4
Другая жизнь занимала Тенишева. И он с удовольствием повторял это слово, радуясь одному из его значений: новая жизнь занимала пространство, мысли, душу, даже взгляд до угла темной улицы, выходившей на Садовое кольцо, - все становилось другим. Наконец-то начиналось продолжение, именуемое по-прежнему жизнью - но Тенишев знал, что для этого нет лучшего слова, чем продолжение. Не разрозненные чувства, в перерывах заполненные насилием молчания, а долгий и единый звук отражения - будто наконец донеслось откуда-то собственное эхо.
Несколько человек прошли навстречу, и Тенишев сбивался в шаге, чтобы не наступить на их длинные тени, как всегда переступал детский рисунок на асфальте. Прохожие всматривались под ноги, думая, что Тенишев перешагивает лужи.
На остановке никого не было. Тенишев хотел еще пройти пешком, поднял голову на большие квадратные часы, чтобы узнать, сколько времени еще будут ходить троллейбусы: стрелки вот-вот готовы были сомкнуться на двенадцати. Приближение стрелок к этой цифре, которая всегда, с самого детства, означала порог времени, показалось Тенишеву соединением чуда и простоты происходящего. Он почему-то вспомнил себя в детстве, тем мальчиком, который не мог понять, как люди живут, зная, что каждый из них - один из всех остальных. Он с ужасом думал тогда, что ему во взрослой жизни придется смириться с такой же мыслью. Тенишев вспомнил, как считал себя повзрослевшим на один день, представляя часы именно с таким расположением стрелок - на двенадцати. Почему он всегда готовился к следующему отрезку своей жизни? Будто примерял к себе, как одежду с чужого плеча, будущее.
Как просто все и очевидно, - подумал Тенишев.
Он оглянулся вокруг. Улица была пуста, словно этим разрешая Тенишеву и дальше забавляться своими мыслями.
- Продолжение, - проговорил он тихо, - я привыкаю к продолжению.
Через несколько минут к остановке подошла пара. Пожилой мужчина был пьян, одной рукой он обнимал девушку, другой размахивал перед собой и говорил, похоже, по-итальянски. Он словно разговаривал с собой, то спрашивая, то отвечая, и видно было, что он повторяется в который уже раз. Девушка старалась перехватить руку, опустить ее, но мужчина отводил руку в сторону и опять жестикулировал. Они остановились за перегородкой остановки.
- Ну почему, почему? - с акцентом громко воскликнул мужчина.
- Я уже сто раз говорила.
- Почему сто, надо один раз соглашаться, соглашиваться...
- Я не могу.
Они помолчали, и потом мужчина опять на своем языке начал быстро бормотать вопросительные слова. Тенишев выступил из-за перегородки, чтобы обнаружить свое присутствие. Он оглянулся и увидел, что мужчина взял руками голову девушки, чтобы заглянуть ей в глаза, а та уворачивалась - лицо ее блестело от слез.
- Не могу ли я помочь? - громко и отчетливо спросил Тенишев.
- Кто это? - уставился на него мужчина. - Замолчите.
- Это вы замолчите. И перестаньте приставать к... спутнице.
Девушка испуганно взглянула на Тенишева.
- Не надо, молодой человек, никто не пристает. Папа, - обратилась она к мужчине, - видишь, человек подумал, что ты ко мне пристаешь. Перестань, поговорим завтра.
Тенишев подумал, что "папами" девушки называют старых своих любовников. Но, наверное, за глаза - а тут звучало как обращение.
- Девушка, я не у него, а у вас спрашиваю: не могу ли я помочь?
- О, какая страна! Все мешают жизнь, замолчите! - почти прокричал мужчина, выбросив вперед руку.
Тенишев подошел, коротко ударил по протянутой руке вниз, глядя прямо в глаза, сказал мужчине:
- Успокойтесь.
Опешивший человек некоторое время молча смотрел на Тенишева, потом дернул за собой девушку к краю тротуара, начал махать рукой проезжавшим машинам.
- Плохо, здесь всем плохо, я устал, - бормотал он.
Девушка удерживала его, чтобы он не метнулся на проезжую часть, но он сильно покачивался и увлекал спутницу за собой. Тенишев взял ее под руку:
- Послушайте, я успокою вашего папашку, пусть едет отдыхать. Я вас провожу.
- Да отстаньте же! - девушка с силой выдернула руку.
И Тенишев, будто это его освободили, повернулся и поспешил прочь. Ему было стыдно за то, что он пытался влезть в чужую жизнь, и его вмешательство было похоже на стремление к легкой поживе: почувствовать себя героем, лучшим, чем этот "папашка". Тенишев вдруг подумал, что подобное вмешательство, на первый взгляд благородное, так напоминает подсаживание к столику перепившихся людей человека трезвого, скажем, с чашечкой кофе, и человек этот первое время с улыбкой отклоняет предложения выпить, а потом все же соглашается, словно делает подарок, и пьет, но остается трезвее, и подлость подсадного состоит в том, что он и пьет, и чувствует себя выше этих алкашей. Ему исповедуются, он успокаивает, прощает, выпивая рюмку за рюмкой. Потом он уходит: не оставаться же за столом с этими людьми.
Сзади застучали быстрые и легкие каблучки.
- Послушайте, не идите так быстро!
Тенишев обернулся. Девушка догоняла его.
- Раз вы так хотели помочь - давайте пройдем вместе. Мой дом совсем рядом, но я боюсь одна.
- А где ваш папа?
Тенишев пошел медленнее.
- Отец уехал.
- Отец? Вы так называете его за глаза?
Девушка удивленно взглянула на Тенишева.
- А как мне его называть? А, вы подумали...
Тенишев улыбнулся.
- Нет, это мой отец. Мой бедный папа. Пойдемте быстрее, я хочу позвонить, узнать, как он доехал. Таксист вроде бы приличный попался.
Странно, - думал Тенишев, - какой-то иностранец, его дочь, которую надо проводить до дома, как-то легко она все говорит, и все похоже на правду. А может и обманывает, какая разница. Троллейбус идет прямо к общежитию, остановка у следующего перекрестка, все равно по пути.
Расспрашивать девушку о происшедшем Тенишев не хотел. Они шли молча. Тенишеву показалось, что он раньше ее видел.
- А вы вчера не ехали троллейбусом по улице Чехова?
Девушка улыбнулась:
- Каждый день езжу.
- Значит, я вас видел вчера.
- Ну и что?
- Я тоже так думаю. Ну и что. Это же не повод для знакомства. Как и наша встреча.
Девушка промолчала. И Тенишеву опять стало стыдно: зачем он набивается?
- Вот здесь, в переулке, мой дом. Спасибо.
- Не за что. Извините, что я так навязался там, на остановке.
Девушка улыбнулась. Они повернули за угол и почему-то пошли медленнее.
- Он хочет, чтобы я уехала с ним. Я не знала, что у меня есть отец, и вот он приехал и встретился со мной. Уже несколько дней у меня есть отец - интересно, да? Когда-то он работал здесь в посольстве, и из-за меня, как это ни странно звучит, его уволили. И вот приехал. Мать сейчас хочет уехать, но он ее взять не может, а я уехать не могу. Как все просто и сложно. Просто рассказать. Вот я и рассказала вам почему-то.
Они остановились у подъезда. Тенишеву хотелось сказать что-то вроде совета, и он ощущал всю глупость этого желания. Девушка неожиданно хохотнула:
- Ну и вид у вас - совершенно растерянный!
- Да нет, просто мне всегда казалось, что рассказать о чем-то сложнее, чем это есть на самом деле. А у вас получилось наоборот.
- Когда не задумываешься, то получается просто.
- Вот и не надо задумываться, - улыбнулся Тенишев.
- С вами легко. Кажется, я давно вас знаю. - Она протянула руку. - И вы совсем не навязчивый.
Тенишев осторожно взял ее руку и совсем растерялся, промямлил "до свидания" и через мгновение услышал, как хлопнула дверь. Он с удивлением смотрел на свою ладонь, чувствовал, какая она невесомая, будто он держит что-то невидимое и легкое.
Он перешел на противоположный тротуар и оглянулся на темный дом. В одном окне загорелся свет.
Какой странный город, - думал Тенишев, сидя в пустом троллейбусе. - В нем жизнь накапливает свою силу, пробираясь незаметными днями, и вдруг прорывается в одном из них целым потоком лиц, сказанных слов, чужих чувств, которые мгновенно становятся своими, будто ты возвращаешься обратно, собирая пропущенное и, казалось бы, утерянное. И уже видишь по-другому эту забытую всеми на ночь станцию метро, мимо которой проезжаешь каждый день, эти подворотни и холодные трамвайные рельсы на перекрестках, и думаешь: а нужен ли следующий день, если и прошедший еще долго будет остывать в тебе. Какой странный город, ощущение которого состоит из двух частей - родной и чужой, и ты мгновенно и незаметно для себя переходишь из одной части в другую, будто смотришь старый альбом с фотографиями молодых родителей и незнакомых навсегда лиц.
Что-то глубоко деревенское угадывал Тенишев в этом городе - по своему ощущению возможности быть чужим в нем, по бесконечному поиску мест, напоминающих забытое детское чувство родного дома. И постоянный, непроизносимый вопрос гудел внутри него: неужели я полюбил это место на земле? Вопрос, так похожий на детский, когда еще вместо слов переливались цветами чувства - неужели я живу?
Тенишев сидел за столом и смотрел перед собой в темное окно. Одновременно усталость и возбуждение сковали его: он знал, что надо лечь, постараться уснуть, но даже пошевелиться не мог. Какие-то параллельные мысли потоком неслись перед ним, и он видел светящийся тоннель, который плавно и быстро заворачивался, без углов и без предела, и это уже начинался сон. Как можно жить, двигаясь, как можно руководить своим шевелением, поворотом головы, рук, ног? Как можно чего-то хотеть? Подчиняться странной потребности выполнять то, что знал несколько мгновений назад? Куда-то идти, что-то говорить и думать? Вот же все - перед тобой - плавное движение, в котором ты растворен, в этом светлом тоннеле - оказывается, и слов нет в этом мире...
Он проснулся под утро, сидя за столом, перебрался на кровать и с наслаждением вытянулся на мягком. Эта мягкость удивила его - может быть, потому, что странное сознание спящего человека готовило ему жесткое ложе вокзальной скамьи.
Назавтра Тенишев увидел на столе лист бумаги, который он вчера сплошь исчеркал какими-то фигурками, замаранными строчками. Посреди этого пестрого поля оставались чистыми два странных слова - "беззвучное имя".
5
Несколько дней пропрыгали перед Тенишевым, как мячик, с силой брошенный на пол в большой и пустой комнате - затихающими ударами. С первого удара казалось, что сил бесконечно много, и первый день был наполнен непонятной, неосознанной радостью, будто после болезни наконец дотянулся до выздоровления. Но это чувство таяло вечерами, когда Тенишев видел свое отражение в окне и, казалось, менялся местами со своим тусклым портретом.
Почему-то он стал пропускать лекции - вначале последние, а потом и с самого утра, подходя к дворику института, проходил медленно мимо и кружил часами по переулкам вокруг Патриарших прудов. Однажды, купив бутылку водки, он поехал в Коломенское, но дворницкая была заперта на замок, и Тенишев, спрашивая себя: а чего он ждал от встречи? - сидел на старом кладбище. Он отпил прямо из горлышка один глоток и, задохнувшись, вылил водку под могильную плиту.
Это странное состояние казалось ему ленью - обыкновенной ленью взрослого человека, страшной своей бесцельностью и необъяснимостью. Раздражаясь, Тенишев пытался встряхнуться, как сидящая на ветке птица перед полетом, но опять тяжелело тело, и даже возвращение к метро казалось невыносимо долгим.
Вдруг пошел снег. Тенишев не заметил первых снежинок, и когда поднял голову, снег уже шел совсем по-зимнему. Дорожки еще темнели сырой землей, но на пожухлой траве снег не таял. Ветер стих, и большие хлопья повалили на землю. Хотя был вечер, стало светлее. Бутылка стояла пустая, и Тенишев пожалел, что поспешил вылить водку: сейчас бы выпил с первым снегом. Он улыбнулся, протянул руку. Снег быстро таял на ладони.
Изменилась ли его жизнь за неполных три месяца с того вечера, когда он вернулся с ненужным ружьем из леса, ожидая встретить дома неизвестного гостя? Известие о Данином отъезде, прощальная поездка к родителям в деревню, завершение своего учительства и Москва, к которой так быстро привык, - лишь название каких-то порогов, через которые он перешагивал быстро и незаметно. И между ними, как множество отдельных комнат - чувства, воспоминания, та ткань жизни, которая может то растягиваться, то сбиваться в плотные островки, как эти вырастающие шапки снега над купинами травы.
Тенишев увидел прошедшую осень со стороны, словно выбежал во времени вперед и оглянулся обратно. И ему показалось, что снег наконец накрыл всю путаницу его следов. Вот сейчас он пойдет через старый парк обратно, и впервые за это время его подошвы оставят за собой отчетливые и ровные отпечатки. Эта детская радость - так давным-давно он всегда бегал по первому снегу, оглядываясь на цепочку следов, - заставляла и сейчас Тенишева оглядываться, пока он шел по пустынным дорожкам к распахнутым воротам.
Чтобы успокоиться, порой бывает достаточно прислушаться к звукам внешнего мира, выбрать из них что-то раздражающее - капли воды из-под крана, шорох ветки по стеклу. Этот поиск внешнего раздражения словно доказывает несерьезность причины настоящей, неизвестной всегда. Но небольшой путь, пройденный сознанием в поиске, лечит и успокаивает - все, оказывается, просто, и нечего разводить внутри себя уныние.
И Тенишев, вспомнив совет Иннокентьевича, решил покинуть общежитие. Не то, чтобы оно тяготило Тенишева - он жил в общежитиях и раньше, а сейчас у него была как раз отдельная комната - но необходимо было выбрать причину постоянного подавленного состояния, невозможности вздохнуть полной грудью, необходима была какая-то передышка. Раньше, в деревне, Тенишев иногда переставлял по-новому кровать, стол, диван, перевешивал несколько полок на стенах, и это на некоторое время отвлекало его. Казалось, он наводил новый порядок не в комнате, а в своей душе, и похоже было, что это возможно при помощи обыкновенных физических действий: собрать все силы и передвинуть стол, вбить в стены новые гвозди и залепить дырки от старых, вымыть пол и проветрить комнату.
Сейчас Тенишев захотел поменять свое положение в этом городе, чтобы изменились направления его хождений по улицам. У него была способность постоянно чувствовать в пространстве то место, к которому в конце концов надо будет возвращаться.
Он не выбирал. Само собой получилось, что он зашел в первое домоуправление в Воротниковском переулке, по которому часто шел к институту пешком, выйдя из троллейбуса одной остановкой раньше. Домоуправлению нужны были дворники, и давали служебную площадь, и работать надо было не по часам, а лишь бы был порядок - так что Тенишев напрасно подчеркивал в разговоре с управдомом, что работать сможет только по утрам. "Участок небольшой, небольшая и зарплата. Я понимаю, что вы из-за жилья к нам пришли", - закончил разговор управдом.
"Жилье" испугало Тенишева. Поначалу он решил, что над ним пошутили. Дверь в огромную квартиру на первом этаже мрачного дома была без замка, комнаты завалены мусором, кое-где в окнах, выходящих во двор, вместо стекол были вставлены наспех куски фанеры. Дворничиха, сопровождавшая Тенишева, хихикнула:
- Мебель справим, стекольщик окна застеклит, а мусор и уборка - сам старайся.
- Какую мебель?
- А с помойки. Многие выбрасывают. Мы подскажем, где чего найти.
- Нет-нет, не надо. Я раскладушку куплю.
- А стол?
Тенишев пожал плечами.
- Оформляйся на работу со следующей недели. А эти дни пока обустраивайся. Насчет участка - покажем все, объясним. Счастливо оставаться. Не женат?
- Какая разница?
Дворничиха хмыкнула и удалилась.
Комнат было много - пять или шесть. Тенишев вошел в самую большую, окном выходящую во двор.
Неужели я смогу тут жить? - подумал он. - Может, пока не поздно, прекратить этот странный эксперимент над собой и вернуться в общежитие с привычным чувством угасающего, завершенного дня?
Но в памяти мелькнуло загоревшееся окно в темном спящем доме, к которому он провожал неделю назад девушку. Дом этот стоит в соседнем переулке. Неужели он хочет жить рядом? Тенишев усмехнулся.
Просто ноги сами привели в знакомые места, и не надо ничего усложнять, - подумал он и посмотрел в глубокий колодец двора.
Первые дни своей новой жизни Тенишев сравнивал с путешествием: поезд тронулся, и чемодан уже заброшен на верхнюю полку, и человек сидит у окна. Первые движения далекого пути сделаны - что дальше? Вот-вот начнутся бесконечные часы дороги, занятые прежними мыслями и одинаковыми пейзажами за окном.
Каждый день Тенишев несколько часов занимался обустройством квартиры, пока не понял, что уже перешел какую-то границу, за которой его настигло равнодушие к этому занятию.
Хватит, - решил он, - хватит тратить время и забавляться этой игрой в бесконечный ремонт внешней жизни.
Однажды вечером он собрал и выбросил последний мусор, состоящий из обрезков стекла, гнутых гвоздей. Когда он вернулся с улицы, то почувствовал, что в большой и пустой комнате неподвижно застыло время. Тенишев даже улыбнулся легкости чувств, не связанных с предметами - до того свободно было в комнате. В углу стояла раскладушка, широкий подоконник заменял стол. Новое жилье радовало пространством: можно было ходить по комнате, чувствуя, как при этом перемещается воздух.
Вечерами, глядя из окна в глухой двор, похожий на колодец - его окружал по периметру высокий дом, - Тенишев ловил себя на мысли, что нашел наконец место, изнутри которого город воспринимается обращенным вовнутрь себя, к этому двору и окну. Человеку, прожившему долгое время в деревенском доме, требовалось именно такое ощущение, такая привязка к определенному месту, к которому кругами сходилась бы внешняя жизнь.
Тенишев избегал ездить на троллейбусе, в метро: пешеходная жизнь понравилась ему сразу, он убаюкивал себя и свои чувства в беспрерывности плавного движения. Оно напоминало линии на одном листе бумаги, без перелистывания сразу нескольких страниц - с чем он сравнивал всегда поездки в метро. Огромный город превратился в уютное пространство, которое в мыслях можно было охватить одним взглядом - расстояние пешего пути по знакомым улицам и переулкам. И время успокоилось в этом пространстве, стало ощутимым и цельным.
6
- У тебя жизнь всегда будет похожа на однотомник. Ты с такой настойчивостью пытаешься отгородиться от внешнего мира, - сказал однажды Андрей, зайдя вечером к Тенишеву.
Андрей осмотрел всю квартиру и, наверное, вид только одной жилой комнаты подсказал ему эти слова. Он стоял у окна, горела только лампа на полу, и Тенишев улыбнулся: и слова Андрея, и его темный силуэт создали ощущение значительности и одновременно искусственности. Словно в театре в роли тени отца Гамлета вдруг узнал знакомого актера.
- Да просто надоело общежитие. Здесь ощущаешь себя самим собой.
- Я об этом и говорю. У тебя и в общежитии было это стремление: поскорей закрыть за собой дверь в комнату. С неохотой ты участвовал в общих посиделках. А это так неважно - окружение. Следующим твоим шагом будет поездка куда-нибудь в глушь, в деревню, а потом?
- От себя не убежишь?
- Не так все просто, не так все просто. Главное - уметь спорить с самим собой, а ты, по-моему, ищешь только согласия. Не нравится суета вокруг - ну и что, живи в ней, умей это делать. Сил не хватит всю жизнь создавать себе такие условия, чтобы оставаться самим собой.
Тенишев отмахнулся:
- Зря ты такое значение придаешь моему переселению, и вообще - подходу к жизни. Все проще. Давай чайку попьем?
Они пили чай, Андрей расспрашивал Тенишева, когда тот просыпается, что делает днем, вечерами, и Тенишев сам впервые увидел, как одинаковы стали его дни.
- В сущности, нормальная природная жизнь. Раннее пробуждение удлиняет день, утренняя работа - как прогулка, потом - лекции, день и вечер свободны, ночью крепкий сон - нормально.
Андрей хмыкнул:
- Какое-то спокойствие в этом есть. Я заметил, что ты после занятий прямо спешишь в свою новую жизнь. Ну, а пишешь?
- Легко соврать в ответ. И да, и нет. Оттого, что более замкнуто жить стал, новые ощущения появились. В каждое слово вглядываюсь. Но это не объяснить. Когда долго на окно смотришь, оно шевелиться начинает - что-то вроде этого.
Андрей, помешивая ложечкой чай, с усмешкой посмотрел на Тенишева.
- А говоришь - нормально. Покажи Панину, дай мне почитать. Ты же знаешь, как внешние, даже ненужные оценки отрезвляют. Нельзя далеко заходить. Легче на поворотах, а то потом опять: а какой в этом смысл, а надо ли писать? Надо. Написал, дал почитаь, плюнул на то, что сказали, и снова за работу.
- Я все понимаю. Согласен с тобой. Просто не готово еще ничего.
- И не влюбляйся пока. И не уезжай никуда. Насколько я тебя понимаю, ты в такие времена, когда жизнь становится более-менее устойчивой, захочешь сорваться во что-нибудь, что все разом перечеркнет. И опять окажется: в страшной пустоте вращается молодой человек, как кто-то о ком-то говорил.
Тенишев улыбнулся.
Хорошая беседа, - думал он, - и Андрей такой язвительно-спокойный в своих словах, как будто немножко обгоняет его и указывает на него, шутя, пальцем. Он вспомнил, что примерно об этом же часто разговарили они когда-то с Даней, и сколько задора было в их разговорах. Там всегда было слово "надо", сейчас вот превратившееся в шутливое "надо бы".
Взрослею, а может, и старею, - подумал Тенишев и сказал о своих мыслях Андрею.
- А, это тот самый человек, которого я тебе напоминаю? - спросил Андрей о Дане. - Но ведь вы и помоложе были. Все объяснимо. А где он сейчас? Вот приедет в Москву, встретитесь, ты увидишь, что и он изменился.
- Не приедет. Уехал он в другую страну.
- Еврей?
- Что-то вроде того, - пошутил Тенишев.
- Значит, сохранится юношей надолго, а может, и навсегда. В тебе тоже есть что-то еврейское, - засмеялся Андрей. - Ты человек внутренней, собственной идеи, искать которую нет необходимости, наоборот, ее скрывать надо. Ни с кем поделиться не хочешь, только с себе подобными. А таких больше нет. Нет таких евреев, как ты.
- Ты всегда придумываешь что-нибудь и заставляешь в это верить. Вроде бы правдоподобно, а на самом деле ерунда, конечно. И сам это понимаешь. Может быть, я и хотел бы быть евреем - в твоем понимании.
- Черт возьми, мне кажется, ты никогда не видишь себя со стороны! Почему ты так очарован своим состоянием, самим собой? Ну что такое твой замкнутый мир? Тьфу! Ты же много читал - от Аввакума до Солженицына. Вместо того чтобы понять, какое тебе даровано счастье - быть не тронутым внешними обстоятельствами, быть свободным, ходить по улицам, читать и писать, что тебе вздумается, - ты сам у себя эту свободу отнимаешь. Видите ли, он в слова вглядывается! Чего в них вглядываться - их писать надо. Представь, что ты вызван к следователю, и не можешь понять своей вины, и светит тебе десять лет - знаешь ты подобные истории. Или болен неизлечимо. Тьфу, извини. Неужели не стыдно допускать в себе глупые переживания, устраивать эти переезды из общежития? Ну чего тебе не хватает? Должно быть стыдно. А не хочешь писать - признайся себе в этом, да и возвращайся в свою школу к детям. Московские улицы и без тебя подметут. - Андрей ходил по комнате. - Ну что смотришь, по-идиотски улыбаясь? Не ожидал от меня такое услышать?
Тенишев действительно улыбался, даже с каким-то восторгом.
- Не ожидал. Честное слово, я думал, что ты хуже.
- А раз так, то не получится продолжения разговора, если ты не принесешь сейчас водки. Правда, в такие минуты выпить надо.
Магазины были закрыты, но Тенишев знал, что вечерами в дворницкой бытовке всегда выпивали. Пообещав знакомому дворнику отдать завтра две бутылки за одну, которая понадобилась для неожиданных гостей, Тенишев отказался выпить с работягами, показывая на часы: спешу, мол.
- Зажиливаешь проставу с новосельем, - мрачно напомнил один из них, протягивая бутылку.
- Не зажиливаю. С получки, - ответил Тенишев.
Он шел по двору мимо двухэтажного домика, на котором была мемориальная доска.
Поставив перед Андреем бутылку, Тенишев сказал:
- Ты пить не будешь, когда узнаешь, откуда водка. Во дворе стоит домик, в котором Чехов жил после Сахалина, а за ним - бытовка дворников. У них я и одолжил.
- Наоборот. Водка необычная. Чеховская, как сказал бы вместо меня какой-нибудь подлый циник.
Андрей разглядывал этикетку.
- Там, наверное, написано: "В человеке все должно быть прекрасно", - пошутил Тенишев.
- Нет: "Мы еще увидим небо в алмазах". Я здесь один посидел, покурил, и знаешь, понял тебя. Что-то глубокое, утробное есть в этой квартире, комнате. Хорошо думается.
- Ага. А то я сам стал сомневаться - на кой черт меня сюда принесло?
- Опять сомневаться! Оставь это прошедшей юности. А кстати, чем же все-таки я тебе напомнил твоего уехавшего друга?
Тенишев нарезал хлеб и разлил по стаканам водку.
- Да ничем, наверное. Разговорились с тобой так же, как и с ним, в первую встречу. Какое тут сходство? Это я так, не подумав, ляпнул тогда в ЦДЛе.
- Странно - скажут человеку, что он похож на кого-то, и человек уже волнуется. И тот, кто говорит человеку о его похожести на кого-то, преступает какие-то дозволенные границы приличия.
- Да, я согласен. Поэтому и беру свои слова обратно. Ни на кого ты не похож.
- Не в этом дело. Наше так называемое писательство - подобие. И поэтому так захватывает нас элементом недозволенности, некорректности по отношению к природе, по отношению к тем образцам, которые уже стали частью природы. Ведь мы понимаем, что все уже написано, во всяком случае, достаточно написано. И, сидя над бумагой, шалеем от мысли: а смею ли я, ничтожная тварь?.. Вот главная двигательная сила писательского зуда. Ты ведь замечал, что все более-менее ценимое тобой ты написал помимо своей воли, независимо от себя. Ты и не помнишь, как это писалось. А как только пишешь то, что об-ду-мы-ва-ешь - чувствуешь себя на сцене и словно вспоминаешь заученный жест. Вот уж, кстати, что не люблю - театр. Пошлее нет искусства. Играть роль, жить в образе - что-то бессовестное есть в самих этих цеховых терминах. Но когда я так дико, по-первобытному, осуждаю театр, я так же не люблю подобие в литературе. За ту же игру. Когда игры не видно, исчезает подобие, изображаемое делится на единицу - и таким образом преображается, становится новым. Бесподобно! - ахает публика, не умеющая оценить, пошлым словом вынося самое верное определение шедевру.
Андрей уже выпил, Тенишев разлил по второй - Андрей машинально выпил и вторую, и продолжал говорить.
- Ну вот скажи: как ты пришел к тому, что стал писать?
Тенишев улыбнулся:
- Вопрос, как на встрече с читателями. Я бы в шутку ответил: от противного. Понимая, что не умею сочинять музыку, писать картины, постепенно пришел к тупику - писать слова. Показалось, что это получается.
- И все время не мог себе в этом по-настоящему признаться, не говоря уже о том, чтобы заявить окружающим: я писатель?
- Конечно.
- Ну вот и не признавайся, не заявляй. Пиши, потому что ничего другого тебе не осталось. Ты - в тупике, проиграл по всем статьям, и поэтому пиши.
- Ну и круг ты сделал. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ободрил, нечего сказать. Нет в жизни счастья, но жизнь прекрасна и удивительна. Писать - нет смысла, но пиши.
- А только так. Заговор обреченных. Никакого расчета на успех, никакого постижения смысла. Если вдуматься, в этом и состоит самый хитрый расчет. Но это уже софистика, надо и остановиться когда-нибудь. А останавливаться лучше всего на слове "надо", понимая всю его бессмысленность. Хороших произведений достаточно - страшная мысль, но надо сделать еще небольшое преступление: написать какое-нибудь подобие на настоящее. Так что твои сомнения, что бы я ни говорил, симпатичны мне. Сомневайся, вглядывайся в свои слова, но пиши их. Вот весь круг. Один хороший рассказ так и называется.
Андрей выпил уже третью стопку, не закусывая. Он молчал, все отряхивая погасшую сигарету.
Чтобы как-то вывести его из молчаливой задумчивости, Тенишев попытался пошутить:
- А вот с тобой мы похожи. Я то же самое думаю - часто. И сейчас мне кажется, что не ты пришел ко мне, а мой двойник, или черт - помнишь, как к Ивану Карамазову?
- Ну, это уже пошлость. И Достоевский весь на ней замешан. Пошлость двойничества и надрыва. Потому он и остается навсегда в нашей юности. Хотя, честно сказать, боюсь перечитывать - боюсь, что опять увлекусь. Все, давай допьем, и я пойду быстро, чтобы по дороге пьянеть, вдогонку. Это мне нравится: спешишь к покою, в свою комнату, и всю дорогу тебя опьянение догоняет.
- Не обгонит?
- Да нет. Я дойду до своей комнаты, удивлюсь себе - какой же я пьяный, и закрою дверь за собой, словно не впуская еще кого-то.
И Андрей действительно быстро выпил, занюхал хлебом, помахал на пороге рукой и исчез.
"Вот - событие", - подумал Тенишев о его приходе. Это были те самые слова, которые когда-то в деревне произнес Даня. Тенишев вспомнил, что читал из написанного Андреем только один рассказ - попытку продолжения "Повестей Белкина". Рассказ этот был написан от лица уже полоумного старика Ивана Петровича Белкина, вспоминающего свою жизнь, в событиях которой угадывались сюжеты настоящих "Повестей". Как гробовщику, автору перед смертью являются герои его произведений и люди, послужившие прообразами этих героев. И старик с ужасом понимает, что не может вспомнить, жили эти тени, являющиеся перед ним, на самом деле, или он их придумал. Как об избавлении от своих страданий, старик мечтает о той ночи, когда толпа привидений примет его наконец за своего и уведет с собой по черному ходу его последнего жилища.
Этот рассказ обсуждали на семинаре, и странным образом все развеселились - находили логические неувязки, неточности стилевой подделки - но обсуждение было веселым, словно предметом его был какой-то юмористический рассказ. Панин успокоил общее веселье, заметив, что подобные опыты отнюдь не кощунственны по отношению к классике, а наоборот, полезны для молодых писателей, и даже предложил всем последовать примеру Андрея, каждому выбрать тему для упражнения. Андрей был мрачен, почти ничего не говорил и только невнятно оправдывался, что для обсуждения у него ничего более подходяшего не было готово. Его примеру, однако, в дальнейшем никто не последовал, Панин не напоминал, семинары шли своим чередом. Андрея после этой истории стали считать импровизатором, "легким на перо", как в шутку говорили, и когда он брал слово на семинарах, его слушали с интересом, как отличающегося от всех человека. Была группа, семинар и отдельно - он. Тенишев тоже это чувствовал, но он и себя не мог включить в группу. Для него схема семинара складывалась по-другому: группа, он и Андрей. Тенишев понимал, что со временем, может быть, все его однокурсники станут для него отдельными интересными личностями, и так оно, скорее всего, и случится, но пока он выделял только Андрея. Может быть, и правда тот напоминал ему Даню, и давняя юношеская привязанность не могла просто так исчезнуть в Тенишеве, а перекинулась на нового человека, показавшегося пусть даже немного необычным - сложнее, чем остальные люди?
Тенишев вышел на улицу. Остановка троллейбуса была рядом, на ней никого не было. Тенишев ухмыльнулся - если бы увидел там фигуру человека, то первой мыслью было бы: кого она напоминает - Андрея или Даню? Совсем как в рассказе Андрея - только сейчас потерялись бы различия между реальными людьми.
Значит, все дело во мне, - думал Тенишев, - и в своем представлении я изменяю людей так, как того мне хочется. Действительно, жизнь может стать похожей на однотомник...
Он обошел чеховский дом - за ним, в темноте, беззлобно переругивались пьяные дворники.
Тенишев мысленно окинул взглядом квартал, ограниченный улицей Чехова, Садовой-Триумфальной и несколькими переулками. В одном из них и стоял дом, к которому он проводил незнакомую девушку. Странно, что все это время он ни разу не подошел к этому дому с тайной мыслью опять встретить ее, заговорить - только иногда вспоминал зажженный свет в окне. Ноги сами повели Тенишева туда - где же еще прогуляться в эту минуту, как не там?
- Чуждый чарам чорный... дом, - проговорил Тенишев, глядя на его темную громаду.
Чуда не случилось - забавным показалось ожидание увидеть здесь эту девушку. Не возвращается же она домой в одно и то же вечернее время.
А могла бы случиться такая встреча здесь, ночью, на пустынной улице, если бы я придумал ее? - вдруг подумал Тенишев.
И, словно отвечая безмолвно на свой вопрос, он пошел быстро прочь, наблюдая, как его тень вырастает от каждого пройденного фонаря.
Вернувшись в квартиру, Тенишев почему-то беспокойно начал копаться в бумагах. Ему показалось, что он не вернул тогда рассказ Андрею в семинарской спешке. Так оно и было. Рассказ обнаружился в старой папке, которую Тенишев называл архивом.
Он выпил остаток водки, закурил и стал читать, перескакивая через абзацы - искал одно место. Там еще на полях стоял какой-то неизвестный значок - что-то вроде вопроса или полукруглой скобки. Действительно, эта часть текста выпадала из общего стиля рассказа, еще на семинаре это кто-то отметил.
"Впервые судьба отвернулась от него в конце жизни. Старик понял, что последнее его желание неисполнимо. Никто не упадет на холм его могилы посреди голого деревенского кладбища, как молодая барыня, пришедшая на могилу бедного станционного смотрителя".
Как странно, что Тенишев чуть было не пропустил раньше эти слова, наверное, главные в рассказе Андрея. И этот значок на полях - может быть, Андрей хотел более ясно, по-другому переписать этот абзац? Умирающий старик Белкин, всю жизнь тасовавший чужие судьбы, как карты, и потом описавший их, в конце концов завидует умершему человеку, которого непоправимо обидел когда-то, увезя из дома единственную радость - дочь. Завидует тому запоздалому человеческому чувству, обращенному в сырую землю, которое останется ведомо Белкину только как автору...
Как, должно быть, мучается сам Андрей - тем, что настоящие чувства и переживания может лишь выдумывать, нащупывая их и называя! Все это он и называет подобиями, злясь на себя за способность держать в вытянутых руках умение писать, как держит умелый игрок колоду карт.
Тенишев долго не мог уснуть. Как хорошо, что в разговоре с Андреем они не упомянули об этом рассказе. А название у него неудачное - "История моего рассказчика". И вряд ли может быть лучше...