У Ивана Владимировича Цветаева – филолога, историка, искусствоведа, основателя и первого директора Музея изящных искусств в Москве, от двух браков было четверо детей. Первая жена – Варвара Иловайская – подарила ему дочь Валерию и сына Андрея. Вторая – Мария Мейн – стала матерью Марины и Анастасии.
Дети получились сложные по характерам и по судьбам, но очень талантливые.
Трое из четверых, а именно дочери, оставили свои воспоминания о детстве, об отце и матерях, о дедах. И вот что интересно: росли вместе, воспитывались молодой кому матерью, кому мачехой Марией Мейн, а воспоминания написали разные. По-разному видели своё детство и себя в семье. Не удивительно: Мария Александровна, будучи совсем ещё молоденькой, взяла на себя непосильную задачу – стать матерью двум детям от первого брака своего мужа. Ну с Андреем всё понятно – его мама умерла, когда ему было полторы недели от роду. А вот с Лерой сложнее. Она маму хорошо помнила, ей было 6 лет, когда она осталась сиротой. Кто кого невзлюбил первой – она мачеху, или мачеха её – сказать сложно. Но факт есть факт – не прижилась девочка в новой семье отца. Её частенько отправляли погостить к деду с его второй женой Александрой Александровной (первая жена рано умерла), и от этих посещений у Валерии остались самые радужные воспоминания. Игры со сверстниками (детьми деда от второго брака), театральные постановки, угощения, увесистый пакет гостинцев с собой.
«Но вот звонок: за мной пришли. Иду прощаться с дедом и Ал. Ал. Дети бегут за мной в переднюю провожать. Пока одеваюсь, Ал. Ал. приносит и даёт мне пакет: «Твоя доля на тарелке осталась, бери с собой», - говорит она улыбаясь. Дети лукаво переглядываются: пакет что-то уж очень велик, и мы все знаем почему…
Дома старших ещё нет, везде темно. Кухарка Мавра пьёт чай. В комнате для прислуги горит керосиновая лампа, на столе самовар, и Мавра нас поджидает.
Вмиг раздевшись, беру пакет, и вот я маг и волшебник, в моих руках сокровища! Захлёбываясь от радости, начинаю оделять Соню и Мавру. Пакет тугой и увесистый. Чего, чего только Ал.Ал. не подложила в него! Тут 2 крымских яблока, апельсин «королёк» (апельсин Мавра не велит делить, он оставлен целиком про запас), тут большой вяземский пряник, шептала, мармелад, целая куча карамели и недоеденные мною орехи. Делю всё без остатка, всё до конца. Себе беру мягкий белый мятный пряник и кружусь по комнате, кружусь от счастья» (Цветаева, В. Записки)
Совсем другую атмосферу дома Иловайских рисует Марина Цветаева в очерке «Дом у Старого Пимена», хотя в этом доме она не была ни разу, о чём пишет сама:
«В доме Иловайских мы с Асей никогда не были, только о нём слышали»
Но с Дмитрием Ивановичем знакомы они были.
«Мама, почему у Андрюши два дедушки, а у нас только один?» Помню вопрос, ответа не помню, да его, наверное, и не было, ибо не могла же мать ответить правду, а именно: «Потому что мой отец, ваш дедушка, Александр Данилович Мейн, как человек великодушный и справедливый, не может не любить, по крайней мере, не одаривать и не ласкать, чужого внука наравне с родными внучками, а Андрюшин дедушка, как человек чёрствый и очень уж старый, насилу и единственного своего внука может любить». Так и оказалось у Андрюши «два дедушки», а у нас с Асей - один.
(Справедливости ради надо сказать, что Дмитрий Иванович Иловайский был старше Александра Даниловича Мейна всего на 4 года: первый родился в 1832 году, а второй – в 1836-м)
Наш дедушка лучше. Наш привозит бананы - и всем. Дедушка Иловайский - только золотые - и только Андрюше - прямо в руку - даже как-то мимо руки - ничего не говоря и даже не глядя - и только в день рождения или на Рождество…
…После каждого его посещения наш старый трёхпрудный дом всеми своими ходами и переходами шипит и шепчет «Мильонщик (няня) «Millionär» (балтийка-бонна), вместе же: «Шушушу - Androuscha - Андрюшечка - reicher Erbе - наследник...» Эти слова для нас, семилетнего, четырехлетней и двухлетней, не имеют никакого смысла и остаются чистой магией, как сам дедушка Иловайский на венском стуле, посреди залы, чаще даже не сняв своей большой, до полу, шубы - холод трёхпрудного низа он знал, ибо это был его дом, им данный в приданое дочери Варваре Димитриевне, когда выходила замуж за моего отца. Дальше залы дедушка Иловайский никогда не шел и на круглом зеленом зальном диване никогда не сидел, всегда на голом стуле посреди голого паркета, точно на острове. Тыча в воздух на подошедшую и приседающую девочку: «Это кто же - Марина или Ася?» - «Ася». - «А-а-а». Ни одобрения, ни удивления, ни даже осознания. Ничего. Но зато и мы от него ничего не чувствовали - даже страха. Мы знали, что он нас не видит. Двухлетняя, четырехлетняя и семилетний знали, что нас для него нет. И рассматривали его совершенно так же свободно и спокойно, как памятник Пушкина на Тверском бульваре. Единственное его на нас действие, - как, впрочем, всякого памятника - в комнате, был некий постепенный безболезненный, глубокий столбняк, отпускавший нас только со скрипом парадного. Если бы дедушка Иловайский никогда не ушёл - мы бы никогда не двинулись»
Очень жестокие слова написаны Мариной Ивановной о большой беде семьи Иловайских – наследственном, по-видимому, туберкулёзе, от которых умерли молодыми почти все дети Дмитрия Ивановича.
«Это был смертный дом. Всё в этом доме кончалось, кроме смерти. Кроме старости. Всё: красота, молодость, прелесть, жизнь. Всё в этом доме кончалось, кроме Иловайского. Жестоковыйный старик решил жить. «Заживает чужой век... Всех детей зарыл, а сам... Двадцатилетний сын в земле, а семидесятилетний по земле ходит...» Под этот шёпот и даже ропот – жил».
Как будто сам Дмитрий Иванович не переживал, не страдал от этого проклятия!
А так пишет М.И. Цветаева об Александре Александровне Иловайской, второй жене Дмитрия Ивановича (сравним с воспоминаниями Валерии Ивановны):
«А. А. (рожденная Коврайская) на тридцать лет моложе деда и, как взрослые говорят, до сих пор красавица, а по-нашему - наоборот, потому что лицо у нее злое, нос с какими-то защипнутыми ноздрями и такой же, сквозь защипнутые ноздри, голос. А «родинки» - родинки просто пятна, точно шоколад ела и над губой не вытерла. Ходит она всегда в «курицыном», то есть в чёрную с белым, коричневую с белым, серую с белым, мелкую клеточку, от которой, если долго смотреть, в глазах рябит… Вся стянутая, подтянутая…, и все время «пускает шпильки»…»
Много жёстких слов в очерке «Дом у Старого Пимена». Жёстких, эмоциональных и несправедливых.
В «Воспоминаниях» Анастасии Цветаевой гораздо меньше ярких эмоций, она более спокойна, уравновешенна, но и она описывает Дмитрия Ивановича Иловайского без особой теплоты:
«Из самой мглы детства, как стены и воздух дома, помню появление в зале и папином кабинете седого и строгого старика. «Андрюшиного дедушки». Это был тесть отца по первому браку, историк Д. И. Иловайский. Его правильное, красивое, холодное лицо, обрамленное пышным седым париком и седой раздвоенной бородкой, глухое к быту и к нам, неродным внукам, не освещалось улыбкой, а лишь слегка наклонялось к нам, когда, не прерывая беседы с отцом, он произносил всякий раз одни и те же слова, путая нас: «Это Муся? Ася?» Различать же нас, хотя мы и были похожи, было довольно легко: по резко различной нашей величине. Муся – большая и плотная, я – маленькая и худая.
Мы его боялись (стеснялись), он был чужой, он приходил из какого-то своего дома, «каменного» (оттого «Андрюшин дедушка» был ещё тверже и холодней)».
Впрочем, нет ничего удивительного, что дедушка больше любил родных внуков, чем неродных, вполне естественно, что дети отвечали ему тем же.
Но, что интересно, несмотря на столь же разное отношение детей к Марии Александровне Мейн, второй жене Ивана Владимировича Цветаева, все трое абсолютно единогласно говорят о том, что она при всём своём, наверное, желании, не справилась с ролью многодетной матери и мачехи.
Из воспоминаний Анастасии Цветаевой:
«Она плохо рассчитала свои силы по отношению к старшей из этих детей и не справилась ни с замкнутым нравом той, ни с горячим нравом своим, оставив в падчерице своей навсегда недобрую память».
Марина Цветаева в эссе «Мой Пушкин»:
«Моя мать выбрала самый тяжёлый жребий – вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюблённого в покойницу, - на детей и на чужую беду вышла замуж…»
Валерия Цветаева дополняет:
«И сразу же начались метания: чужое гнездо разорить, на свой лад его переделать так, чтобы от прежнего и духу не осталось; ясно стало, что чужих детей почувствовать родными – бремя тяжёлое, нет к тому ни навыка, ни большой охоты сживаться с добрым, но чужим человеком, - вот к чему свелась неиспользованная молодость, да ещё при требовательном, крутом нраве. Ошибка, тяжёлая ошибка».
Далее Валерия Ивановна описывает, как Мария Александровна ревновала к портрету Варвары Дмитриевны Иловайской, как она не просто убрала в дальний угол с глаз долой, не просто даже выбросила, а сожгла оставшиеся вещи своей умершей предшественницы, причём вещи хорошие, которые могли ещё послужить если не ей самой, то уж Лере – точно.
Или такой эпизод:
«Брату моему Андрею шёл уже третий год. По недосмотру ли, по болезни ли, но он всё ещё мочил свои штанишки. Как-то к концу обеда, когда раздавали сладкое, вдруг, вместо любимого пирожного, перед Андреем появилась тарелка с аккуратно на ней сложенными мокрыми штанами. Поняв всё, закатился он тяжёлым плачем обиды и бессильного отчаяния»
Интересно, к своим дочерям Мария Александровна применяла такие же методы воспитания? Или они у неё с самого младенчества были гениальны во всех своих проявлениях?
А одна из близких подруг детей Цветаевых, Александра Евграфовна Жернакова-Николаева, в своих воспоминаниях пишет:
«Лейтмотивом цветаевского дома было взаимное непонимание. Профессор Иван Владимирович Цветаев не понимал ни своей первой жены (урождённой Иловайской), ни второй жены, как и она его. Он не понимал и своих детей, а они в свою очередь не понимали его. И между старшей дочерью Ивана Владимировича — Валерией, её родным братом Андреем и сводными сёстрами их Мариной и Асей парило такое же непонимание. А между тем все они были превосходными людьми…»
Этот материал был ранее размещён мною здесь.
