Нижеследующие заметки по поводу празднований великого дня 19 февраля 1861 года (здесь отмена крепостного права в России), присланы от Алексея Васильевича Олсуфьева, очевидца этой реформы, вводившего уставные грамоты в пяти больших имениях, оставшихся в его распоряжении по кончине его родителя Василия Дмитриевича Олсуфьева (1858 г.).
"Таким образом (пишет он) я фактически был рабовладельцем, в течение 3-х лет, и почти неограниченно распоряжался судьбой 4 тысяч ревизских мужских душ, что с бабами и детьми, родившимися после ревизии, составляло народонаселение приближавшееся к цифре 10000 человек. Значит, много мог бы я рассказать об этой знаменательной эпохе, но конечно этого не сделаю по ненависти ко всему, что подходит к ряду записок, воспоминаний, почти всегда односторонних.
Однако укажу вам на два лица, которые, по-видимому, совершенно забыты почитателями сподвижников (здесь государя императора) Александра Николаевича и его венценосных предместников, сочувствовавших этой идее, но не решавшихся приступить к ее осуществлению.
К числу сих последних следует непременно отнести императора Павла (I). Он, конечно, более заслуживает признательного почета, нежели его сыновья Александр и Николай. Николай Павлович еще кой-что сделал в этом отношении, хотя то, что вы повествуете о словах Государя Александра Николаевича, обращенных к графам Орлову (Алексей Федорович) и Адлербергу (Владимир Федорович), стоявших будто бы у дверей комнаты, где умирал Николай Павлович (граф А. Ф. Орлов передавал о том своему племяннику Николаю Михайловичу Орлову; а граф П. Д. Киселев тоже своему племяннику Николаю Сергеевичу Киселеву), для меня сомнительно: сколько раз слышал я от отца моего (бывшего действительно у дверей комнаты, в которой у кровати умиравшего Царя находился, кроме царского семейства, только граф Адлерберг) рассказ о последних минутах Государя, но решительно не помню, чтобы, что либо относилось в посмертных словах Царя к крестьянам.
Что Николай многого желал, хотя мало сделал в пользу крепостных крестьян в свое тридцатилетнее царствование, это, несомненно, и может быть доказано многими указами Правительствующему Сенату и еще большим числом высочайших повелений по министерству внутренних дел, касательно облегчены крепостным людям перехода в свободные хлебопашцы, взятие под опеку имений, где помещики слишком много злоупотребляли своей властью; но все это были полумеры, свидетельствовавшие только о том, что Николай Павлович сознавал "великое зло крепостного права", но принять решительные меры для полного искоренения этого зла он не решался, или не имел достаточного времени, поглощаемого пятью войнами, не считая постоянной Кавказской войны (1817-1864), которая в это царствование достигала грозных размеров, каких ни прежде, ни после не имела - зарождение мюридизма, появление Шамиля, Дарго (Дагестан) и другие эпизоды этой войны, если не особо тревожившие Государя, тем не менее, отвлекавшие его от других царственных забот.
Впрочем, Николай Павлович до известной степени берег помещичью власть и ею дорожил, так как видел в ней власть, поддерживающую порядок и спокойствие в России. "Десять тысяч помещиков были в его глазах столько же полицеймейстеров, не получающих ни жалованья, ни крестов"; это слышал раз батюшка, будучи московским губернатором, от самого Государя.
Государь Александр Павлович, наравне с братом считавшийся во всех юбилейных и относящихся до 19 февраля 1861 г. речах подготовителем великой реформы венценосного своего племянника, фактически сделал в этом отношении еще менее брата; да и времени ему было для этого для еще меньше.
Конечно, сантиментальный воспитанник поклонника философии Руссо (здесь Фредерик Лагарп), вероятно, много говорил о благах свободы для крестьянина-раба со своими либеральными друзьями в первые годы своего царствования, быть может и помыслил когда-нибудь даровать эту свободу, после того, как покончил с проведением политической конституционной свободы в Финляндии и Польши, но далее этих мечтаний и пожеланий по видимому Благословенный не пошел.
Какие либо правительственные акты для облегчения тяжести "крепостного ига" (кроме некоторых письменных указаний Сперанскому) в его царствование навряд ли можно отметить. Напротив, он целые сотни тысяч государственных крестьян, обладавших все-таки, в сравнении с помещичьими и удельными, некоторыми гражданскими правами, перечислил в военные поселения, и фактически обратил их в крепостные.
Из всех предместников великого Царя-Освободителя только один император Павел действительно выступил в защиту крепостного крестьянина изданием знаменитого указа "5-го апреля 1799 года", ограничивавшего тремя днями в неделю барщину, которую помещичьи крестьяне были обязаны отбывать в пользу своих владельцев.
Это был огромный шаг вперед по пути облегчения участи крепостных, так как до издания этого указа никто не мог запретить помещику требовать барщины (в то время, за отсутствием отхожих промыслов, почти единственной, но весьма тяжкой повинности) "барщины" хотя бы во все семь дней недели, что к стыду дворянства часто случалось и подало повод к изданию этого указа.
Забыли императора Павла ораторы и литераторы, но не забывал "благодарный крепостной крестьянин". Я хорошо помню, как во всех наших сельских церквах (а их было, если не ошибаюсь, восемь), в поминальных записях, в особенности у почтенных седых хозяев, во главе длинного перечня имен поминаемых, непосредственно перед именами моего отца и деда (Дмитрий Адамович), непременно стояло имя Павла.
Так как в нашем роду имен Павла никогда не было, то я полюбопытствовал узнать от стариков, кто этот Павел, память которого они так высоко чтили, и тогда впервые услыхал об этом "барщинном", как его называли крестьяне, указе Павла Петровича.
Впоследствии мне привелось где-то прочесть, что указ этот был в числе причин, зародивших мысль "о злодеянии 11-го марта 1801 года"; но я этого не полагаю: у петербургской знати было довольно побуждений ненавидеть Царя, который им, по примеру своей матери, не мирволил, и без этого указа.
По смерти Александра II, в "поминальных книжках" богомольных стариков с именами Павла и митрополита Филарета стали появляться, уже полным титулом, император Александр Николаевич, императрица Мария Александровна. Николая и Александра Павловичей, как и прежде, народ не поминал.
Другое громкое имя было позабыто на только что отбытых юбилейных торжествах, имя творца "Горе от ума". Не отвергаю влияния, которое могли иметь "Записки Охотника" на Государя Александра Николаевича, заведомо увлекавшегося этим образцовым произведением Тургенева (Иван Сергеевич); можно сомневаться, чтобы творения Писемского (Алексей Феофилактович) или Гончарова (Иван Александрович), также - хотя только мимоходом - касавшиеся "злополучного бытия крестьян", могли остановить на себе внимание Монарха или многих из его ближайших сотрудников в задуманном им деле освобождения крестьян.
Но рядом с этими именами встречать имя Григоровича (Дмитрий Васильевич), как одного из внушителей "этой великой мысли", странно всякому, кто знал, как мало в пятидесятых годах еще значил этот, несомненно, умный, образованный, но весьма заурядный писатель, уже по самому кругу, в котором он, играя немного роль "паразита", вращался, совершенно чуждый тем идеям, которые заявлял кружок Великой Княгини Елены Павловны (супруга великого князя Михаила Павловича).
Ее умная, приветливая, но занятая только художественными вопросами и мелочами светской жизни, красавица-племянница Великая Княгиня Мария Николаевна, давшая своим покровительством некоторое значение Григоровичу, была с окружавшими ее блестящими представителями петербургской аристократии (Строгановыми, Шуваловыми, Миклашевским (Андрей Михайлович?) и Горчаковым) "прямым контрактом genio loci Михайловского дворца" с его серьезными, немного тяжелыми и скучноватыми завсегдатаями, Милютиным (Дмитрий Алексеевич), Черкасским (Владимир Александрович), Самариным (Юрий Федорович).
Можно даже предполагать, что "кружок" Великой Княгини Марии Николаевны, занимаясь вопросом освобождения крестьян, относился к нему если не совсем враждебно, то по крайней мере отрицательно; а теперь мы видим, что вышедший из того кружка писатель, сначала известный только принадлежностью к нему, становится рядом с Тургеневым на пьедестал вдохновителя великого Царя, который, можно полагать, никогда ничего не читал из произведений Григоровича (из них, кажется, только в одном "Антоне Горемыке" фабула рассказа касается быта крепостных дворовых людей).
А при этом имя Грибоедова (Александр Сергеевич) совершенно позабыто! Забыт тот, кто такими лапидарными, врезывающимися в память словами громил с высоты театральной сцены "рабовладельцев", изобличая в знаменитом монологе Чацкого "Нестора негодяев знатных", променявшего целую раболепствующую дворню на "борзые три собаки", или "того другого, составившего в Москве балет из отторгнутых" от отцов и матерей детей, которые потом были "распроданы по-одиночке", или окрик Фамусова на провинившуюся челядь в последнем акте: "на работу их, на поселенье их".
Разве эти обличения не действовали сильнее и на большее число слушателей, нежели сравнительно мягкие описания "мрачных сторон крепостничества" на читателей "Записок Охотника"? А "Горе от Ума", независимо от зрителей, имело никак не менее читателей и слушателей, как произведений Тургенева".
