Часть 2
1
В Москве, выйдя на площадь Белорусского вокзала и задержав взгляд на белой церкви без куполов, стоявшей поодаль, Тенишев ощутил неизвестность, непредсказуемость будущего времени, которое устремилось навстречу.
Он долго шел пешком, наверное, втайне надеясь быть принятым этим городом сразу. Словно входил в море - не останавливаясь у воды, не растягивая времени узнавания. Но неясным представал не только следующий день. Даже следующая минута, начинаясь, не имела своего настроения.
Это первое впечатление стало внутренним ощущением Тенишева в начале московской жизни - и его душа заметалась в бесконечном мире, как слепая, наощупь стараясь найти старый след, чувство из прошлого. И вскоре, как собака, обессиленная в поисках спасительной травы, он начал различать родной, хоть и горьковатый привкус - или заставил себя в это поверить?
Это был слабый вначале отголосок того ощущения, с каким он в детстве воспринимал свой дом и вокруг него огромное, до самого горизонта, пространство. Тенишев до головокружения прислушивался к себе и уже не понимал: привез ли он с собой это ощущение, или оно дожидалось его здесь?
Между ним и этим городом появилось еще одно, третье существо, и в этом третьем мире, похожем на клубящееся облако, появлялись новые чувства. Тенишева волновало едва уловимое, исходящее из этого мира требование безответной любви к новому месту жизни - как будто он, человек, был в долгу.
Казалось, все накопившиеся в прошлой жизни сомнения он оставил далеко, еще в самом начале дороги, оставил беспрекословно, с готовностью, - так отдает угрюмому проводнику свой билет пассажир. И, оглядывая вокруг чужие лица, старается привыкнуть к своему свободному одиночеству среди людей - внутреннему чувству путешественника.
Постепенно, день за днем, Тенишев все сильнее привязывался к городу. Он подолгу кружил по переулкам и бульварам, бессознательно стараясь уловить повторение своего взгляда, запаха воздуха, очертаний домов и деревьев, чтобы этим повторением закрепить начинающееся родство. Медленно и неторопливо шло время, у Тенишева появились любимые места - Тверской бульвар, Патриаршьи пруды, где он чувствовал себя уже привычно спокойным. Он уезжал куда-нибудь подальше от центра, искал старые парки, где было больше воздуха, деревьев, и все прислушивался к себе, к своему чувству примирения с новой жизнью.
Чаще всего Тенишев бывал в Коломенском.
Каждый раз он шел по парку одной и той же дорогой мимо высокой церкви, переходил по маленькому мостику овраг и поднимался по крутой лестнице к старому заброшенному кладбищу. За кладбищем, на краю обрывистого холма, Тенишев останавливался, оглядывал простор, раскинувшийся перед ним. И думал о том, что, наверное, нельзя жить без желаний, без самообмана, без планов на будущее - но эти мысли были случайными, словно появлялись из давно забытых разговоров.
Однажды он услышал за спиной вежливое покашливание.
- Понравилось местечко? Извините, молодой человек, я вас часто здесь вижу.
Он оглянулся и увидел пожилого человека с ведром и метлой в руках. Тенишев определил для себя тип таких людей, которых он безошибочно, по крайней мере, для себя, узнавал. Внешне они были разными: от откровенно спившихся, неряшливо одетых, до благородных, облаченных в своеобразную униформу, продуманную до мелочей: бант или платок на шее, берет, затейливая палка в руках. Но в глазах было одинаково застывшее, немое выражение, отделяющее этих людей от остального мира, который они великодушно жалели. В этом выражении таилась уверенность в своем собственном, отдельном ото всех, понимании чего-то самого главного, о чем любой из этих людей, если бы его выслушали, мог поведать. "Я был художником, но я им не был", - видя таких людей, почему-то всегда вспоминал Тенишев фразу литературного героя, глаза которого такими и представлялись.
Способность говорить у таких людей разная: один ограничивается многозначительными фразами, пророческий смысл которых должен долго разгадываться собеседником, другого хватает на один монолог, который повторяется, наверное, сотни раз в похожих ситуациях, третий не лезет за словом в карман и говорит долго и горячо. Чтобы научиться узнавать таких людей, достаточноо самого малого опыта общения с ними. Не обязательно каждый день обжигать руку о раскаленную дверцу печки.
Тенишев опомнился: молчать было все же неудобно.
- Да, место хорошее. Вы здесь работаете?
- Работаю? Работать - другое. И не каждый, совсем не каждый работающий может о себе это сказать.
Вот - началось, - подумал Тенишев.
- Но для шапочного знакомства требуются именно такие общепринятые слова: да, я работаю здесь. Уборка части территории музея-заповедника приносит мне чистый доход в семьдесят рэ плюс возможность обитать в келье, где поддерживается достаточная для живого организма температура. Вы меня простите, молодой человек, я заговорил с вами не только потому, что часто здесь вижу. Я вижу вас, как бы точнее выразиться, одинаковым. Так ходят на кладбище безутешно скорбящие по рано почившей любимой жене. Я позволяю себе некоторое кощунство, потому что уверен, с вами этого не произошло, да и на кладбище этом давно, если не сказать давным-давно, уже не хоронят.
- Я всегда одинаковый.
Тенишев раздражался от этого паясничанья. Он понял, что задержался рядом с этим человеком чуть дольше, чем следовало, разрешил ему говорить так, как тому хотелось, и если сейчас услышит имя, то уйти будет еще труднее.
- Игорь Иннокентьевич. Художник. Вы же понимаете, что художник - необязательно тот, кто рисует картинки?
Тенишев хмуро кивнул.
- Вы неразговорчивы. Это неудивительно. Быть одинаковым, так до конца?
- Почему же. С приятным человеком и поговорить любопытно. Меня Иваном зовут.
Тенишев с удивлением заметил, что в его словах зазвучали интонации собеседника.
- Это вы хорошо сказали. Только в первоначальном варианте, помните, эту фразу говорил не Иван, а, наоборот, к нему она была обращена. А насчет одинаковости - мне уточнить хочется. Вы, Иван...
- Просто Иван.
- Вы, просто Иван, внутренне одинаковы, а это совсем другое дело. Это заметно не каждому, а тому, кто это так же внутренне чувствует.
- Игорь... просто Иннокентьевич, мы так долго здесь стоим, а ведь можно предположить, что будет дальше. Вы направляетесь в свою келью, где вас дожидается красное вино, и собираетесь предложить мне свою компанию. Мы выпьем и поговорим, и вы знаете, что нам не хватит, и зайдем мы в магазин, и возьмем чего надо еще, а потом, может, и еще...
Тенишев надеялся, что этими словами и закончится их разговор.
- Вот это тирада молчаливого человека! И понравилось мне больше всего не то, что вы не угадали про красное - красного я все-таки стараюсь не пить - и не про "еще и еще", а ответное "просто". В меру колюче и необидно. Даже для старшего по летам. "Игорь... просто Иннокентьевич". Кто знает, может быть, когда нибудь вы и будете меня называть просто Иннокентьевич.
Тенишев ухмыльнулся. Что-то в этом старике нравилось ему.
Отведя в сторону метлу, приглашая идти по тропинке вперед, Игорь Иннокентьевич посторонился. Тенишев пошел, думая: ну что ж, пусть продолжится этот разговор, эта нечаянная встреча, и раз уж начал угадывать этого человека, надо посмотреть...
Они шли молча, и Тенишева забавляло, что его собеседник вдруг замолчал - словно добился своего и ведет, наконец, пойманную жертву. Он усмехнулся: какая опасность ему может угрожать? На сумасшедшего старик вроде бы не похож, скорее всего, действительно хочет покривляться, выговориться, промыть упавшую на дно души монетку...
- У меня есть и квартира, - заговорил Игорь Иннокентьевич, снимая замок с тяжелой дубовой двери небольшой подсобки, стоящей рядом с церковью. - Правда, всего лишь комната в коммуналке. Соседи шумные. Однажды я здесь заночевал. Было страшновато, но потом привык. Ничего, спокойно. Да и милиция дежурит недалеко, проходят по территории, так сказать, мне и им вверенной.
Тенишев с удивительным для себя спокойствием ожидал увидеть что-то необычное. Гроб, прислоненный к стене. Множество картин на стенах и беспорядочно сваленных в кучу. Коллекцию бабочек. Наконец, человека, просыхающего после прошлой пьянки на топчане.
Ничего этого не было. После темных сеней они вошли в большую комнату, посреди которой стояли стол и стул. Еще на одном стуле, стоящем у раскладушки, лежала раскрытая книга. В углу, на этажерке - несколько книг, чайник и какая-то посуда, бумажный сверток с едой.
- Ожидали что-нибудь эдакое увидеть? Но это, так сказать, позиция. Минимум вещей. И так от них тошно.
Игорь Иннокентьевич быстро достал из стоявшего на полу ведра с водой бутылку водки, поставил на стол. Появились стаканы. Колбасу он нарезал прямо на развернутой бумаге.
- Прошу.
Тенишев не удержался:
- Удивительно проворен русский человек, когда захочет выпить! Вот и вы перестали быть одинаковым. Фразы короткие, движения точные.
- Да, да. Замечайте, замечайте. Мне это нравится. Значит, не все потеряно.
Тенишев удивился. Похоже, его собеседник хочет вызвать у него обязательные вопросы о себе - так поступают гадалки. Что - не потеряно? Он наблюдал, как водка маслянисто наливается до половины стаканов.
- А я не буду спрашивать.
- Вы это о чем? - спросил Игорь Иннокентьевич.
- Почему я вам показался таким безнадежным.
- Но ведь спросили. - Игорь Иннокентьевич глазами показал на стаканы. - За что? На правах хозяина уступаю первый тост.
- Желаю, чтоб все! - Тенишев состроил глупую рожу.
- Переполнены, переполнены цитатами. Это защита. Значит, есть что защищать.
- Послушайте. - Тенишев поставил стакан. - Послушайте. В любом случае я стреляю вверх. Да ведь это и не дуэль. Ну, захотели выпить, одному скучно, а если б выпили в одиночестве, все равно бы пошли искать такого, как я, по тропинкам. Я думаю, что после того, как нолито, уже не надо раздражать собутыльника.
- За ваши успехи. Абсолютно серьезно, с извинениями, если чем-то обидел.
- Ну почему же. И за ваши. Успехи.
Выпили и помолчали. Игорь Иннокентьевич налил по второй - чтобы стаканы стояли наполненными. Тенишев минуту оглядывал пустые белые стены, он чувствовал, что совсем не против того, что оказался здесь, с этим странным человеком.
- Интересно бы почитать, что вы пишете.
- Ого. - Тенишев удивленно взглянул на собеседника. - Это уже не шутки. Тут я, конечно, спрошу: почему вы так решили?
Игорь Иннокентьевич поднял стакан.
- Вторую надо пить быстрее. Потом можно растянуть удовольствие. Но вторую, из-за скудости запасов, лучше выпить вдогонку. Это проверено.
- Мы что, стремимся к опьянению как к цели?
- Нет, конечно. Но все-таки. Привычка. Потом, если захотите, конечно, сходим, но это не главное. За приезжих в Москву людей. Я ведь тоже когда-то сюда приехал.
Тенишев, улыбаясь, чокнулся.
Строит из себя ясновидящего, ну и пусть, - подумал он.
- Во-первых, - еще не закончив морщиться от выпитой водки, начал говорить Игорь Иннокентьевич, - пишут все более или менее начитанные люди. Вы немножко цитировали, значит, читали, а если читали, то должны и писать. Это просто. Внешний вид выдает в вас приезжего. Достаточно пожить в Москве столько, сколько я, и это уже видно невооруженным взглядом. Пишущий молодой человек, приехавший в Москву, - человек с серьезными намерениями. Эти рассуждения даже не на уровне Шерлока Холмса, а скорее, его собаки Баскервилей.
- Но вы же еще говорили о какой-то моей одинаковости?
- А ваша обида?
- Все равно, уже просто интересно, - махнул рукой Тенишев.
- Это трудно объяснить. Конечно, внешнее впечатление: вы всегда шли одинаково, будто что-то в себе боялись расплескать. Правда, однажды, - Игорь Иннокентьевич ухмыльнулся, - вы действительно несли в нагрудном кармане бутылку того самого красненького и отпивали иногда, оглядываясь по сторонам. Было, значит, что расплескивать. Но это шутка, и мне неудобно говорить об этом, словно я подсматривал; случайно получилось. А насчет внутренней одинаковости - бывают такие многозначительные точности.
- Да, а что значит: не все потеряно? У меня вид разочарованного во всем человека?
- Ну зачем так мрачно. Это я наугад - действительно, чтобы вас расшевелить. Какое-то уныние есть, но у каждого нормального человека, попавшего в Москву на местожительство и встретившего себе подобных, это уныние должно быть. Первое время. Насчет потерянности - это я, скорее всего, себя приплел. Свой опыт. Опасно остановиться, так сказать, замолчать. Уснуть... и видеть сны. Вы ведь любите доставать из памяти чужие строчки?
Ну, - подумал Тенишев, - вот сейчас-то и начнется рассказ о своей неудачной судьбе.
Он вдруг вспомнил, что за весь разговор старик не назвал его по имени. Наверное, он интересует Игоря Иннокентьевича лишь как слушатель, которого тот так хитро постарался к себе расположить.
- А у нас еще было, - разлил оставшуюся водку Игорь Иннокентьевич. - Послушайте, не просто Иван, - это я для того, чтобы хоть какая-то раздражающая вас шутка присутствовала в моих словах, - послушайте, Иван, перед тем, как мы пойдем по сырым дорожкам старого кладбища... Я быстренько все расскажу, и вас не утомит моя исповедь, которой вы боитесь. В трех словах. А потом будем разговаривать на отвлеченные темы.
Тенишев понял, что собеседник пьянеет быстрее его. Но это ничем не грозило: Игорь Иннокентьевич был, что называется, дома.
- Я вырос на одном далеком железнодорожном разъезде. Хорошо помню военные эшелоны, но это неважно. Неважно, каким было детство - голодным или сытым, это я понял, когда в Москве встретил много талантливых людей, которые не пасли в детстве коров. Я много читал, рисовал, лет с десяти сочинял подражательные стишки - рос обычным умным мальчиком. В школе, куда я ходил вдоль путей, был театрик. Что-то ставили к праздникам. И я там играл. Короче, я решил, с помощью учительницы, что есть у меня талант, и поехал в Москву, поступил в театральное училище. Потом была учеба, армия - все как надо. Женился, меня взяли в московскую труппу. И после этого я в основном выл волком за кулисами и в жизни. За кулисами - по роли, в жизни - по жизни. Это общая канва моей биографии. Что касается внутренней - как говорил классик - она в моих творениях, которые остались во мне. Не все, не все, конечно, но значительная часть. Настолько значительная, что можно и не разделять. Не разделять и не властвовать...
Тенишев молчал. Он понимал, что сейчас возможны два исхода: или его собеседник сникнет, успокоившись не таким уж долгим разговором и не таким уж обильным количеством выпитого, или воспрянет "на втором дыхании". В первом случае Тенишев просто уйдет. Что он будет делать во втором, он не знал. Ему казалось, что Игорь Иннокентьевич способен лишь на бред - затухающий или разгорающийся. Перед ними стояла уже пустая бутылка.
- А знаете что, Иван? Вы говорили про еще и еще. Там, направо, за воротами, есть магазин. Я пока тут приберусь, а вы, ради знакомства, сходите, а? Только не за красненьким. А потом уже выйдем вместе, я вас провожу.
В сыром вечернем воздухе сильно пахло прелыми листьями, мокрыми деревьями. Тенишеву показалось, что в этом запахе он различает запах камня - старого могильного камня, вечность которого остановили однажды, прикоснувшись к нему и положив на холм земли, и для камня начался новый отсчет времени... Когда Тенишев начинал думать о вечности - у него замирало дыхание и казалось, он сам становится легче, словно вот-вот можно будет невесомо оторваться от земли. Он закрывал глаза и боялся, что уже через мгновение не сможет открыть их, не сможет вернуться. Похожее он испытывал во сне, когда летал, с трепетом и осторожностью держа в себе легкое и беззащитное чувство, которое и возносило его.
В овраге под мостиком журчал ручеек, подъем в гору показался крутым. Впереди, в маленьких окошках церквей горели, как лампадки, красные огоньки сигнализации. Тенишев сразу отогнал от себя мысль о том, чтобы уйти и не вернуться. Конечно, он вернется.
Магазин был уже закрыт. Тенишев зашел с заднего хода, купил у грузчика бутылку водки. Обратный путь показался короче. Тенишев был уверен, что на территории музея встретит милиционеров, и думал, как будет с ними объясняться. Скорее всего, скажет, что он новый дворник, и сейчас задержался, отмечая первый трудовой день. Не любил себя Тенишев за то, что в подобных ситуациях умел выкручиваться. Такое не раз случалось, когда они с Даней попадались где-нибудь в парке или на стадионе поздно вечером, "при распитии спиртных напитков". Тенишев вплетал в свои объяснения какую-то, как Даня говорил, "человечинку", и их всегда отпускали. Однажды Тенишев, мгновенно протрезвев, рассказал патрульным, что он - спортсмен, непьющий, и как раз выбрал такой необычный способ объяснить своему младшему товарищу пагубность выпивки, к которой Даня стал привыкать. "Он трезвый сделает вид, что понимает, а потом, в студенческой компании, опять тянется к рюмке. А так - он пьет, а я рядом не пью и показываю, как мне это глубоко противно", - и Тенишев недрогнувшей рукой сам вылил на землю остатки вина. От Тенишева не пахло - он умел как-то задержать дыхание, собраться в нужный момент - и все было настолько правдиво, что удивленные милиционеры ушли, на прощание посоветовав проводить "младшего товарища" до дома. Даня восхищался. Тенишев был раздражен, говорил: "Легкое, но предательство". "Да кого же ты предал?" - недоумевал Даня. "Хотя бы тебя - чуть-чуть, но предал". "Да нет, ты же нас спас, и так ловко. Я бы просто просился отпустить, и конечно, не отпустили бы, и родителям бы позвонили, и в деканат сообщили. Ты все правильно сделал!"
И сейчас - если бы встретился милицейский патруль, то Тенишев сказал бы об Игоре Иннокентьевиче и о том, что пришлось, как полагается, выпить за знакомство, за первый трудовой день... Хотя при чем тут старик, раз сам попался - самому надо и выкручиваться. Опять небольшое, но предательство, и разве его можно измерить? Как раз в небольшом, пусть даже в несбывшемся, которое вскользь допустил в себе - вся мерзость и таится...
Но никаких милиционеров Тенишев не встретил. Тропинки парка были пустынными, церковь мрачно темнела в небе, красные огоньки сигнализации горели ярче.
Он толкнул знакомую дверь, прошел через сени. На столе по-новому сияли стаканы, более тщательно была разглажена бумага под колбасой, была добавлена открытая банка консервов. Игорь Иннокентьевич лежал на раскладушке, отвернувшись к стене. Услышав вошедшего, он быстро подхватился.
- Сомневался. Думал, не вернетесь. Вы ведь не из тех, кто хочет просто выпить или просто поговорить под водочку.
- Ну почему же.
- Странно. Со всем соглашаетесь, и вместе с тем - все отрицаете. Присаживайтесь.
Тенишев с удивлением заметил, что старик совершенно трезв и особенно спокоен, только выглядит чуть уставшим.
Однако. Если так у него начинается второе дыхание, то силы еще есть, - подумал Тенишев.
- Старею. Уже обязательно требуется по бутылке взглядом скользнуть, чтобы оживиться, - улыбнулся Игорь Иннокентьевич.
- Я думал, вы спите. Я бы оставил бутылку и ушел.
Старик засмеялся:
- Не знаете вы просто Иннокентьевича! Да как же я усну, если вторая на подходе! Не обижайтесь, что не вас называю причиной своего бодрого ожидания! Надо быть честным, вы ведь не любите формальной вежливости. Как и формальной логики. Долой их с корабля современности!
- А вы все образованность свою хочете показать, - улыбнулся Тенишев, открывая бутылку.
- Запивать, запивать надо, чтобы завтра меньше страдать от жажды. Опыт - большое дело, учитесь, пока я жив. - Старик дотянулся до ведра с водой и придвинул его поближе. - Вот и выпьем за опыт, бессмысленный и беспощадный.
Тенишев выпил и понял, что сейчас наступит его очередь пьянеть быстрее.
- Мне кажется, в наше время опыт не обязательно связан с возрастом. Я имею в виду вот это. - Тенишев показал на бутылку.
- С годами опыт как раз и сказывается в том, что отрицает себя, исчезает, человек как бы борется с ним, уничтожая! Но это я опять о себе.
Выпили. Игорь Иннокентьевич быстро зачерпнул стаканом воды, запил.
- А возле кладбища не бежали, придерживая оттопыренный карман? - неожиданно спросил старик.
- Почему?
- Ну, жутковато, наверное, без привычки.
- Нет, шел спокойно. Правда, в парке я опасался встретить милиционеров.
И Тенишев не удержался, рассказал о том, как скорее всего объяснился бы со стражами порядка. Рассказал и про случай с Даней, про свои размышления о готовности к предательству.
Игорь Иннокентьевич смотрел с каким-то хитрым прищуром, и Тенишеву показалось, что он опять кривляется, старается придать своему лицу чрезмерно внимательное выражение.
- Натяжка, натяжка есть во всех ваших угрызениях совести. Но я понимаю. Как бы нечаянная тренировочка предательства, да? А вы замечаете, замечаете.
Тенишева прорвало:
- Да ничего я не замечаю! Что вы меня поддеваете, как Порфирий Петрович! Все происходит помимо моей воли - не в том смысле, что автоматически, а в том, что я себя специально заставляю ничего не замечать. Ни вокруг себя, ни в себе. Как только пойму, что закопался в своей душе и торчат только ноги, я хватаюсь за них и тащу, и быстрее заравниваю следы раскопок. Но мы же беседуем, надо о чем-то говорить...
- Долю свою вносите?
- А вам мало кажется? Ну, а вы сами можете сказать что-нибудь настоящее, главное, чтобы не жалко было времени на разговор? Подумать вслух? Представьте, вы дали себе задание: обязательно обдумать мысль под названием "предательство". Вам хочется письменно изложить? Хорошо, вот бумага и ручка. А, вы хотите именно побеседовать на эту тему? Собеседника нет? А если в парке посмотреть? По тропинкам? В разговоре, когда надо долю, как вы говорите, вносить - вносишь, как карту кладешь. А когда наедине с собой - молчание, в котором иногда вспыхивает стыд. Ну, возможно, и другие чувства...
- Пока не требует поэта... - хохотнул Игорь Иннокентьевич, разливая водку.
Наверное, такой тон разговора ему нравился: глаза его сверкнули.
Обрадовался моей злости. Зачем все это? - подумал Тенишев.
Он все-таки опьянел и хотел договорить что-то очень важное, что забылось на мгновение, и уже говорил что-то рядом, удивляясь, как ясно он это видит, а сказать об этом - что он говорит слова, которые находятся рядом с теми, которые забыл, - не умеет...
- Опыта нет, вы говорите? Я боюсь, что, испытав стыд за собственную мерзость сто раз подряд, в сто первый я повторю эту мерзость. Да еще, может, - Тенишев ухмыльнулся, - с учетом опыта, еще похлеще...
- Какая неуловимая, замаскированная цитата. Странно, что мы сидим не в трактире, и за окнами не бьют женщину или лошадь кнутом, - сказал старик.
Тенишев улыбнулся. Он налил водки, поднял стакан:
- За ваш опыт. За стремление вовремя опустить монету в щель, чтобы разговор не прервался. За актеров и писателей. За женщин и лошадей.
Игорь Иннокентьевич смешно запивал водой - морщась, как будто пил опять водку.
- Вы не поняли. Вы какой-то странный. Я ведь не хотел вас задеть. Мы ведем обычный разговор, разговор за бутылкой. Вы мне слово - я вам десять. Или наоборот. В таких случаях, конечно, надо запасаться водкой, а не ходить кому-то одному за добавкой. А то пройдется человек по свежему воздуху, обретет, так сказать, человеческий облик, стыд свой повспоминает, возвращается и говорит совсем другое. Что-нибудь непонятное для самого себя.
Тенишев с улыбкой слушал.
- Игорь Иннокентьевич, мне пора.
- Но мы же не допили?
- Ну давайте, мне немножко. На посошок. Вы здесь останетесь?
- Я только провожу, чтоб вы не боялись милиционеров. Какой-то современный страх. Раньше чертей боялись, а теперь - стыдно сказать. Жалко, не получился у нас разговор.
- Ну почему же. Для шапочного знакомства...
- Разве что. Но хорошие разговоры только в книжках бывают. Вот и напишете когда-нибудь. Целая глава получится. И все не так, как было.
- Ладно, придумаю что-нибудь. То, что было на самом деле, всегда заново надо придумывать.
- Понимаете, понимаете. А я уж приготовил свой совет ненужный. Не бояться врать, сочинять, ну и так далее - вообще не бояться.
- И милиционеров? - пошутил Тенишев.
- И мыслей о предательстве не бойтесь. Думайте, думайте.
Старик надел плащ с капюшоном, оглянулся на стол:
- Вернусь, один допью. Будете в наших краях...
- Спасибо. Увидите меня на тропинке одинаковым...
- Тяжеловатый вы человек. Хотя этого и следовало ожидать. Ну что, пойдемте?
Они долго шли молча.
Похоже на то, что мы повздорили, обиделись друг на друга. Странно, - думал Тенишев.
- А вы где обитаете? - спросил старик.
- В общежитии.
- Ну, это невозможно, - встрепенулся Игорь Иннокентьевич. - И думать забудьте об этом!
- Как это?
- Да нельзя жить среди себе подобных! Хотя я думаю, там мало таких, как вы, но это не меняет дела. Нельзя, и все, сейчас уже некогда это объяснять. Хоть один совет дам, как раз из своего опыта. Уходите из общежития. Вы в деревне выросли?
- Да.
- Ну тем более! Два часа утренней работы на свежем воздухе вам не повредят! Где-нибудь в центре вы устроитесь на работу дворником, с проживанием в служебной квартире. Можно договориться, чтобы работы было немного. Пусть и денег будут платить мало, но это неважно. Главное - квартира. У вас будет собственная дверь, которую вы сможете закрывать на ключ! Или оставлять распахнутой! Это очень важно - иметь собственную дверь! Это - покой и свобода!
Они подошли к воротам. Тенишев взглянул на своего странного спутника и наконец удивился всему происходящему. Необъяснимая усталость навалилась на него - словно он вошел в тень огромной горы, на которую страшно было поднять глаза.
Он оглянулся. Никого не было.
2
Тенишев ехал в метро. "Бывают странные совпадения", - думал он, не зная, что имеет в виду: свое отражение в вагонном окне или встречу со стариком. И лицо уставшего человека, в глаза которому смотрел Тенишев, и нечаянный, уже почти забытый разговор, оставшийся в памяти интонацией и тембром голоса собеседника, - не принадлежали реальной жизни. И назойливо повторялась и повторялась фраза: "Бывают странные совпадения".
Впервые вспыхнула, как далекая беззвучная молния, догадка о своей будущей жизни. Слово, состоящее из трех частей - "ни-че-го" - простучало в голове, когда поезд вынырнул из подземелья и заскользил по мосту над рекой. Ни-че-го, новая часть речи, имя будущее. Название той жизни, о которой пытался рассказать старик, название той жизни, которая притаилась в будущем. Поезд, подобравшись, как перед прыжком, с силой влетел в черноту подземелья другого берега. И опять чужие глаза смотрели на Тенишева из его отражения в стекле, и вспыхивали на стене тоннеля фонари, улетали назад, отсчитывали стремительное время.
Ни-че-го. Слово-складень, створки которого, захлопнувшись, превращаются в непроницаемую черную доску. Страшный, пугающий образ, заставляющий сопровождать себя таким отчетливым тройным произнесением. Что за ним? А ничего. То и будет, что ничего не будет. Из какого-то забытого кошмара вылетел беспризорный чертенок и не успел спрятаться до третьих петухов, летает вслед за Тенишевым, карауля минуту, чтобы отчетливо произнести своим немым голосом слово, которое Тенишев услышит внутри себя: "Ни-че-го".
Тенишев споткнулся, сходя с эскалатора. Тревожно вскинула брови дежурная, оценивающе проводила его взглядом. Тяжелая стеклянная дверь, как всегда, норовила открыться навстречу. Спящего ребенка несли на руках. Лица не видно, ручка свисает, подрагивая при каждом шаге. Таксист, встречая пассажиров, признается в своей профессии жестом - ключи мелькают вокруг пальца. Надпись перед аркой: "Берегись автомобиля" - от второго слова оставили только "бля". Не забыли нацарапать запятую. Не так уж плохо учат в школе.
Наблюдаю милые подробности жизни, - горько ухмыльнулся Тенишев. - Остается еще в рыбном магазине заметить перламутровые щеки селедки да утром, бреясь, подумать о том, что это похоже на снятие клоуном своего грима, да волосок от помазка будет перекатываться под бритвой на щеке, как на лесосплаве бревно, с которого соскальзывают багры...
И, словно отвечая самому себе, Тенишев пошутил: "А вместо этого надо заострить свой талант и ткнуть им куда следует". Чем-то напомнила эта цитата ту самую надпись, подправленную школьниками. "Берегись, ...б.ля".
Подъехал пустой троллейбус. Тенишев сел на заднее сиденье. Впереди, через несколько рядов, сидела девушка. Мелькнули в памяти незнакомые лица, которые он видел когда-то, обгоняя показавшихся красивыми девушек, быстро оборачиваясь, - разочарование. Лица этой он не увидит, выйдет через заднюю дверь. Но девушка поднялась, встала у передней двери, оглянулась. Покачивался локон у виска. Спокойный и ясный взгляд, ни встречного кокетства, ни напряжения, ни равнодушия. И это не усталость - просто спокойствие. Тенишев улыбнулся и, смутившись своей улыбки, перевел взгляд на окно. Что-то его оживило. Как будто он понял вдруг, что в этом мире существует что-то нормальное и радостное. Обычное, как и должно быть на самом деле. Без внутренней игры с понятиями и словами. Когда троллейбус отъезжал от остановки, Тенишев еще раз увидел лицо девушки, стоящей близко на тротуаре. И спокойный огонек, горящий в ее глазах.
В общежитии Тенишев долго не мог уснуть. Достал из стола все свои бумаги, почти не перечитывал их, только долго перекладывал перед собой, вглядываясь куда-то сквозь мельтешащие строчки. И оттого, что он перекладывал бумаги, словно подводил какой-то итог, ему вдруг показалось, что на этих страницах собрал он все ненужные подробности жизни - что-то вроде списка. Списка номер два. Список номер один, который Тенишев со злой иронией сразу же назвал про себя "перламутровым", существует в устном, а точнее, в немом варианте. Вспыхивают в нем и безвозвратно забываются подробности жизни, вроде мелькающего ключа вокруг пальца таксиста, качающейся руки спящего ребенка. Этот список пополняется ежесекундно, но все же не увеличивается.
Тенишев чувствовал, что уже смеется над собой как над злейшим своим врагом, думая об этих "списках", но не мог остановиться. Ему хотелось продолжать свою злую игру, думать о существовании еще каких-то списков, объемов, пространств - он уже не мог найти подходящего слова для тех частей, на которые он играючи разбивал свою жизнь. И вдруг стало страшно: он понял, что видит одно-единственное слово, которое всколыхнулось в нем тройным звуком в вагоне метро - "ни-че-го". Он чувствовал, что начинается какая-то неизвестная болезнь, которую он будет узнавать по этому слову, и он уже боялся своей будущей внутренней немоты, которую это слово будет оставлять после себя.
- Нет, не гожусь я на роль человека, - произнес Тенишев фразу, после которой ему становилось обычно легче, будто он превращал в шутку все свои умствования.
Вспомнил старика - неужели с ним связан приступ этого глупейшего состояния? Да, наверное, все очень просто. В старике Тенишев вдруг увидел себя будущего и испугался.
- Какими глупостями я занят, - пробормотал Тенишев и собрал бумаги.
Спать, спать, чтобы завтра забыть все, кроме... Да, кроме этой девушки, и ее спокойного взгляда.
Тенишев проснулся поздно, можно было не спешить. Странный впереди виделся день. Он назывался семинарский: начало семинара обычно назначали ближе к вечеру, и дневное время перед ним всегда казалось пустым, как вокзальное ожидание.
Бреясь, взбивая на щеках пену, Тенишев заметил, что ни одного волоска старый помазок не потерял. Он улыбнулся: вот уже и прячутся ненужные подробности. Тенишев вспомнил вчерашнюю девушку и заметил с удивлением, как при этом просияли в зеркале его глаза, чего он давно уже за собой не замечал. Так всегда оживляешься, не успев заметить падающую звезду, и долго еще смотришь в темноту неба - в то место, где она только что сверкнула.
Какая глубокая и неразгаданная тайна заключается именно в самых обычных вещах! Вчера он целый день был занят глупейшим, в сущности, занятием: наблюдением за своими впечатлениями, настроением, которое с каждой минутой, словно он уставал от тяжелой работы, становилось все невыносимей. И вдруг в череде всех ненужных подробностей, проплывающих перед его глазами, вспыхнула, казалось бы, такая же - спокойный взгляд незнакомой девушки. Почему этот взгляд показался ему значительным, похожим на ответ, на разрешение всех его сомнений и бессмысленных переживаний? В чем тайна этого разрешения, тайна перехода от обыденности, ненужности жизни к ее значительности и необходимости? В одном мгновении кроется эта тайна, и неуловим ее смысл. Одно мгновение перетягивает, уравновешивает бесконечные минуты и часы жизни. И не в человеческих силах разгадать эту тайну. Но если об этом думаешь, значит ли это, что ты слепо веришь в значимость и необходимость обычной жизни, частью которой является и твоя собственная? Сомневаешься, мучаешься, но веришь.
И Тенишев чувствовал, как хочет сказать кому-то все, о чем думал сейчас. Но кто поймет его хотя бы так, как он понимает себя, и может быть, прав был когда-то Даня, говоря: "Об этом нельзя написать"? О самом главном и настоящем - нельзя? Что же тогда задержалось в тех бегущих строках на листах белой бумаги, которые он рассматривал вчера, сидя за столом? Он даже и не перечитывал эти слова, словно хотел над ними различить их смысл. Скорее всего, глядя мимо слов, неосознанно он и понял единственную возможность существования написанного. Не в словах, а над ними должен таиться их смысл, оставаться, как след после вспыхнувшей звезды, как взгляд вчерашней девушки оставил после себя в окружающем тревожном воздухе ощущение ясности и покоя.
И Тенишев с сожалением подумал о том, что предстоит ему сегодня вечером слушать мнения других людей о его написанных словах. Что он услышит?
Странно, но Тенишев про себя никогда не мог назвать свои рассказы иначе, как "написанные слова". Или совсем никак не называл, какое-то внутреннее понятие "это" определяло исписанные им бумаги. И только в разговорах с другими людьми, приостанавливаясь перед этим словом, словно собираясь откашляться, выговаривал "рассказы".
Тенишев принял сразу, как принимает нормальный человек правила поведения, все кажущиеся условности, переполнявшие странное заведение, в котором он сейчас учился. Оно называлось Высшие литературные курсы, и посещавшие его люди назывались слушателями. Слушатель Высших литературных курсов - это определение вызывало у Тенишева улыбку. Все его коллеги так же, как и Тенишев, имели какие-то профессии. И сейчас судьба свела этих взрослых людей вместе, подарив им возможность развеять сомнения в своем странном занятии - как он это называл про себя, "написании слов".
Он писал с самой ранней юности, но признание в этом даже перед самим собой было постепенным и осторожным. Писали его однокурсники в университете. Но студент, пишущий стихи или рассказы - явление понятное. Тенишев замечал, что это дополнительное занятие словно прощалось, понималось и самими пишущими, и окружающими как довесок, как сопровождение молодости. Исключение составлял Даня, которого Тенишев считал поэтом, безо всяких оговорок. Поэтом, который временно учится в университете. На себя самого у Тенишева смелости определения не хватало.
О Высших литературных курсах он впервые и услышал от Дани. Когда Тенишев спросил, не хочет ли Даня поехать учиться в Москву, тот просто ответил: "Зачем?" - и как-то стало не нужно повторять и уточнять свой вопрос.
Уже в деревне, когда Тенишев работал учителем, он однажды собрал рукопись и послал на конкурс, скорее всего, просто от уныния одиночества. Потом пришел вызов, и Тенишев сразу не отнесся к этому серьезно, но потом обстоятельства складывались все более запутанно и странно: отъезд Дани, ставшее невыносимым общение с учителями, с директором школы, переполненность деревенским уединением, - и Тенишев уехал в Москву. Он намного опоздал и не прилагал особенных усилий, чтобы быть зачисленным. Просто объяснил, что жил в дальней деревне, были сложности на работе - и приехал он так, на всякий случай, и конечно, придется возвращаться опять в свою глубинку. Наверное, он чем-то понравился, и разыграли вариант приема, взятого из какого-то старого фильма: если уж кому и надо учиться, то этому человеку, бросившему работу, приехавшему из такого захолустья в Москву... И Тенишев был принят, и даже пошутил по этому поводу: "Зачислен в виде исключения".
Все эти обстоятельства подходили к его мироощущению - соединению в жизни именно случайных, необязательных событий, идущих как бы параллельно с собственно жизнью, - и Тенишев охотно принял все условности новой жизни. Человек, уже начавший привыкать к своей взрослости, профессии учителя, мгновенно возвратился в юношеское состояние. И то, что он назывался не студент, а слушатель, было естественной, объясняющей поправкой. Великий и могучий и здесь извернулся, одним словом объяснив изменения в судьбах Тенишева и его коллег, таких же "слушателей".
Все они были необычными людьми, выхваченными из жизни, как казалось на первый взгляд, в спешке и наугад, но все же по каким-то общим правилам. Когда в перерывах между лекциями они бродили между деревьями по двору Литературного института, во флигеле которого и размещались курсы, то сами казались Тенишеву похожими на такие же деревья, выдернутые из своих корней. И так же, как деревья, они были и похожими, и разными одновременно. Были среди них говоруны, были молчаливые, внимающие - прошелестит ветер разговора, и кто-то продолжает говорить, а остальные затихнут, прислушиваясь больше к себе.
Когда Тенишев подходил к своим однокурсникам, стоящим группой где-нибудь в глубине институтского двора, то ощущал, почти осязательно, какое-то накопленное равнодушие, направленное от этих людей во внешний мир. Казалось, все чувства этого мира были преломлены, восприняты в этом кругу и опять холодно отринуты в окружающее пространство. По-разному светились их глаза - у кого-то с лихорадочным блеском, у кого-то взгляд был направлен как бы внутрь себя и казался потухшим. Но взгляда усредненной, уравновешенной силы Тенишев не встречал. В каждом из этих людей чувствовался отголосок давнего прошлого, словно они прожили свою первую жизнь, и сейчас каждый по-своему справляется с тревогой осознания своего прежнего существования.
Тенишев понимал, что он преувеличивает то впечатление, которое производят на него однокурсники, но ему нравилась такая необычность восприятия этих людей. Как в раздробленном зеркале, он собирал свое отражение, поэтому и придавал каждому из них какие-то собственные, незаметные для себя черты, уже встречая их на обратном пути излишне впечатлительно.
3
Они стояли полукругом в институтском сквере. В ранних сумерках ярко светились огоньки сигарет. Перекур перед семинаром был своеобразным ритуалом. И тот, кого собирались обсуждать на семинаре, в этот день напоминал заболевшего, который не дождался посетителей в больнице, а наоборот, пришел к ним сам.
- Он идет, под собою не чуя вины, - встретили его шуткой.
- Встречаете, как подсудимого. И я себя таким чувствую.
- Есть высший суд.
- Там я буду обжаловать ваш приговор.
- Долго ждать придется. К тому времени все там будем. На одной скамье.
Тенишев видел, как всем хочется поговорить в таком отвлеченно-шутливом тоне, и чтобы он, подошедший к ним, оставался при этом чуточку лишним. Формула небольшого коллектива - несколько человек плюс один. Любая группа людей, начиная с трех человек, живет, подчиняясь этому нехитрому закону. В треугольнике любые две вершины, переглядываясь, уже собираются посплетничать о третьей... Несколько человек всегда готовы вытолкнуть из себя одного, чтобы можно было вытянуть руку и показать на него пальцем. И сегодня этот человек - Тенишев.
Вот я и определил свое сегодняшнее место, - усмехнулся он про себя.
Никто не спешил в аудиторию. Подошла староста - действительно самая старшая из всех, Арина Родионовна, как все ее называли.
- Сегодня нас попросили провести совместный семинар со студентами института. Тебе, Тенишев, придется прочесть какие-нибудь рассказы. И кто-то из студентов будет читать. А потом все вместе обсудим.
- А чей семинар ожидаем в гости?
- Пшеничного.
- А зачем это понадобилось?
- Обмен опытом. Вы что, нигде не работали? Обслуживали один станок, сейчас обслужите два.
Староста пошла по дорожке, за ней, посмеиваясь, потянулись остальные.
В аудитории уже сидели, заняв один ряд, студенты. Слушатели курсов были вынуждены занимать другой ряд.
Диспут, что ли, намечается? - подумал Тенишев.
Действительно, студенты поглядывали остренько, будто заранее готовились нападать и защищаться.
Тенишеву и раньше приходилось читать прилюдно свои рассказы, он всегда при этом волновался. Обычное волнение, которое после первых минут, наоборот, помогало: оно возвращало Тенишева в свой замкнутый мир, в котором он слышал собственный подрагивающий голос. Он слушал его, и смысл произносимых слов при этом исчезал - лишь по звуку и ритму Тенишев различал хорошие и плохие места. Как ни странно, читая вслух, Тенишев успевал думать о другом. Это были короткие, вспыхивающие мысли - например, о том, что все люди различаются по своему отношению к единице времени. Кто-то делит время на недели - это работающие от выходных до выходных. Больные пережидают очередную ночь, чтобы дождаться следующего дня, облегчающего страдания. Для Тенишева единицей времени сейчас была строчка или фраза, похожая на вздох, - единица придыхания - успевал он подумать, продолжая чтение. Он вспоминал забытые лица, виденные когда-то пейзажи, сны - каждая произносимая фраза выхватывала из темноты памяти отдельное пятно - и к концу чтения становилось светло. И вместо волнения оставалась легкая слабость, какая бывает под утро от бессонницы.
Все расселись, вошли руководители семинаров Пшеничный и Панин, который чуть заметно улыбнулся Тенишеву. Панин еще раньше, с самого начала их занятий, предупредил о многих условностях, ожидающих слушателей на семинарах. "Не хотите говорить, а надо. Хорошая школа. Учитесь заполнять собственную пустоту: вы думаете, что думаете, а на самом деле отдыхаете, молчите, спите. Начинайте говорить глупости, смейтесь над собой и говорите. Все настоящее прорвется. Молчать можно было и там, где вы жили до этих курсов, не так ли?" - просто, с тренерской грубоватостью говорил Панин. Словно объяснял условия игры, в которую им предстояло играть. И Тенишев уже не задавал себе глупых вопросов о том, есть ли смысл в их семинарах.
Но сегодня тех людей, к которым он уже привык, как будто не было. Они растворились внутри еще большего количества людей, и общее лицо этого нового коллектива стало неузнаваемым. Рассказ, который собирался читать Тенишев, был небольшим, в несколько страниц - о жаре, измучившей человека. Этот человек постепенно начинает ощущать странное наслаждение, наблюдая за общим состоянием засухи и измождения, которое охватило природу и окружающих людей.
Тенишев не слышал своего голоса, а словно читал не вслух, удивляясь прыгающему смыслу отдельных слов; чужим, чужим казался рассказ. Название - и комментарий, понятие - и объяснение. Так по-новому увидел рассказ Тенишев.
- Еще? - он оглянулся на Панина.
- Как в карты играешь. По-моему, очко. А то будет перебор.
Панин шуткой попытался погасить видимое волнение Тенишева. И Тенишев почувствовал поддержку. "Ну что поделаешь - так надо. И сидеть здесь, и читать, и злиться приходится, но не в этом же дело", - словно услышал Тенишев.
Потом студентка читала рассказ о поездке маленькой девочки к бабушке в деревню. Кто-то зевнул демонстративно, кто-то, наоборот, шепнул в одном месте "хорошо", а Тенишев, словно возвращая то ощущение, которое куда-то пропало при чтении своего рассказа, слушал чужой голос, заменяя его своим, переиначивая его. Он видел летящие провода из окна электрички, плюшевого мишку, которого ребенок не хочет запрятать в сумку, чувствовал детскую тревогу от дороги, которая вдруг прорвалась в одну сторону, без возврата.
Когда при обсуждении подошла его очередь, Тенишев пересказал эти впечатления, сравнил девочку с Егорушкой из чеховской "Степи" и встретил удивленный взгляд Панина. Казалось, тот спрашивал: "Неужели это так? Ну уж, братец, занесло тебя!"
- Да-да, непосредственность авторская чувствуется, -пробормотал Панин.
Этими словами он будто бы отмахивался от того, что только что говорил Тенишев. Но при этих словах Пшеничный, будто похвалили его, а не студентку, начал говорить об искренности, свойственной рассказу молодой писательницы, и о сожалении, которое вызвало у него отсутствие этой искренности в рассказе, "сделанном" Тенишевым. Бросились в бой студенты - они тоже хвалили искренность в рассказе однокурсницы и критиковали Тенишева за холодность чувств.
Панин, медленно и осторожно подбирая слова, начал объяснять, что порой место чувств может занимать ответ на них, ответ на нулевой вопрос, сидящий в каждом пишущем человеке, разговор после понимания. Такой разговор наиболее труден, потому что после понимания исчезает смысл самого вопроса, возвращения к нему.
Казалось, Панин немного досадовал на то, что у него не получается выразить свою мысль проще, чем он говорит.
- Андрей, - предоставил он слово следующему.
- Тенишев не отказывается от игры, заранее зная о своем проигрыше, и не выдумывает по ходу новых правил, - сказал Андрей, самый интересный для Тенишева собеседник, с которым они всегда разговаривали, дополняя друг друга в общем понимании, наверное, самой главной их темы: почему человек пишет.
- Человек пишет, - словно продолжал давний разговор Андрей, - потому что понятие "писать" входит в понятие "не писать", составляя его мизерную, но единственно ощутимую часть. Пишет, понимая абсолютность молчания, и, может быть, таким образом доказывает себе еще раз эту абсолютность. И как это ни странно, слова оказываются частью молчания - дверцей, вратами в огромный немой мир, так мне хочется сказать. Стремясь слиться с молчанием, человек вынужден касаться этой двери, вынужден выговориться. Цель - выговориться, высказаться и замолчать. Быть или не быть? Быть - хотя бы на время. Не быть - ожидающее нас молчание, бесконечность.
Андрей раздвинул руки на столе, будто очерчивая ими пустое пространство, вокруг которого выстраивал оцепление своих слов. Панин с усмешкой наблюдал за ним, как за иллюзионистом, показывающим знакомый фокус, и с интересом ожидал самого тонкого движения.
- Мне кажется, для Тенишева невыносимо собственное положение. Поэтому так много у него неопределенных местоимений и пристального вглядывания, узнавания слов, как будто он сомневается в значении каждого из них. Секрет же его, что называется, творчества, или самовыражения, прост. Проползая под заграждениями, Тенишев специально трогает ловушку - и звенят все банки, развешанные на заграждении. Тревога, ракеты, стрельба - проигрыш. Но это - единственный способ преодоления колючей проволоки.
- Попроще, Андрей, ты же не один, - улыбнулся Панин.
И все в аудитории тоже заулыбались, оживились после напряжения, с которым слушали Андрея.
- Ну а если проще: хороший рассказ прочитал Тенишев. Искренний, если уж вокруг этого понятия идет разговор, - словно обиделся Андрей.
- Пора голосовать, - не удержался от шутки Тенишев.
- А ты молчи, - отмахнулся Андрей. - Честно говоря, я теряюсь, когда вижу говорящего автора - здорового, крепкого мужика, который словно копается в своем мешке: а я вот вам еще чегой-то покажу...
- Понимаете, - заговорил Панин, - с годами приходит привыкание к работе. Привыкание к ее постоянству. Секреты, разгадываемые в молодости, забываются. Поэтому я с интересом слушал сейчас Андрея. Вообще мне порой кажется, что вы, мои слушатели, мне интереснее, чем я вам.
Пшеничный заулыбался при этом, закивал головой в знак согласия. Панин продолжал:
- Андрей говорил, конечно, о том, чего на самом деле нет. Он сотворил нечто из воздуха, сотворил из того самого молчания, которое упоминал. Произошло возникновение чувства из мысли, из напряжения ее. Это чрезвычайно тонкий отголосок на источник волнения, который Андрей различил в рассказах.
- Рассказе, - поправил Андрей. - Я говорил только о рассказе Тенишева.
- Да, но не только. Интересно, а принимает ли твои слова на свой счет сам автор? - И Панин взглянул на Тенишева.
Тенишев удивился, как будто неожиданно поймал вылетевший из чужой игры мячик. Он понимал все, о чем говорил Андрей, но принимать это на свой счет? Скорее всего, Панин просто хотел предоставить слово кому-то, и неловко наткнулся на Тенишева.
- Мне кажется, появился еще какой-то невидимый здесь автор. Есть в нем что-то и от меня, и от всех присутствующих. Наверное, так и должно быть. И мы все вместе описываем этого невидимку. У Андрея это получается лучше. - Тенишев даже показал рукой на пустое место рядом с собой. - А вообще-то я вспомнил слова Толстого о том, что многое совершенно необъяснимое объясняется порой очень просто - глупостью. Вот я за свою глупость и боюсь. Раз Андрей так усложнил восприятие рассказа, то я начинаю думать, что или он говорил не обо мне, или просто нечего обсуждать и комментировать.
Панин остановил:
- Нет-нет, всегда есть тема для разговора. И пусть каждый говорит так, как считает нужным. Это нормально для нашего семинара. Ну, кто хочет высказаться?
Тенишев заметил, что Панин как бы вполоборота отвернулся от него и Андрея в сторону аудитории: надо было продолжать общий разговор, выводя его за узкие границы только троих участников.
Получилось так, что все уже говорили не о рассказах, а о выступлении Андрея. Уже его слова каждый объяснял на свой лад, и это было какой-то двоичной системой оценок "за" и "против".
Пшеничный поглядывал на выступающих и все не включался в разговор. Наконец, когда выдалась пауза, он поерзал, поскрипел стулом и заговорил:
- В человеке есть хорошее и плохое. По моему глубокому мнению, все, что пишет писатель, принадлежит либо одной части, либо другой. Когда автор описывает светлую часть бытия, и читателю хочется быть лучше. А копание автора в себе, копание в непонятных чувствах, в чем-то темном, что есть в человеке, и читателя делает злым.
От этих слов Тенишеву стало безразлично. С ним бывало такое часто - на педсоветах в школе, да и раньше, когда учился в университете: как только он слышал глупость, то сразу каменел внутренне, и необходимо было усилие над собой, чтобы дальше, без перерыва, воспринимать чужие слова. Ему казалось, что он устал. Откуда-то издалека долетали слова Панина о Достоевском и Кафке, но Тенишев надолго ушел в себя, отвлекся, и к концу монолога Панина пожалел об этом: понял только, что Панин осторожно, словно комментируя слова Пшеничного, незаметно опровергал их. Студенты слушали с интересом, а Пшеничный непроницаемо молчал, как будто показывал всем своим видом: что бы там ни говорили, а я остался при своем мнении. Совершенно разные были эти писатели, и ясно было, что совместный семинар - трудное дело для каждого из них. Тенишев покосился на Андрея. Тот с иронической улыбкой смотрел перед собой в стол, и когда Панин попросил его еще что-то сказать, ответил:
- Я в следующий раз. На эту же тему, но в следующий раз.
- Ну почему же, Андрей, тема эта интересна всегда.
- Но так много еще ребят, которым есть что сказать.- Андрей повел рукой вокруг.
Панина, видно, тяготила роль единственного ведущего на этом семинаре, но он умело играл ее до конца. Он обращался к Пшеничному - тот односложно отвечал или просто кивал в ответ. Выслушивая студентов, Панин потом пересказывал по-своему их выступления, - и их путаные слова становились ясными и стройными. Он встрепенулся, когда один из студентов сказал:
- Мне кажется, литература похожа на стеллаж с историями болезней. Светлая сторона человеческой жизни ей неинтересна, при попытке изображения такая жизнь становится скучной.
- Ну почему же вы так стремитесь к тому, чтобы ваше мнение было обязательно крайним, в некотором смысле разрушительным? - спросил Панин.
Пшеничный оживился:
- Вот и я об этом им говорю. А они приносят мне рассказы о пьянстве да убийствах. Неужели в жизни мало хорошего?
- Нет-нет, я не об этом. В жизни действительно мало хорошего, но почему надо раз и навсегда решить для себя вопрос: как относиться к ней? Для художника не может быть однозначного решения. Вот мы сегодня прослушали два рассказа и почему-то разнесли их по полюсам - хорошее-плохое. А они как-то дополняют друг друга. Мне хотелось бы, чтобы все это почувствовали.
- Почувствовали, - вставил Андрей. - Но когда люди по очереди должны высказаться на одну и ту же тему, сразу же срабатывает принцип испорченного телефона, и предмет разговора уничтожается, как клумба под ногами митингующих.
Панин улыбнулся:
- Вот такое, Андрей, твое мнение о семинарских занятиях. Ну что ж, на этой веселой ноте...
Видно было, что Панину надоел такой разговор. Он вполголоса заговорил со старостой. Медленно, с выяснением, кому обсуждаться в следующий раз, семинар завершился.
- Ты заметил, что мы оказались не нужны? - спросил Тенишева Андрей, когда они вышли во двор и остановились покурить возле памятника Герцену.
- Да.
- И тебе все равно?
- Наверное.
- Но это же глупо: сидеть битый час среди людей, которые тебя не понимают.
- Но ты ведь увлек всех и заставил говорить о том, что тебе интересно.
- Не заставил.
- Что? - не понял Тенишев.
- Не заставил, они соскользнули с уровня, что ли. Я не рассчитал пропорцию ясности и неопределенности.
Тенишев с удивлением взглянул на Андрея, который нервно покручивал сигарету и смотрел куда-то вдаль. Мимо проходили слушатели, студенты.
- А согласись, сейчас тебе не хочется продолжить разговор со мной? - спросил Тенишев.
- Соглашусь. Ты же все понимаешь. И от этого мне почему-то неинтересно говорить. Да и стоим здесь, как два умника, отделившиеся от толпы. Кстати, посмотри, как все расходятся - как после спектакля. Через час по Москве люди так будут покидать театры, как мы сейчас - свой семинар.
Двор опустел. Из-за угла здания вышел Панин.
- Слушай, а давай пригласим его посидеть где-нибудь? Все-таки твой семинар был, повод есть, - сказал Андрей.
- Удобно ли? Почему только мы?
- Но все же ушли.
Панин увидел их и подошел.
- Как-то недоговоренно закончился семинар. Не будем больше со студентами объединяться.
- Широкий диапазон восприятия? - усмехнулся Андрей.
- Может быть, может быть. Между ребятами большие различия. Кто-то еще стесняется, а кто-то уже непримирим к чужому мнению. Ну ничего, все на пользу.
Три человека в молчании шли по Большой Бронной, переходили дворами, переулками, и Тенишеву, одному из этих людей, это десятиминутное путешествие казалось странным.
Если нам есть что сказать друг другу, - думал Тенишев, - то почему молчим сейчас? Вот сядем за столик, и я буду говорить слова, о которых и не помышляю - где они сейчас? Кто придумает во мне необязательное сопровождение к проходящему времени, своеобразный комментарий? И если каждый из нас думает нечто подобное, то как странна жизнь в этом проявлении: сначала с удивлением думать о недолгом времени впереди, потом прожить его, и с таким же удивлением вспомнить его. Или совсем по-другому можно объяснить все: люди собрались побеседовать в тихой обстановке, выбрали для этого место и направляются туда. И никто из них не начинает разговор в дороге, просто идут и каждый думает о своем. А я, как всегда, о самой простой и обычной ситуации думаю так, как будто происходит смещение времени, происходит нечто значительное. Смешно.
- Не люблю бывать в ЦДЛе, - сказал Андрей, оглядывая зал. - Есть что-то реестровое в этой клубной принадлежности. Крепостное. А многим, наверное, кажется, что доступ сюда доказывает их избранность.
- Но ведь никто не заставляет нас ходить сюда, - ответил Панин. - Хотя для наблюдателей за людьми, Андрей, славное местечко. Такие бывают ситуации...
Высокий полутемный зал казался пустым. По два, по три человека сидели за несколькими столами, над которыми шелестел тихий шум разговора.
- А вы часто здесь бываете? - спросил Андрей.
- Нет.
Панин заказал закуску и по сто водки.
Тенишев шутливо подсказал:
- Надо говорить - триста. Если заказывающий говорит: по сто, - это выдает в нем ресторанного новичка.
- Сам подметил? - улыбнулся Панин.
- Да нет. Услышал где-то. Мне вообще кажется, что в разговоре можно сказать только что-то чужое, тем более если речь идет о серьезных вещах, не таких, как эти триста граммов. Свое - умалчивается, как бы ни хотелось поделиться искренностью.
- А сейчас? - спросил Панин. - Вот это - об умолчании своих настоящих мыслей - это уже стало чужим?
- Да, наверное, - улыбнулся Тенишев.
- По-моему, не стоит так глубоко копать там, где это совсем не нужно, - заговорил Андрей. - Не надо смешивать жанры. Разговор остается разговором, а философствовать можно и наедине с собой. Я это проверил сегодня на семинаре: серьезный тон закрывает любую тему. Люди любят слушать простые и понятные вещи, и тогда они пойдут за тобой.
- Почему ты хочешь, чтобы за тобой шли? - не понял Тенишев.
- Ты не понимаешь. Слушатель всегда идет за говорящим. Или не идет. Я сегодня проверил, как серьезность темы отпугивает слушателей. А раньше мне казалось, что может быть и наоборот - что непостижимость предмета, о котором ты говоришь, может зачаровать, заколдовать толпу.
- Где это ты сегодня видел толпу? - недовольно поморщился Панин. - Нормальные люди слушали, говорили. Эксперименты здесь излишни.
Андрей стушевался:
- Это я сейчас увлекся. Я не экспериментировал, ну что вы. Но посмотрите вон на тот столик, за которым сидят, я бы так сказал, люди одного лагеря. Есть лидер, остальные ловят каждое его слово. Крепкая спайка.
Панин оглянулся.
- А, эти. Володя был хорошим критиком, да и сейчас им остается. Просто его окружили молодые пробивные ребята.
- Ну вот вы же не создаете себе команду.
- У меня и нет такой цели, - улыбнулся Панин. - Мне кажется, стремящийся к какой-то цели человек почти всегда ошибается. Понимаешь, Андрей, твое желание вызвать у людей определенную реакцию на твои слова - неуправляемо.
- Для того, чтобы вызвать реакцию, людей еще надо расшевелить, заинтриговать. И важнее не понимание даже, а внимание. От слова "внимать". Согласитесь, когда внимают, приятнее, чем когда понимают.
- Тебе кажется. По-моему, у Володи, - Панин кивнул на критика, - нет желания окружить себя учениками, они сами его облепили. Нормальный человек не захочет такого дешевого авторитета.
- Это вы о себе говорите. А он любит быть мэтром.
- Ну, может быть, может быть. Вполне возможно, что он не замечает своего положения. Даже неудобно о нем так говорить. А вот ты, Андрей, хотел бы с ним поменяться местами? Чтобы тебе внимали, прислуживали за столом?
- Не в этом дело. Я ведь о другом. Умный человек не может оставаться равнодушным к тому, что никто не ловит его слова как откровение. Разве не так?
- Я понимаю тебя и - не понимаю. Умный человек, конечно, хочет, чтобы его выслушали и поняли. Но чтобы за ним шли, как ты говоришь... Он, этот умный человек, что, основатель партии, идеологии?
- Да нет, вы как-то странно перетасовываете мои слова... Ведь были же основатели литературных движений, даже собирались люди группами, писали манифесты. Мне кажется, есть в этом потребность.
- Глупости все это. Извини, Андрей, глупости молодости.
- Но опять вы меня не понимаете. Я говорю о внешней стороне жизни, игре. Ну скучно же быть серьезным писателем, думать все время о самых главных вопросах бытия. Откуда возник этот образ пророка и мыслителя? Жизнь - если не игра, так в любом случае сочетание каких-то несерьезных ситуаций, комбинаций. Вот мы сидим, беседуем под водочку, и никто не заставит нас принять позу роденовского мыслителя. И я, и вы - мы не говорим серьезно, мы играем свои роли. Так почему я не могу играть по-крупному? Увлечь аудиторию, сочинить манифест, сорвать аплодисмент - а это можно сделать, если точно рассчитать, на какую тему и насколько своеобразно написать и напечатать свои творения. Вот я о чем говорю. Я допускаю во внешней жизни такой способ существования. Это не значит, что этот способ единственный. Есть так называемая серьезная жизнь. Вот Тенишев, например, абсолютно серьезно относится к жизни - и это действительно похоже на то, как мужик копается в мешке: а что там еще есть? А я стою рядом и говорю: брось ты свой мешок, лучше придумай, что может там быть. Это интересней.
Андрей перевел дух. Он заметил, что уже стоит перед ними еда и графинчик с водкой, и, словно извиняясь за свое многословие, быстро стал разливать водку по рюмкам.
- Вот я опять на себя переключаю ваше внимание. И вызываю ваше неудовольствие. А Тенишев, наверное, вообще обиделся за упоминание мешка. Да?
Тенишев улыбнулся, посмотрел на Панина. Тот взял рюмку:
- Ничего, Андрей, мы же не собираемся указывать тебе, что говорить. Хорошо, что ты видишь себя со стороны, и хорошо, что все, о чем ты говорил, ты воспринимаешь как один из вариантов игры. Вы разные - ты достаточно точно и себя определяешь, и Тенишева - и самое главное, что в вас нет закостенелости. Это хорошо. Я, как старик, повторяю это "хорошо", но так оно и есть. Давайте выпьем за вас.
- Спасибо.
Когда уже закусили, Панин вдруг сказал:
- Игра занимает такую незначительную часть жизни, что со временем перестаешь ее замечать, она просто исчезает, высыхает, как пена на берегу. Да и что такое игра - нелюбимая работа, служба в армии или супружеская неверность? Если нет серьезного понимания жизни, остается игра. Но если игра смешивается с якобы серьезным пониманием жизни, то это уже - попытки управлять самой жизнью, кстати, нелепые попытки. Так больно жизнь бьет за них. Но чужой опыт, к сожалению, здесь бесполезен.
Андрей нетерпеливо помотал головой:
- Не управлять! Если я чувствую, что внешняя жизнь не принимает меня, почему я должен отдаваться ей с умилением? Я просто отвечаю на воздействие. И не я первый начал, как когда-то в детстве говорили. Люди, группы людей вокруг меня живут по каким-то законам - я должен их знать, чтобы не затеряться, и более того, опережать их влияние на меня своим влиянием.
- Представь, Андрей, ты будешь сидеть через много лет за соседним столиком в окружении учеников, я подойду и спрошу: свершилось, этого ты хотел? - спросил Тенишев.
- Учеников у меня не будет, у меня будут только последователи, - сказал Андрей.
Над столом повисло на некоторое время молчание, словно остывали слова, значение которых не совпадало с шутливым тоном. Панин разлил оставшуюся водку:
- Ну что ж, за доброе будущее.
Тенишев выпил и подумал: как хорошо звучит это сочетание "доброе будущее", ни разу ранее не слышанное. Он вспоминал весь прошедший уже день и словно собирал воедино чувство, которое возникало, когда говорил Панин. И Тенишев понял, как это чувство похоже на ту неуловимую естественность жизни, которая бывает как раз на стыке обыкновенных ситуаций, прощаний, встреч, случайных фраз. Его вдруг потянуло рассказать о чем-то важном и одновременно мимолетном, значительном и одновременно обычном. Странная уверенность, что все в жизни должно быть именно сочетанием этих разных понятий, охватила Тенишева. Он чувствовал, что ему хорошо от этой уверенности, которая наполовину была опьянением, он оглядывал зал, и сидящие за столами люди казались ему уже добрыми и близкими, как давние знакомые, которым хочется приветливо улыбнуться.
- А знаете, я недавно встретил странного человека, - сказал Тенишев. - Я встретил человека, каким могу стать через много лет.
- Интересно, и каким ты себя увидел? - улыбнулся Панин.
- Это, скорее, обыкновенный страх перед возможным сходством. И дело не в том, достойный это человек или ничтожный. Я помню, когда в детстве мне сказали, что я - вылитый дед, я испугался не на шутку, хотя очень любил деда. Мне просто стало страшно жить, совершенно бессмысленной стала жизнь. А было мне всего-то лет семь, наверное.
- Нет, я не Байрон, я другой, - проговорил Андрей.
Тенишев улыбнулся:
- Мне странным кажется, что в жизни повторяются ситуации, что через многие годы встречаются люди, похожие на тех, которых хорошо знал раньше. Это предопределение собственной жизни меня пугало всегда. Вот такой же примерно человек, как ты, Андрей, мне уже встречался. И многие, кого я вижу в настоящее время рядом, встречались мне раньше. Но это не так страшно. Почему-то пугает меня именно собственная похожесть на кого-то. Но это трудно объяснить.
- Вот сейчас ты как раз и копаешься в своем мешке: чегой-то там у меня еще страшного? - сказал Андрей.
Тенишев развел руками - мол, думай что хочешь.
- А кто этот человек? - спросил Панин.
- Дворник в Коломенском, бывший актер, ну и писатель, конечно, и вообще художник - пожилой, все понимающий и совершенно слабый...
- Ну, таких встреч - на каждом шагу в Москве. Ты интересно говоришь о страхе сходства, но я все-таки не понимаю до конца. Да и не понимаю, при чем тут этот дворник из Коломенского.
- Просто не получается у меня сказать то, что думаю.
Панин улыбнулся:
- Неудивительно. Мы сегодня много говорили. Выпили. И сейчас трудно что-либо точно высказать. - Панин взглянул на часы. - Мне пора. А вы посидите еще, не хочу вас за собой увлекать.
Когда Панин проходил через зал, его несколько раз окликнули. Он приветственно помахал рукой, но ни к кому не подошел.
- Как ты думаешь, почему он ушел? - спросил Андрей.
- Он же сказал - пора.
- А может, понял с опозданием, что сделал ошибку, придя сюда с нами? Во-первых, почему с нами - выделив нас из семинара? Во-вторых, здесь "засветился" - со своми учениками выпивал.
- Ну, мы не студенты - так что нарушения моральных норм не было. Да и глупости все это. Просто Панин - нормальный человек, было у него время, посидел с нами, не захотел нас обижать. По-моему, он не замечает подобных условностей. Не боится их - как свободный человек.
- А я как-то сразу настроился на то, что меня допустили к разговору с большим писателем, к интересной информации, - а мы сидели и болтали наравне, на троих. - Андрей удивленно повел головой.
- А какие секреты он мог раскрыть? Он все показал - и поведением, и разговором. Быть свободным, спокойным, не просчитывать возможную реакцию окружающих на свое поведение - вот все секреты. Может быть, там, во дворике института, когда мы его пригласили, и мелькнуло у него сомнение, но, наверное, он подумал: а почему бы и нет? Ладно, что это мы опечалились, давай выпьем, чтобы не было чувства покинутости.
Тенишев улыбнулся, шуткой стараясь сгладить образовавшуюся пустоту во времени и настроении.
Они заказали еще водки, кофе, расплатившись заранее: официант сказал, что это последний заказ перед закрытием ресторана. Андрей вышел позвонить.
Гул в зале набрал силу. Стены, покрытые резным дубом, витражи в высоких окнах придавали залу сходство с собором, в котором когда-то звучал орган. И Тенишев слышал, что сейчас вместо музыки неостановимо уносится вверх шум людей, заполнивших этот зал, напоминающий огромную пустоту необычного инструмента. Игрушечные фигурки сидели за столиками внутри этого инструмента, никто не видел ни высоты над головой, ни стен, и Тенишеву вдруг показалось, что вот-вот должна загудеть труба и умолкнуть, и наступит внезапная тишина, и все поднимут головы, не понимая, почему прекратилась привычная жизнь. Он несколько раз закрыл ладонями уши и услышал страшный, чавкающий звук, как будто глухо откашлялось невидимое чудовище.
"Мне пора", - вспомнились панинские слова, которые Тенишев сейчас отнес к себе. Он разлил водку, пригубил кофе и увидел Андрея, которого окликнули от столика, где сидел критик со своей свитой. Андрей подошел туда, сел на подставленный стул, в руке его появилась рюмка.
Шло время. Тенишев, уже раздраженный тем, что Андрей так охотно принял чужую компанию, выпил свою водку и понял, что больше ждать не будет. Он покосился на Андрея, увлеченного новым разговором, выпил холодный кофе и быстро вышел.
В фойе еще шевельнулось сомнение - не вернуться ли - но чистый воздух после прокуренного зала был так приятен, что Тенишев поспешил к выходу.
Время явственно поделилось на прошлое и будущее, и Тенишев сравнил это с тем, как наполненный светом троллейбус отразился в выпуклых окнах дома, перескакивая из одного в другое.