РЫЦАРСКИЙ РОМАН НА ПРОИЗВОДСТВЕННУЮ ТЕМУ (предыдущий отрывок https://dzen.ru/a/ZGjbOzO_CT4Wxjww)
Помнится, когда я увидел по телевизору, как грохнул на весь мир, не удержав в поддержке свою партнёршу наш фигурист, порадел и за него: ведь, по-человечески, невелика его вина - ну, дрогнула в тот самый миг рука, выскользнула ладонь партнёрши. И в следующее мгновенье стал он уже для всех слабаком — самое меньшее, ненадёжным, веры которому впредь не будет уже никогда! А то и предателем партнёрши своей — ведь
та ему верила…
Всю ночь кошмары снилися Гавриле,
Тьмой их гнала неискупимая вина:
Не фигурист на лёд партнёршу уронил — он!
В доверии к нему теперь поднимется ль она?
Какой-то миг, всего лишь! Именно тот, в который должен я был Любу от удара уберечь — обязан! Да куда уж мне: тут в своих ногах двоих бы разобраться — не до хорошего! —
чтоб ещё и по сторонам глядеть. Вот это и есть — дилетант! Опытный партнёр всё боковым зрением бы схватил, и сделал, как надо.
Защитничек! Рыцарь, ёшкин кот!
* * *
Спозаранок уезжая на работу, я оставил бальзам «Спасатель», которым залечивал в море ушибы и который непременно носил в кармане на Ушакова вместо крема для рук, на листе формата А;4. Во всю ширь коего распинался слёзно перед Татьяной передать чудотворный Любе-партнёрше.
Спасатель этот мне «присоветовала» милая знакомая — фармацевт из аптеки неподалёку от дома, по взаимной, ни к чему не обязывающей симпатии. Бальзам был универсален: он и от ожогов, он же и от обморожений, от ушибов, порезов, воспалений — тоже он. Как на базаре в Кальяо у перуанского торговца пучок непонятной травы: «От всех болезней». Потому и купил его, отправляясь в рейс на иностранный «пылесос», без меры черпавший рыбу в экономических водах Мавритании. Как оказалось, не зря: сразу пошёл тюбик по рукам, неумолимо худея в объёме. Но грех было отказать своим на чужбине. Немного и мне осталось — мазать лицо перед спуском в морозный трюм: «Бог даст, вылезу обратно». Ибо каждая вахта там была, как бой. Работа трюмных была не на пределе физических сил — за гранью, по сути, человеческих возможностей. И до конца каждой вахты нужно было попросту дожить: тридцать тонн, что опускали тебе из цеха, надо было
разбросать за пять с небольшим часов — полторы тысячи коробок. Да и не под ноги себе швырнуть — разнести по бортам, забрасывая и на тринадцатый — на вытянутых руках — ряд. И на каждый короб двадцатикилограммовый на всё про всё у тебя — подхватить, унести, уложить, вернуться — шесть секунд. Таков интервал между коробками, цепью надвигающихся по ленте транспортёра, как танки на поле боя. И некуда пятиться, нельзя
отступить!
Когда мне, в рейс снаряжая, знающие люди о том говорили, я отказывался верить: «Брехня! Невозможно просто это — физически». Когда уже работал в этом кошмаре, не мог даже сам себе, вахту закончив, объяснить — как, в конце концов, это сделалось:
короба таки были уложены!
С трюмным моим сменщиком мы расходились со словами: «Я сделал всё, что мог! Удачи! Держись! Не будешь успевать — буди». Старались, конечно, облегчить друг другу участь на предстоящие шесть часов: лесенкой закладывали борта, чтобы оставалась лишь середина — меньше бегать. Однажды, когда Атлантика чуть приштормила наше небольшое судно, все мои благие потуги ухнули десятками тонн, сложившись в ужасающую взор груду. Слезший шотландский очкарик — рыбмастер, искренне поне-
годовав («Fuck! Fuck!»), засучил рукава и, локоть о локоть со мной, взялся за дело. Потом,
вытирая запотевшие очки, наказал укладывать короба от борта до борта — чтоб никакая
качка страшна не была, и велел идти есть: «Coock! Coock!» Я ослушался и остался с ним до победного — мы тоже, чай, моряки! И громоздил в дальнейшем коробки всё так же лесенкой — на свой страх и риск.
Потом тоже многие не верили, сколько заработал я за тот рейс. Грише однажды для хохмы захватил из дому расчётный лист: «Посмотрите, как Лёху ценили!»
Правда, деньгам тем была уготована горькая участь…
Даром трюмный мой собрат сказал однажды: «Ничё, Лёха! Сейчас доработаешь контракт, улетишь домой — и забудешь всё, как страшный сон!»
Настоящий кошмар — ужас тихий! — был на самом деле ещё только по курсу!.. Как айсберг у «Титаника».
* * *
Да будет тебе, Гаврила, скулить! А вспомни те семнадцать евро, что щедро и безоглядно выделяла в том рейсе европейская компания на твоё питание ежесуточно! Шведский стол, с полудюжиной салатов, из которых ты за обедом смог съедать только две-три ложки, буквально, своего любимого — с крабовыми палочками, — в придачу к трём же ложкам горячего бульона. Больше перед вахтой есть было никак нельзя — через двадцать минут ты будешь уже задыхаться в беге, проклиная и эти «лишние» ложки. А бедро курочки гриль заворачивал в фольгу и клал на верхнюю полку рундука в раздевалке: «На перекуре
заточу — уже можно будет!»… А лососина, порезанная тонкими кусочками судовым коком — поваром от Бога! — на огромной тарелке, что стояла постоянно в холодильнике салона — её почему-то, кроме Гаврилы, никто не ел, предпочитая котлеты и бифштексы: сельпо! Не ты ли просил: «Парни, сфотографируйте меня с бутербродом на фоне этой тарелки — чтоб я мог рассказывать, как однажды в жизни я красной рыбы досыта, до
отвала ел!»…
Да, и не хлебом единым!.. Вспомни, как выбегал ты на время небольшого, в сорок минут, перерыва-перекура на бак судна, спешно сбрасывая с себя и тут же развешивая на шпиле и якорном устройстве всю свою взмокшую трюмную одежду: пусть, под лучами яркого солнца и под дуновение лёгкого бриза, подсохнет чуть! И здесь же, рядом, подостлав картонную тару, свершали молитву мавританцы. И в том состоянии передышки от адской
работы ты очень остро чувствовал эту необходимость — разговора с Небом, это нужное отрешение от суеты, эти минуты маленького счастья единения с этим, окутывающим судно лёгкой дымкой, бризом, с лучами солнца, искрящими всеми цветами радуги на пенных гребнях синих волн, и с этими людьми такой же нелёгкой, как и твоя, доли, занимающих сейчас — здесь! — своё место под солнцем. И освобождённой от трюмных
одежд кожей ощущал, что все люди — люди!.. Даже те — свои, что валили тебя сейчас немилосердно коробами, только бы выгадать этот сорокаминутный перекур.
А однажды сидели с моим трюмным сменщиком в вечерний час выдавшегося безрыбья в салоне, пили кофе натуральный — из автомата! — со свежеиспечённым яблочным пирогом, что только-только внёс неугомонный наш кок. Возник в дверях Максимка — молодой мавританец, как-то сразу ставший общим любимцем — из-за наивности и простодушия своих, наверное. Цепким взглядом африканца узрел на стойке новое блюдо
и осторожно, чуть не крадучись, начал подступать к нему, непроизвольно вытягивая шею. Добрался уже вплотную, когда сменщик, выждав момент до конца — когда уже готов был мавр пирог пальцем ковырнуть, — воскликнул:
— Максимка! Сейчас как хрю-хрю выскочит!..
Чего он парняге пирога яблочного пожалел?
…А фотографию ту — с лососиной, я обрамил опущенной в ячейку фотоальбома бесхозной золотой цепочкой, что нашёл как-то у лифта: золотой, мол, был рейс!
(продолжение https://dzen.ru/a/ZGn0UsCORjczGODx)