Первоначально эта личная гвардия Ивана Грозного состояла из трехсот человек, живших вместе с царем в Александровской слободе. Впоследствии их число возросло до шести тысяч. Все опричники прошли строжайшую процедуру отбора на предмет их связей (в том числе по линии родственников) с опальными князьями и боярами. Благодаря этому опричный корпус представлял собой замкнутое сообщество с полицейско-охранительными функциями. Каждый опричник давал клятву на кресте быть верным государю и беспощадно карать всякое злоумышление против него.
Одеяние опричника подчеркивало его обособленность от прочих людей и государевых слуг. Золоченые кафтаны опричной братии и самого царя были скрыты под черными рясами, а их головы покрыты монашескими шапками, подбитыми козьим мехом. Все их вооружение в мирное время состояло в длинном посохе с острым наконечником и большом отточенном ноже длиною в локоть. Имелась у них и своеобразная символика: привязанная к седлу собачья голова и метла. Собачья голова символизировала верность опричников своему господину, их готовность вынюхивать измену и грызть преступников. (Для сравнения можно вспомнить, что и монахи ордена доминиканцев, возглавлявшие инквизиционные трибуналы в Западной Европе, тоже называли себя «псы Господни»). Впрочем, собачьи головы использовались от случая к случаю и далеко не всеми опричниками. Например, один иностранец описал опричную процессию при возвращении Ивана Грозного из разгромленного Новгорода в 1570 году. По его словам, ехавший впереди дворянин украсил шею своей лошади головой большой английской собаки, только что отрубленной и еще сочившейся кровью. А кроме того, только у самого царя имелся прикрепленный к груди лошади устрашающий механизм – серебряная песья голова, чья пасть открывалась при каждом шаге его лошади, громко лязгая зубами. Есть также сведения, что при разгроме имений опальных бояр опричники первым делом рубили сторожевых собак. Таким образом, собачьими головами опричники обзаводились только тогда, когда занимались своим непосредственным делом – «грызли» измену. С метлами дело обстояло проще: они постоянно висели у седла.
По единодушному отзыву современников, опричники были самым бедовым народом. Один иноземец пишет, что царь набрал их «из подонков и разбойников». Другой говорит, что «своему народу царь противопоставил отъявленных негодяев». Третий замечает, что опричники были «смелые, дерзкие, бесчестные и бездушные парни». А князь Курбский заявлял, что царь собрал вокруг себя «человеков скверных» вместо «нарочитых», то есть худородных вместо знатных. Эти сведения, впрочем, не нужно понимать буквально: среди опричников встречаются десятки княжеских и боярских фамилий. Необходимо внести также некоторое уточнение и в сложившееся представление об опричниках как откровенных разбойниках. Самовольным разбоем они, по правде сказать, промышляли редко. Но в стране тогда появилось множество мнимых опричников – они-то и занимались открытыми грабежами и убийствами. На это прямо указывает один современник: «Многие рыскали шайками по стране и разъезжали, якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома… За этими делами присмотра тогда не было». Так что вешать на опричников чужие грехи ни к чему – у них и своих предостаточно.
ГЕНРИХ ШТАДЕН
Опричники — «тьма кромешная» — так и остались в истории темной, почти безымянной массой. Даже о наиболее приближенных к царю людях мы располагаем всего лишь отрывочными сведениями. Сохранилось только одно более или менее полное жизнеописание опричника — Генриха Штадена, немца по происхождению, который сам с удивительной откровенностью поведал о своих опричных «подвигах».
Штаден принадлежал к многочисленному племени ландскнехтов, искателей приключений и наживы, которыми тогда кишела Европа. В Германии, по словам современника, их расплодилось «что груш на деревьях».
Он родился в 1542 году в вестфальском городке Ален, в бюргерской семье. Родители готовили Генриха к духовной карьере. Но в последнем классе школы случилось несчастье, предопределившее превращение несостоявшегося пастора в опричника: Штаден в драке ранил шилом в руку одноклассника. Рана, видимо, оказалась серьёзной, потому что на семейном совете было решено, что Генриху лучше скрыться из города, чтобы избежать судебного преследования.
Он перепробовал много разных профессий — был и слугой, и приказчиком, и солдатом, совершавшим набеги на русские земли; одно время он даже разбогател и занялся торговлей, но быстро разорился. На востоке шла Ливонская война. И вот, Штаден, «насмотревшись вдоволь на лифляндские порядки, которыми Лифляндия и была погублена, и видя, как хитро и коварно великий князь (Иван Грозный. — С. Ц.) забирал эту страну», собрал свои немудрёные пожитки и перешёл русскую границу. Это было в 1564 году, когда грозный царь подкрепил блестящие успехи в Ливонии взятием Полоцка. Счастье бежало по пятам за «московитом», а у Штадена в жизни была одна цель — деньги.
Благополучно добравшись до Дерпта (Юрьева), который уже находился в руках у русских, Штаден запросил у местного воеводы боярина Михаила Яковлевича Морозова (занявшего место сбежавшего недавно Курбского), угодно ли царю принять его на службу, — «и если великий князь даст мне содержание, то я готов ему служить, а коли нет, то я иду в Швецию». Он был принят.
Штаден оставил подробное описание процедуры принятия иноземцев на московскую службу. Нарисованная им картина свидетельствует, что иностранцы встречали добрый приём в Москве ещё задолго до Петра I. На границе с пришельца снимали письменный допрос, давали деньги на корм и везли в Москву. Там его вновь подвергали допросу, и если ответы сходились с показаниями, данными на границе, то проверка считалась законченной. Дьяки в Иноземном приказе, пишет Штаден, «не смотрят ни на лицо, ни на одежду, ни на знатность, но ко всем его (иностранца. — С. Ц.) речам относятся с большим вниманием». Сразу и безоговорочно отказывали в приёме на службу только евреям.
Принятому в государеву службу жаловали поместье, назначали годовое жалованье и давали подъёмные; озимое он получал в земле, а на покупку семян на яровое получал деньги. Кроме того, ему полагалось готовое платье, несколько кафтанов, подбитых беличьим мехом или соболями, и шёлк в свёртках. До сожжения Москвы татарами в 1571 году иностранец получал также и двор в столице; затем их стали селить за Яузой на Болвановке и за Москвой-рекой в Наливках. Жители Немецкой слободы, как называлось место их поселения, имели право держать на своих дворах кабак (русским промышлять винокурением было запрещено и считалось большим позором).
Помимо этих преимуществ и пожалований иностранцы пользовались и другими льготами. Самыми существенными были освобождение от пошлин и право являться в суд по искам русских людей в определенные дни — всего дважды в год; немец же мог таскать русского в суд хоть каждый день. Если поместье, пожалованное иноземцу, приходило в запустение, ему давали новое — и так до трех раз. Фактически иноземные служилые люди подлежали ответственности только за один проступок — самовольную попытку оставить московскую службу: пойманный беглец наказывался смертью. Получить московские льготы было легко, отказаться от них — почти невозможно.
В Москве Штаден был представлен Грозному и получил приглашение к царскому столу. «Итак, — хвастается он, — я делал большую карьеру: великий князь знал меня, а я его». Впрочем, скоро он понял, что близость ко двору делает положение человека весьма двусмысленным: «кто был близок к великому князю, тот легко обжигался, а кто оставался вдали, тот замерзал». Его зачислили в опричнину и испоместили 150 четвертями земли в Старицком уезде, в селе Тесмино. Служебные обязанности Штадена состояли в том, чтобы быть толмачом в Посольском приказе. Помимо службы он содержал на своём московском дворе кабак и вёл рискованные торговые операции, которые всегда удавались ему, ибо Штаден заручился поддержкой как земского градоначальника Москвы боярина Ивана Челяднина, так и верхушки опричнины — боярина Алексея Басманова и объезжего головы Григория Грязного.
Записки Штадена, относящиеся к этому времени, полны описаний различных судебных дрязг, в которых ему довелось участвовать, благодаря чему он основательно познакомился с московским судом. Штаден отмечает повальное лихоимство стряпчих и приказных. Об угрызениях совести не было и речи; всякий, «собравший неправдой добро, говорил, ухмыляясь: «Бог дал!» У кого не было денег на взятку, тот стучался в приказ со словами: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных». Безденежному челобитчику неохотно открывали, и он входил, многократно кланяясь князьям, боярам или дьякам. Если он бывал недостаточно смел, то приказной боярин отталкивал его посохом: «Недосуг, подожди!» Многие, пишет Штаден, «так и ждали до самой смерти». Однако природная русская ловкость брала своё. В Mocковии, по словам Штадена, «и самый последний крестьянин так сведущ во всяких шельмовских штуках, что превзойдёт и наших докторов — учёных юристов — во всяческих казусах и вывертах. Если кто-нибудь из наших высокоученейших докторов попадёт в Москву — придётся ему учиться заново!»
Кстати, сам Штаден, будучи опричником, часто подвергался различным обидам, но всегда выходил победителем в суде благодаря своим высоким покровителям.
«Звёздный час» опричника Штадена пробил в 1570 году, когда он принял участие в походе царя на Новгород. Все добро, добытое опричниками в ограбленном городе, Грозный забрал себе. Такой исход событий пришёлся не по вкусу Штадену. Отдельные опричные отряды в поисках добычи отправлялись тогда на свой страх и риск далеко на север, оставляя по себе кровавые следы. Штаден решил последовать их примеру.
Собрав собственный отряд головорезов, Штаден повёл их вглубь Новгородской земли. Его единственной целью был грабёж. «Всякий раз, — рассказывает он, — когда мы забирали кого-нибудь в плен, то расспрашивали честью, где по монастырям, церквям или подворьям можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то мы пытали его, пока он не признавался. Так добывали мы деньги и добро». В другом месте своего сочинения Штаден беззастенчиво и в подробностях описывает своё разбойное нападение на один боярский двор. Ворвавшись в терем, он убил из пистолета какого-то слугу и натолкнулся на боярыню, которая, испугавшись его вида, побежала назад в свои покои. «Я же, — ничуть не смущаясь повествует погромщик, — всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей». Взрослым людям не надо пояснять, чем он там занялся.
Затем отряд Штадена подступил к «большому защищённому посаду»: «Здесь я не обижал никого. Я отдыхал». Умаялся, в общем, бедный.
Через два дня Штаден узнал, что где-то рядом земские побили такой же грабительский отряд из 500 человек. Он поспешил повернуть назад. Испытывать судьбу больше было незачем: «Когда я выехал с великим князем, — хвастается он, — у меня была одна лошадь, вернулся же я с 49-ю, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра».
По возвращении в Москву Штаден был пожалован «вичем», то есть правом именоваться по отчеству. Его русское имя стало Андрей Владимирович. На своём московском дворе он поставил новые хоромы, умножил имения и дворню, прибрал к рукам опустевшие московские дворы. Но все его богатство сгорело в пламени страшного московского пожара 1571 года. А вскоре оборвалась и его карьера. Он ещё успел принять участие в разгроме крымского хана на берегах Оки, но в 1573 году при пересмотре поместных и вотчинных дач он лишился всех имений и был низвергнут в земщину. Штаден ещё попытался было заняться мукомольным делом в Поволжье и торговым посредничеством в Поморье; но удача оставила его, и в 1576 году он почёл за лучшее сесть на голландский корабль и вернуться в европейские пенаты — таким же нищим, каким некогда покинул их.
Чтобы поправить дела, он изложил на бумаге свои приключения в России — длинную повесть душегубства и разбоя с поличным. Присоединив к этим запискам план завоевания России, он отослал своё сочинение ко двору германского императора Рудольфа II. Однако ответа он не получил. На Западе в услугах бывшего опричника Андрея Владимировича, очевидно, не нуждались. О дальнейшей судьбе Штадена ничего не известно.
МАЛЮТА СКУРАТОВ
Особым доверием царя пользовался Малюта Скуратов, или Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский (в XVI веке ещё сохранялся обычай, по которому у человека было два имени — одно мирское, языческое, более употребительное, другое христианское, сокровенное; два имени имел и отец Малюты — Лукьян Скурат-Бельский). В основу прозвища Скурат легло архаичное слово «скурат» со значением «лоскут кожи». Исходя из этого, можно предположить, что прозвище Скурат давали кожевнику, скорняку, то есть ремесленнику, занимающемуся выделкой кожи, а также изготавливающему различные предметы из кожи. По другой версии, возможно образование прозвища от диалектного слова «скурать» или «шкурать», что значит «спешно лететь, бежать». Поэтому не исключено, что прозвищное именование прикрепилось к стремительному или суетливому человеку.
Происхождение рода Скуратовых-Бельских неясно. Они владели землями на границе Звенигородского и Московского уездов; высоких назначений никогда не получали. Тем не менее Скуратовы-Бельские были связаны с Грозным какими-то прочными узами. Во вкладной книге Иосифо-Волоцкого монастыря вклад царя по душе Малюты записан так: «Дал царь, государь и великий князь Иван Васильевич всея Руси по холопе своём по Григорье по Малюте Лукьяновиче Скуратове...» Подобная формулировка — «по холопе своём» — употреблена Грозным ещё только в одном случае: во вкладной записи по одному из родственников Малюты, Владимире Бельском. Возможно, Скуратовы-Бельские были когда-то холопами московских великих князей и сделались впоследствии их дворянами — в этом факте давней верной службы и лежал, вероятно, источник постоянной уверенности Грозного в преданности Малюты.
Путь Малюты наверх, в ближайшее царское окружение, был долог и нелёгок. В «Дворовой тетради» 1552 года — списке служилых людей государева двора — он упомянут вместе с его двумя старшими братьями в числе дворян Бельского уезда (отсюда, вероятно, и происходит его фамилия). Введение опричнины поначалу мало изменило его положение, он продолжал оставаться где-то на заднем плане, среди простых опричников. В осеннем походе 1567 года против Литвы Малюта находился в опричном войске среди «третьих голов» — сотников, начальников низшего ранга; в то время как Алексей Басманов занимал должность «воеводы для посылок», то есть находился в непосредственном распоряжении царя, а князь Афанасий Вяземский был «дворовым воеводой» — возглавлял опричный штаб. Это было связано, вероятно, с тем, что в первые годы опричнины Иван окружал себя людьми, чьё прошлое было ему хорошо известно; так, Вяземский и многие другие ближайшие опричники были участниками полоцкого похода 1563 года — последней крупной военной операции перед учреждением опричнины.
Выдвижение Малюты было связано не с воинскими заслугами (хотя смерть его показала, что он был храбрый воин). Он приглянулся царю своим палаческим усердием. Малюта показал себя свирепым экзекутором: царский синодик отмечает, что на его совести расправы над примерно 1500 человек.
Малюта Скуратов погиб 1 января 1573 года при штурме ливонской крепости Вейсенштейн (ныне Пайде).
Тело было отвезено для отпевания в Иосифо-Волоколамский монастырь. Царь «дал по холопе своём по Григорье по Малюте Лукьяновиче Скуратове» вклад в 150 рублей — больше, чем по своему брату Юрию или жене Марфе.
Для проявления душевной щедрости
Сбербанк 2202 2002 9654 1939
Мои книги на ЛитРес
https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/
Вышла в свет моя новая книга "Суворов". Буду рад новым читателям!
Последняя война Российской империи (описание и заказ)
Заказы принимаю на мой мейл cer6042@yandex.ru
ВКонтакте https://vk.com/id301377172
Мой телеграм-канал Истории от историка.