она осведомлялась о вас с величайшим участием; она до сих пор сердится на меня за то, что не могла проститься с вами, и полагает, что я виною происшедшей в вас перемены; она так именно и говорит. Я по совести защищала вас; я защищалась сама по необходимости, но в конце концов я не знала, что говорить, так как вы в самом деле затронули ее сердце, а вам ее не жаль. Говорят, будто особа, которую вы любите, должна приехать сюда, правда ли это?
В таком случае, как бы вы желали, чтобы я поступила? Мне, конечно, будет приятно увидеть ее, говорить с нею о вас. Но как вы на это посмотрите, и знает ли она, что вы со мною говорили о ней? Я хочу поступить так, чтобы вы были довольны, и буду ждать вашего ответа. Прощайте, повторяю вам еще раз, совершенно искренно, что я питаю к вам самую нежную дружбу, и что мне нужно только ваше расположение; я ничего не хочу от вас.
Я довольна тем, что есть; чувство, которое я питаю к вам, было бы омрачено и утратило бы свою прелесть, если бы к нему примешался какой-нибудь расчёт; я не просила вас даже позаботиться о моем брате, хотя это было последнее желание матери, так как я знаю ваше сердце и знаю, как искренно вы хотели устроить наше счастье. Вы угадали, чего жаждало мое сердце, так как, приобретя вашу дружбу, которую я постараюсь сохранить, я ничего больше не желаю.
Я писала брату о своих невзгодах. Все юристы, с которыми я советовалась, говорят, что я выиграю дело, что отцовская власть должна быть защитою для детей, а в данном случае она вредит им. Словом, я жду и надеюсь. Скажите мне, что, несмотря на водоворот, в котором вы вертитесь, вы вспоминаете иногда меня, и вы дадите мне этим единственное счастье, на которое я могу рассчитывать в настоящую минуту".
Письмо от 28 декабря 1814 г., написанное на золотой обрезной бумаге, на конверты надпись: "Его Величеству Императору Всероссийскому, в Вену"
"Я давно не писала вам, а между тем вы были больны; надеюсь, вам приходила мысль, что ваши друзья молят Бога о вашем здоровье и счастье. Настает новый год; надеюсь, он пройдет спокойнее для нас, нежели был прошлый год для меня.
Все, что не касается меня близко, не особенно затрагивает меня, и если мне удастся, как я надеюсь, сохранить детей, то я не буду жаловаться на свою судьбу, но нужно все-таки иметь довольно много самообладания, чтобы занимать гостей, как я это делаю.
Я не потеряла ни одного из своих друзей, у меня собирается все то же общество; иностранцы очень добиваются приглашения ко мне. Сколько поводов к зависти! Поэтому, в тех маленьких салонах, где вы редко бывали, обо мне очень злословят. Но я утешаю себя, говоря, что тот, кто имеет друзей, должен иметь и врагов. Во время пережитых мною треволнений, личность (здесь Павел Бутягин), которую вы оставили здесь, держала себя по отношению ко мне безукоризненно; всем, что у меня будет хорошего в жизни, я буду обязана вам; эта мысль придаст этому еще больше цены.
По всей вероятности вы очень заняты, не говоря уже о развлечениях, поэтому я не хочу более злоупотреблять вашим временем. Примите самые искренны пожелания к наступающему новому году от моих детей и от меня и не лишайте своего расположения тех, кто искренно любит вас".
Письмо к Императору Александру от 25 марта 1815 г., написанное после возвращения Наполеона с острова Эльбы. На конверте надпись: "Императору Александру"
Отъезд единственного человека (здесь Павла Бутягина), который мог сообщать мне известие о вас, огорчает меня. Я не вижу теперь возможности побеседовать иногда с вами, если вы не создадите этой возможности. Позволит ли вам это противная политика?
Вам известно конечно, какие перемены произошли во Франции; я уже давно предвидела, что так не могло долго продолжаться; вы сами были того мнения, что Бурбоны понимают Францию совершенно превратно. Поэтому неудивительно, что единственная партия, которая им здесь сочувствовала, состояла из старинного дворянства, что составляет большинство наших, парижских салонов.
Народ всецело на стороне императора, но он хочет мира, и Наполеон конечно будет достаточно умен, чтобы руководствоваться в данном случае мнением огромного большинства, так как он уже испытал на себе, что нельзя оставаться на престоле, отделяя свое дело от дела народного; участь, постигшая Бурбонов, вполне подтверждает это. Таков мой взгляд на политику, и я вижу, что здесь намерены его держаться; но все ожидают с нетерпением, как выскажется император Александр.
Говорят, что его интересы требуют быть в мире с Францией, что он не должен опасаться, что ему будут созданы неприятности в Польше, что он хотел счастья Франции и, следовательно, он не станет воевать с нами, чтобы защитить королевскую фамилию, которая не выказала ему ни малейшей признательности, и действовать наперекор нации, совершенно ясно высказавшей свои желания, ибо человек, который явился совершенно один, чтобы потребовать обратно свой престол, доказал этим, что он повинуется воле народа.
Он обещает либеральную конституцию, свободу печати, словом, он хочет удовлетворить всех, если бы он этого не сделал, он не мог бы удержаться на престоле. Неужели же тот, кого мы любили, о поступках которого французы вспоминают до сих пор с любовью, принесет нам новые несчастья?
Я всегда утверждаю, что это невозможно, и так как все вышесказанное составляет чаще всего предмет наших бесед, то мне хотелось передать вам это и высказать уверенность, что вы можете быть только нашим другом; если бы относительно вас поступали неискренно и нелояльно, то вы всегда успеете стать нашим врагом. Но довольно о политике; она кажется мне такой холодной, когда я беседую с вами; хочу поговорить немного о себе; хотя я не собиралась более писать вам.
Не получая от вас ни словечка, я решила, что хотя вы и интересовались мною, но это не была та дружба, которую вы мне обещали; между тем получить от вас несколько слов было бы для меня так приятно и часто прямо необходимо; поэтому я пишу вам сегодня только для себя, так как это доставляет мне удовольствие и, если бы я не написала вам, то я очень сожалела бы об этом после отъезда Бутягина.
Я хочу, чтобы вы, наперекор самому себе, вспомнили, как вы были добры ко мне; то нежное участие, которое вы принимали во всех наших бедствиях, ваши заботы о нашей судьба, все это, если вы не забыли об этом, служит мне порукой, что я для вас не безразлична, люди всегда любят тех, кому они делают добро; что касается последних, то я не стану говорить вам, что они чувствуют, вы без труда поймете это. Но в настоящую минуту, признаюсь откровенно, мне очень грустно.
Для того чтобы быть счастливой, мне нужно только немного спокойствия и любви, а я все время вишу в воздухе, и меня изводят все эти прошения и посещения людей для меня безразличных. Хотя происшедшая перемена (возвращение Наполеона) может выгодно отразиться на судьбе моих детей, которая раньше была совершенно не обеспечена, тем не менее, я уже сожалею об утраченном спокойствии, а если вы объявите нам войну, как все это будет печально!
Мне пришлось пережить несколько тягостных минут; кому-то вздумалось распустить слух, будто я продала свои бриллианты, чтобы подкупить войска. Можете судить, как это похоже на меня; меня хотели арестовать. Я не показывалась пять дней; однако, когда король уезжал, я написала ему, чтобы поблагодарить его за его доброту.
Мне кажется, я была обязана сделать это, после его благосклонного приема и данных мне двух аудиенций. Я послала также к герцогиням Орлеанской и Бурбонской и просила их обратиться ко мне, если они желают что-либо получить от императора, заявив, что я буду счастлива быть им полезной. В этом хорошая сторона моего положения, которое было бы мне иной раз в тягость, если бы я не имела возможности оказать покровительство тем, кто страдает.
Вам быть может известно, что Наполеон был очень сердит на меня за то, что я согласилась упрочить положение моих детей во Франции; я уверена, что его родные сделали все возможное, чтобы восстановить его против меня, но он убедился в том, что я заслужила уважение своим осторожным поведением и после объяснений со мною, сказав мне, что он дал себе слово не видеться больше со мною, он уверил меня, что теперь все забыто, и что об этом не следует более говорить.
Как видите, решаясь занимать ваше внимание всеми этими мелочами, касающимися меня лично, я рассчитываю на вашу благосклонность; если бы вы знали, как мне отрадно видеть в вас своего друга! это для меня всего дороже; все это величие, которого люди так добиваются, для меня ничто перед уверенностью в вашем расположении, и когда я думаю, что я останусь без известий о вас, то я готова плакать.
Не забывайте меня; как бы ни сложилась судьба; поверьте, моя любовь чего-нибудь да стоит (под словами: "чего-нибудь" можно разобрать: "лучше любви другой"); я готова разделить все, что случится с вами, и когда я молю Бога о вашем счастье, мне кажется, будто я молю Его о себе.
Надеюсь, вы пришлете нам обратно того, кто отвезет вам это письмо (здесь Павла Бутягина). Мне казалось, что он очень интересовался mademoiselle Кошеле; он был ее утешителем. Насколько я подметила, тут было нечто более простого участия. Я хотела вам предложить устроить этот брак; для вас я готова пожертвовать Другом.
Что у нас делается; пожалуй, все воздушные замки разлетятся теперь прахом! Но если вы будете нам другом, то все устроится, как нельзя лучше. Когда Бутягин явился за этим письмом, mademoiselle Кошеле обратила его внимание на то, как восторженно французский народ приветствовал императора Наполеона, на что Бутягин ответил, "что его монарх может считать себя обманутым в глазах всех остальных монархов, так как он поручился за Наполеона. Я вам напишу, сказал он, даю вам слово, если я найду, что император настроен благоприятно".
Несколько месяцев спустя, mademoiselle Кошеле получила по почте три письма, с парижским штемпелем, писанный одной и той же рукой, которую она признала за почерк Бутягина; одно из них было адресовано королеве Гортензии, другое - герцогу Виченцскому, третье ей лично (Memoires de mademoiselle Cochelet).
Во всех этих письмах, которые были вероятно продиктованы Александром в ответ на письмо Гортензии 25 марта, было написано дословно следующее: "Ни мира, ни перемирия; с этим человеком не может быть примирения; вся Европа сливается в одном чувстве. Помимо этого человека, всё что хотят; никому не отдается никакого предпочтения; лишь только он будет устранен, о войне не будет речи".
Правительство Бурбонов обвинило Гортензию в том, что она была "душой заговора", вследствие которого Наполеон вернулся с острова Эльбы. В этом удалось убедить императора Александра. На это намекает mademoiselle Кошеле в своих записках, говоря: "Чтобы обмануть его, была пущена в ход очень ловкая интрига; этим объясняется, что этот человек, со столь возвышенной душой, отдалился со временем от неё, что было так недостойно его и той, которой он хотел быть полезен вопреки всем проискам".
На Венском конгрессе был поднят вопрос об удалении Наполеона с острова Эльбы, из опасения, чтобы он не вернулся во Францию. В исходе января 1815 г., Поццо ди Борго указал на о. Святой Елены как на надежное место изгнания. Император Александр открыл этот план принцу Евгению, который предупредил о том Наполеона, и последний решился поспешно вернуться во Францию. С тех пор Император Александр относился к Евгению очень холодно. Когда было получено известие о высадке Наполеона во Франции, бывшие в Вене монархи возвратились к своим армиям или в свои владения.
Императрица Елизавета (Алексеевна) уехала из Вены 9 (21) марта 1815 г. и отправилась к своим родным в герцогство Баденское, чтобы выждать там исхода событий. Последовав за нею, Император Александр отправился в главную квартиру в Гейдельберг, куда он совершил свой въезд 4 июня 1815 года. Тут явилась к нему баронесса Крюденер (Юлия) и начались их беседы.
По просьбе Александра, баронесса переехала 9 июня в Гейдельберг и появилась в маленьком крестьянском домике в десяти минутах ходьбы от квартиры Александра; Император во все время своего пребывания в Гейдельберге проводил у нее вечера, просиживая от 10 до 2 часов, за чтением библии. 25 июня Александр уехал из Гейдельберга с тем, чтобы вступить во главе войска во Франции и пригласил баронессу Крюденер последовать за ним в Париж.
Образ жизни Александра в Париже в 1815 г. далеко не походил на его препровождение времени там же в 1814 году. Тогда он любил бывать в обществе и часто посещал салоны. Его часто можно было встретить у императрицы Жозефины, у королевы Гортензии, у принца Беневентского, у маршалов Нея (Мишель), Мармона, Ожеро (Жан-Пьер) и других.
В 1815 году Александр искал уединения, избегал празднеств. Его видели только у короля Прусского (Фридрих Вильгельм III), у короля Людовика XVIII и у герцога Веллингтона. Михайловский-Данилевский (Александр Иванович) рассказывает в своих записках, что, "встав в восьмом часу утра и отдав приказания начальнику штаба, князю Волконскому, Александр проводил все утро за письменным столом и работал часов по пяти, не вставая с места.
Он обедал в два часа, обыкновенно в обществе великих князей и генералов Уварова, Коновницына, князя Волконского и других лиц, которые приглашались по очереди. В шесть часов он садился на лошадь и сопровождаемый только одним жокеем совершал прогулку в окрестностях Парижа. Возвратившись с прогулки, он проводил вечер один или у баронессы Крюденер".
28 сентября Александр оставил Париж; на обратном пути в Россию, проезжая чрез Швейцарию, он не дал знать о себе ни словом королеве Гортензии.
Так жалуется в своих воспоминаниях mademoiselle Кошеле. Он не хотел скомпрометировать себя перед союзниками, вступая в сношения с принцессой из семейства Бонапартов, которую считали душою всех заговоров. 12 июля 1815 году королева Гортензия принуждена была оставить Париж, по приказанию прусского генерала Мюффлинга, назначенного союзными монархами губернатором Парижа.
Во время своего пребывания в Париже, Император Александр избегал всяких сношений с герцогиней Сен-Ле и когда в "Independant" (№ 78) и в других газетах было упомянуто о том, что герцогиня посетила его несколько раз, то он приказал самым категорическим образом опровергнуть это известие. Что касается герцогини Сен-Ле, то полномочные министры союзных монархов сделали заявление, что их дворы изъявили свое согласие разрешить герцогине, по ее просьбе, пребывание в имении, принадлежавшем ей в Ваатланде.
Барону Павлу Крюденеру (здесь сын баронессы Крюденер), поверенному в делах России при Швейцарской республике, и его коллегам было повелено сообщить об этом постановлении швейцарскому правительству, но последнее ответило на это категорическим отказом, не согласившись даже на временное пребывание в Швейцарии особы, которую оно считало весьма опасной для спокойствия Швейцарии и соседних стран.
"Надобно надеяться, говорилось в этом ответе, что господа министры четырех дворов найдут возможность устроить дело так, чтобы эта дама, отнюдь не заслуживающая того участия, какое она сумела внушить, могла жить в каком-нибудь другом уголке Европы".
7 декабря 1815 года бывшая королева Гортензия поселилась, несмотря на протест баденского правительства, в Констанце, но герцог Баденский (Карл, брат императрицы Елизаветы Алексеевны), недовольный присутствием герцогини в его владениях, не разрешил ей приобрести землю на берегу Констанцского озера. Разумеется, он действовал так по настоянию французского правительства.
Французской полиции было известно, что герцогиня Сен-Ле была окружена эмигрантами, с которыми она поддерживала постоянно сношения, и что она вела тайную переписку с Францией; правительство Людовика ХVIII потребовало, чтобы она удалилась от границы Франции и герцог Баденский, по требованию французского посланника, повелел ей выехать из Констанца.
Император Франц (II) готов был разрешить ей поселиться где-либо в его владениях, но так как, в силу конвенции, заключенной союзными державами, надзор за Гортензией был предоставлен России, то надобно было, прежде всего, заручиться на это согласием Императора Александра, к которому Гортензия и обратилась с просьбой. Письмо ее было передано графом Каподистрия, которому Гортензия писала 1 сентября 1816 года.
"Ваше сиятельство, поселившись в Констанце благодаря милости Императора и вашим заботам, я хочу сообщить вам о том, что со мной происходит, и просить вас передать прилагаемое письмо Императору. Французский двор требует, чтобы я уехала из Констанца; не подав никакого повода к такой строгости, я не знаю, чем она вызвана, так как, насколько мне известно, оно само согласилось на то, чтобы я жила тут.
Мне жилось очень спокойно в моем уединении; но если я должна покинуть этот город, и если это согласно с желанием российского Императора, то не будет ли он так добр, войти еще раз в мое положение и указать мне другое место, где, живя под его непосредственным покровительством, мне не приходилось бы бояться козней несправедливых и недоброжелательных лиц.
Люди всегда нападают на тех, у кого нет поддержки; хотя бы я не имела иных прав на участие, о котором я прошу, как оказанные мне уже милости, но я так высоко ценю их, что это даст мне право вновь просить об этом участии.
Будьте моем ходатаем; я не знаю, какое место жительства я могу избрать, там как мне неизвестно, чем я опасна, но надобно сознаться, что столь частые переезды отзываются весьма неблагоприятно на моем материальном состоянии и на моем здоровье; если мне будет разрешено поселиться в Баварии, либо в Швейцарии, я все-таки желала бы находиться под покровительством Императора, и если он не откажет мне в этом, то я буду уверена, что мне ничто более не угрожает".
Письмо к Императору Александру из Констанца, от 1 сентября 1816 года
"Ваше Величество, скоро год, как я живу, с согласия вашего Величества, в Констанце, где я нашла то спокойствие и тот душевный миир, которых я давно жаждала. Не знаю, по какой причине, в тот момент, когда мой брат с женою собирались провести у меня несколько дней, и когда великий герцог и герцогиня уведомили меня о том, что они также собираются навестить меня, французское правительство потребовало, чтобы великий герцог воспретил мне пребывание в своих владениях.
Полнейшее уединение, в котором я жила, находя в нем удовольствие, должно было, казалось бы, рассеять ни на чем не основанные предубеждения. Но надобно безропотно покориться испытаниям, какие ниспосылает нам Провидение. Я не осмелилась бы, государь, нарушить молчание, которое обстоятельства налагают на меня по отношению к вам, если бы я не была поставлена в необходимость прибегнуть снова к вашей помощи.
Признаюсь, мне было бы отрадно получить эту помощь от вас, и так как мои дети и я сама находимся в таком положении, что нам необходимо иметь покровителя, то я хотела бы найти его в лице монарха, которого я уважаю более всего и прошлое участие которого дает мне надежду на то, что он отнесется ко мне с тем же беспристрастием и с тою же благосклонностью, как прежде, - что для меня так необходимо.
Брат мой очень желает, чтобы я переехала к нему; это было бы для меня самое подходящее. Не может ли король баварский (Максимилиан I) согласиться на это, не будучи уполномочен Вашим Величеством? Я не хотела бы ехать в Австрию из опасения очутиться по близости от одного семейства (?), там проживающего, с которым, правда, связана моя судьба, но которое никогда не относилось ко мне доброжелательно.
Во всех превратностях судьбы, которые мне придется, быть может, испытывать, я могла бы найти утешение, если бы Ваше Величество благоволили принять дальнейшее участие в судьбе моих детей и дать мне то спокойствие, которое будет моим счастьем. Осмеливаюсь напомнить Вашему Величеству о тех чувствах, который я питаю к вам; ничто не могло поколебать их, они останутся всегда неизменны.
Гортензия, герцогиня Сен-Ле".
В ответ на адресованное государю письмо, граф Каподистрия писал Гортензии из Варшавы 4 (16) октября 1816 года:
"Поручение, которое вы благоволили дать мне, исполнено. Я передал немедля приложенное письмо его императорскому величеству. Его величество, при многочисленных занятиях, сопряженных с настоящей его поездкой, затрудняется ответить вам лично; но во исполнение его приказания и в присутствии его величества, я имею честь быть выразителем тех чувств, которые одушевляли его величество при чтении вашего письма.
Император узнал с величайшим сожалением о последних шагах, предпринятых французским правительством по отношению к вам. Участие, которое его величеству благоугодно было принять в вас, побуждает его и ныне желать, чтобы ваше спокойствие ничем не было нарушено, но его величество не может решить, насколько законны поводы, руководившие поведением министерства его христианнейшего величества, и не может сам указать, где бы вы могли поселиться, оставив то место, которое с общего согласия было избрано для вашего местопребывания. Выбор места зависит исключительно от коллективного решения союзных держав.
Впрочем, его императорское величество вполне сочувствует вашей мысли и, отдавая должное руководящим вами побуждением, которые заставляют вас видеть главную прелесть жизни в тесном кругу родных, повелит представить ваше желание на благовоззрение союзных держав; а русским посланникам в Вене, Лондоне и Берлине будет поведано сообразовать свои шаги с благожелательным отношением его величества".
В тот день, когда было отправлено вышеприведенное письмо, графом Каподистрия была послана в Париж депеша к генералу Поццо ди Борго, которому повелевалось объясниться с герцогом Ришелье (дю Плесси) и уладить дело так, чтобы герцогиня Сен-Ле либо могла остаться там, где она находилась, либо поселиться подле брата в Баварии.
Гортензия провела еще полгода в Констанце и только 6 мая 1817 года уехала к брату в Мюнхен; король Баварский дозволил ей поселиться в Аугсбурге. В этом городе ее видел, в 1819 г., граф Делагард Шамбонэ (здесь Auguste-Louis-Charles de la Garde de Chambonas), был принят ею и описывает ее следующим образом (Comte de La Garde Chambonas "Souvenires du Congres de Vienne"):
"В ней все было гармонично: ангельское выражение лица, разговор, манеры держать себя, обращение, нежный голос. Ее приветливость производила тем большее впечатление, что она исходила от чистого сердца; рассказывая, она умела набросать такую живую картину, что слушатель чувствовал себя зрителем или участником передаваемой сцены. Она обладала изумительным искусством очаровывать собеседника, и ее безыскусственные чары оставляли в душе глубокий, неизгладимый след. В эти короткие мгновения дружеской беседы я убедился в том, что все, что мне говорили о ней хорошего, отнюдь не было преувеличено.
С каким глубоким чувством она говорила о своей матери по поводу ее кончины, рассказывала о трагической смерти своего друга г-жи Брок! А как только речь заходила об ее брате, о детях, об искусстве, ее лицо преображалось, отражая всю глубину ее чувства.
Во время нашей беседы, она высказала мне свое огорчение по поводу того, что ей приходилось жить в изгнании, вдали от родины: "Иметь одну комнатку, да, одну только комнатку где-нибудь в шестом этаже в Париже, вот все, что бы я хотела", и на глазах у нее показались слезы. О мерах, которые были приняты, чтобы удалить ее из Франции, она говорила с покорностью человека, который жалуется, но не ропщет. После двухчасовой беседы, я не знал, чему более восхищаться, ее уму или ее сердцу".
В 1821 г. герцогиня Сен-Ле приехала на воды в Швейцарию, в местечко Бад, в четырех льё от Цюриха. Хотя ей было разрешено жить только в Валлисе (швейцарский кантон), под верховным надзором четырех союзных держав и французского двора, но швейцарское правительство нашло, вероятно, что опасения, которые она некогда внушала, окончательно рассеялись; поэтому оно предоставило ей совершенно спокойно жить в Баде, тем более, что смерть Наполеона I, о которой она узнала из газет, повергла ее в горе и заставила облечься в траур".