Без мудрости вся любовь становится пустой оболочкой.
С мудростью — настоящая любовь создает вокруг себя свою собственную волшебную семью: безопасность, умиротворение, счастье.
Мудрость раввина Нахмана из «Воспоминаний великого человека»
Тель-Авив, 10 октября 1986 года
Глава 14. Притяжение крайностей
Крайности сходятся — Le sextrêmes se touchent. Вы меня спрашивали: «А как это вышло? А почему вы вместе? А что ты хочешь от него? А что ты хочешь от себя?» Понимаете, я хотела это выразить, ответить на ваши вопросы.
Что нас притягивало одного к другому? — это то, что мы такие разные. Иногда эта разность, контрастность отталкивает. Вот перед вами другой человек, что вы имеете с ним общего? Но иногда это очень притягивает. Плюс и минус притягиваются, а плюс и плюс будут отталкиваться. Это так? Это так. Не хочу сказать, что плюс хороший, а минус плохой, нет, но они разные. Если бы они были одинаковые, было бы «я лучше тебя». Я вам рассказывала, насколько мы из разных — не стран — мы из разных миров. Ленинград, Вроцлав, моя школа, мои знания, химия, я никогда не видела никаких раввинов, у нас не было никого вокруг из той среды, в которой вырос Эрнест. Польские евреи моего поколения считаются вторым поколением после Холокоста. Те, кто родился в 1946-м, в 1947 году, после войны, мы — это поколение. И нас так воспитывали, что мы вообще были не связаны с тем, что было когда-то в прошлом, потому что у нас не было никакого прошлого, что за прошлое? У большинства не было никакой семьи, бабушек, дедушек, родственников, никого не осталось. И нам создавали новую концепцию жизни. Коммунистическую концепцию жизни — Польша существовала в согласии с коммунистической идеологией. И поэтому я говорю, что польские евреи прошли Холокост два раза: один раз был физический, когда их истребляли в этих komorach газовых… это длилось шесть лет, с 1939 по 1945 год. Но второй Холокост, который был духовный, — коммунизм. Коммунизм — это религия. Это было с 1945 по 1968-й… Двадцать три года. Нам нельзя было знать — никто не знал — откуда его родители, кто были его бабушка и дедушка. Мы не знали, нам не хотели говорить. Какие там были хасиды? Я вообще не знала такого слова, «хасиды». Но, понимаете, когда у вас нет корней… ну, как можно расти в воздухе? Нельзя. И человек — как дерево, он должен иметь свою почву, на которой он растет и развивается. У Эрнеста не было таких вопросов. Он мог пойти на кладбище в Вене и показать: вот тут мои предки, семь поколений до меня. Это были большие венские еврейские рода, фамилии, из поколения в поколение они всё знали. А мы ничего не знали. Школа, университет, потом я поехала в Израиль. Что это говорит обо мне? Ничего. Так и все мои друзья, не то что я такая особенная. Двадцать тысяч таких евреев было, как я, которым ничего не хотели рассказывать. Откуда вы, почему вы, зачем вы? Так что это еще одно из наших различий с Эрнестом. Но этих разностей там, знаете, безгранично. Так что да, можно сказать, что, поскольку мы такие разные, мы притягивались друг к другу, абсолютно, да.
Ортодоксальный — это греческое слово: «орто» и «докса». «Орто» — прямой. «Докса» — это что-то не превосходное, но замечательное. Значит, ортодоксальный — это тот, кто идет напрямую, такой еврей, знаете, который выполняет все правила, живет по правилам, как еврей, — правоверный еврей. Есть несколько слов, которые вошли в иврит из греческого языка. Например, «синагога». «Синагога» — это тоже греческое слово. Не иврит. Синагога — место, где собираются вместе.
Хасиды — с Западной Украины, это течение там родилось, и они туда ездят до сегодняшнего дня. Я вам покажу карту хасидизма: он продвигался через Южную Украину — Львов, дошел до Польши и там остановился. Он не дошел до Австрии и не дошел до Германии. Немецкие евреи очень пренебрежительно относились к хасидам, нечто вот такое: «Что это за…» Знаете, это такой светлый, светлый мир: Берлин, Вена, театры, оперы — и вдруг эти пейсатые евреи[1]. Их не принимали вообще. Но это всё — разделение в еврейском мире. Это нас не касается.
Семья Эрнеста не были хасидами, это были ортодоксальные венские евреи, очень культурные, они даже ходили в оперу. Хасид не знает такого слова — «опера». Но это два мира, я не сужу, кто прав, кто виноват, — это неважно. Что их всё-таки соединяет? Их соединяет Тора и учеба. Учеба, потому что это те же самые книги.
Я говорю, чтоб вам показать контрасты: где Эрнест, а где я. Или где мы, польские евреи. Мы вообще к ним касательства не имеем.
Но теперь я хочу сказать про любовь. На иврите «любовь» — это ahava. Знаете, даже есть косметика, которая называется Ahava…
— Это значит — любовь?
— Это любовь, да-да-да. Любовь. Ahava. Но это талмудическое слово, которое имеет еще одно значение. Да, одно слово, но несколько значений. Первое значение — это когда я вам что-нибудь даю, передаю. Но не такое, что я вам даю какую-то вещь, возьмите. Нет, это большое слово. Когда я отдаю что-нибудь от себя или передаю — это высокое слово. Второе значение — «любовь». Но любовь имеет несколько стадий… Это я уже вам делаю доклад про любовь.
— Давайте, делайте доклад, отлично.
— Конечно, каждая любовь должна начаться. Мы притягиваемся друг к другу — плюс и минус, это может быть нечто сексуальное. Не может быть, а это всегда сексуальное притяжение. Я не стыжусь этого слова, с ним всё хорошо. Но если существует только это — это всё, это будет конец, обязательно будет конец. Почему? Потому что надоест. А что, есть красивее, чем я. Есть? Есть. Есть моложе, чем я. Есть? Есть. Есть умнее, чем я? Тоже есть. Или эта женщина будет вообще беременна, и всё, конец. Она уже не женщина… Так что потом начинается вторая стадия, или уровень, второй уровень. Первый уровень — когда «вау, какой прекрасный, какая хорошая, вау-вау-вау!..» — кончается. Потому что вы пока еще не знаете друг друга. Потом начинается второй уровень. Я начинаю познавать этого человека, он меня интересует интеллектуально, что-то в нем есть. Можно о чем-то разговаривать, не только обниматься-целоваться и всё такое, потому что это проходит. Второе притяжение — когда интересно. Потом есть третье притяжение, когда вся его семья интересна, его товарищи интересны, его свет, его мир интересный. Я хочу там быть, но с ним вместе. А самый высокий уровень — это обожание, когда мне всё нравится. Когда я не делаю никакого анализа, нет критики и соревнования. Например, у меня с первым мужем всё время было соревнование: у кого будет выше ученая степень, у кого будет больше должность… всегда соревнование, всё время.
— Кто с кем соревновался, вы с ним, с первым мужем, или он с вами?
— Он со мной.
— Я так и подозревала, поэтому и спросила. Мне кажется, что в вас нет такой соревновательности. Это вообще свойство мужчин, когда они вдруг начинают соревноваться с женщиной.
— Абсолютно. Это свидетельствует о том, что у них очень маленькая self-esteem, они себя очень низко ценят, правда? Правда. Они себя этим очень унижают. Но они не скажут этого вам: «Слушай, ты лучше, чем я», — они же не скажут этого. Этого им не позволит их мужское эго.
— Так, вы говорили, что есть обожание и нет конкуренции.
— Нет конкуренции, нет собственности. «Ты туда не пойдешь». Почему? «Потому что я так сказал». Потому что я так сказал….
Я вам еще одно скажу: в Торе написано, что сначала Бог сотворил мужчину и женщину вместе. Потом он их разделил: есть мужчина и есть женщина. И вся наша жизнь — это чтобы найти мужчину или женщину, которые были с нами, когда Бог сотворил нас вместе. Когда вы получаете это «вместе» — это прекрасно. Но по статистике мы всё время путаемся: это не тот мужчина, а эта женщина — кому она нужна вообще и зачем, как она попала в мою жизнь? Мы не умеем искать. Мы не знаем, чего мы хотим. Мы не понимаем…
Я заполняла очень много анкет в интернете для моих подруг, которые искали себе пару. Теперь же миллионы людей в интернете. Я говорю: «А что ты хочешь?» Она на меня смотрит, она не знает, что она хочет. В конце я нашла для троих моих подруг мужей или бойфрендов. Я говорю: «Слушай, ты идешь искать, и ты не имеешь понятия, что ты хочешь найти. Так ты найдешь какого-то идиота, я всё тебе напишу, но он будет идиот. Так что пока ты не знаешь, что искать, ничего не будем делать, пошли в кино. Пошли в кино, посмотри на этого актера, на того… Ну да, надо найти, наконец, что ты хочешь».
— Вы знали, чего хотели, когда встретили Эрнеста?
— Да, я чувствовала, может быть, больше, чем знала. Я чувствовала. А вообще… я же была карьеристка, я не искала любовь, я искала карьеру: известность, славу, деньги, встречи, договоры. И он это знал лучше, чем я, конечно, — американский бизнесмен, еще как…
— Понятно. Но в какой-то момент ваш карьеризм трансформировался. Когда вы стали вместе работать, когда вы поняли, что вы к этому человеку испытываете какое-то особое отношение?
— Обожание, честное слово, обожание. И я сразу это почувствовала, потому что… вау, он знает это, он знает то, он меня ведет, он мне показывает, он меня знакомит с новыми людьми, он меня очень продвигает, понимаете? А что я одна? Чего я стою одна? София, чего ты стоишь? Ничего. Бедная, ну, химик, ну и подумаешь, ну, двое детей, тоже — подумаешь. А что у тебя еще есть? Ничего такого. Он меня раскрывал, как розу, понимаете? Как цветок раскрывался, и обнаруживались такие вещи, которых я о себе не знала.
— Например?
— Например, что я красивая.
— Почему вы не знали?
— Я не знала, потому что мои родители никогда мне не говорили: «Да, знаешь, ты красивая». Или: «Да, знаешь, ты — хорошая ученица. Ты умная, ты талантливая, и всё такое». Никогда этого не было. Моя мама говорила: «Ты получила пять с минусом, что такое? Ты не в порядке? Почему минус?»
— Вам папа не говорил, что вы красивая, что вы его принцесса, что вы самая замечательная?
— Тогда в Польше носили такие широкие пояса, чтобы подчеркнуть талию. У меня была очень тонкая талия — такая вот, шестьдесят сантиметров. Сначала учительница вызвала мою маму и меня: что такое, почему я хожу с такой талией? А что, я должна ее оставить дома, эту талию? Она мне нужна. Нет, никогда не было комплиментов. Может быть, было обожание моего отца. Почему? Не меня, но у меня было имя его матери. Он свою мать обожал, не меня. И я знала, что моя мама очень красивая, вот это я знала.
— А как Эрнест вам показал, что вы красивая? Как он это выражал?
— Да, он говорил, он делал. В первый раз, когда мы поехали в Америку на переговоры по поводу DSD в 1983 году, знаете, я была такая деревенская-деревенская. Что значит деревенская? Я не ходила в дорогие магазины. Я очень любила шить сама для себя. Из-за нехватки денег всё делаешь — я же была студентка… И вот Эрнест меня повел в самые дорогие магазины. Я чуть не сомлела. Я говорю: «Что?» Но он хотел, чтоб я была прилично одета, я же не могу поехать как есть...
— Расскажите, что это означало — быть прилично одетой?
— Я одевалась не скажу что скромно, я всегда любила моду. Но я сама себе эту моду делала. Деньги, деньги… Это было, знаете, так: или ты можешь, или ты не можешь себе это позволить. Я никогда не носила, например, костюмы, жакеты. У меня всегда были платья, какие-то свитера, ну, разве это прилично? Нет. Эрнест повел меня покупать костюм, костюм для деловой женщины. Он просто не мог взять меня и отвезти в Америку, потому что это стыдно — привозить такое чучело израильское. Я помню... Он меня научил двум вещам: во-первых, что декольте должно быть в v-образном вырезе. Удлиняет шею, делает такое прекрасное… А второе, чему он меня научил, — это костюмы: юбка и жакет. У меня никогда не было юбок.
— Не брюки?
— Нет, не брюки. Это тогда было неприлично. Брюки — было спортивно, а он не хотел спортивно, только элегантно. Он меня учил: “Sophie, you have to be very elegant, not just elegant — very elegant”[2]. И он пошел со мной, он же мне ни в чем не доверял, понятно, всё выбирал сам. Костюмы — дорогие, качественный пошив: как рукава вставлены, как пуговицы… очень элегантно. У меня нет джинсов, никогда не было джинсов, я не хожу в брюках. И воротники должны были быть элегантные тоже. Он мне купил три костюма, чтобы можно было менять жакет с юбкой.
— Какого цвета?
— Самый элегантный был темно-зеленый, черный воротник, бархат, да-да-да, бархат, и черная юбка. Юбка должна быть классическая.
— Ага. А что с туфлями?
— Всегда каблуки, честное слово, я ходила на таких огромных — это было мое собственное желание, я очень люблю каблуки. Я высокая, мне не надо десять сантиметров каблуки. Я даже полы мыла на каблуках, не снимала их никогда.
— Всегда такое было, с юности?
— Да. Я очень любила каблуки, пока не сломала ногу, — теперь не могу ходить на каблуках. Это было пять лет назад. Но это Эрнест меня сделал, он меня сделал красивой.
— Он дарил вам украшения?
— Да, он любил меня украшать, понимаете, я для него была такая елка. Это была очень красивая любовь, на самом высоком уровне, потому что любовь — это смотреть на другого человека: ты переживаешь — я тебе помогу. У тебя есть какой-то недостаток — я тебе помогу. Ты хочешь подняться выше — я с тобой. Понимаете? Это любовь? Конечно, это любовь. Я плачу за это деньги, или он мне платит за это? Вот когда ты платишь деньги, это не любовь, это свинство. Свинство, продажная любовь, не считается. А вот когда ты хочешь отдать сам от себя, и тебе это доставляет удовольствие, что может быть красивее? Когда он радуется, что у меня есть какие-то достижения. Или когда я переживаю, что он в Америке или где-то в другом месте, переживаю, как у него идут переговоры, и для меня это так важно… я ему могу сказать: «Слушай, не переживай. Ну их к черту!.. Ну, с этим не вышло, таких будет еще сто, ну и что?» Понимаете, я сочувствую его переживаниям, мне больно. Если человек переживает, а мне больно — вот это называется… называйте «любовь», я это называю «обожание». Потому что любовь кончается, эти чувства кончаются, а обожание никогда не кончается. В моем понимании. И всё равно, ведь такая большая разница в возрасте…
Это так хорошо, когда мы такие… когда в нас влюбляются, понимаете? Это очень прекрасное чувство.
— Как вы думаете, что он в вас нашел?
— Я думаю, он нашел такую женщину, которую можно вырастить, можно воспитать… это как в «Пигмалионе» Бернарда Шоу, понимаете? О, вот это, честное слово. Он был там, где-то на Олимпе, он всё знал, он всё понимал, а я тут путалась у него под ногами. Но он мне никогда не говорил, не показывал такого. Знаете, мой первый муж всегда меня унижал, это было его хобби — меня унижать. Он же профессор, такая большая корона на голове. Он профессор, а у тебя даже нет докторской степени. Он мне так и говорил: «Ты понимаешь, за кого ты вышла замуж? Я же профессор!»
Вы можете меня спросить: так какая была твоя роль рядом с Эрнестом? Вот моя роль была — быть его публикой, которая покупает билеты. Аудиторией. Я всегда была очень хорошей аудиторией. Потому что мне это интересно, мне это важно, я этим восхищаюсь, и это нужно каждому великому человеку. Я думаю, что такому огромному человеку, как Эрнест, нужна была большая любовь. Неважно, что он был прекрасный бизнесмен, прекрасный отец, хороший муж. Но не было любви, не было. А ему нужно было «браво». Но такое, знаете, не фальшивое, а от всего сердца, такое, что поднимает человека.
— Восхищение.
— Восхищение. Вот это была моя роль — выражать восхищение. И это ему было нужно. Я не знаю, может быть, не каждому, но мне тоже нужно, чтоб мной восхищались всё время. Я так часто говорю.
— А он вами восхищался?
— Всё время. Двадцать четыре часа в сутки. И… знаете, почему я хочу написать про любовь? Потому что люди не умеют любить. Просто не умеют. А это как наука, которую изучают. Чтобы ценить. Не надо говорить: «Ну ладно, я ей сказал уже десять лет тому назад, что я ее люблю, всё, это кончилось...» Это неправда. Каждый день. Вот солнце встает, скажи ей, что ты ее любишь. Она же тебе дает радость, твоя женщина.
Потом, он был очень внимателен к тому, как я одеваюсь, как я… слушайте, он мне заказывал очередь у парикмахера, ну, вы видели такое? Он приходил к парикмахерше, приносил вот такой букет цветов — на сто шекелей, понимаете, и спрашивал: «Когда нам сделают хорошую прическу?» Такую, как ему нравится. Такого не бывает. Но всё, что он делал, — это советы, хорошие советы. Тому, чему я от него научилась, я учила моих детей: внимание, заботливость…
— Удивительная вещь: он вами восхищался, он вам советовал, он вас учил. Как он это делал так, чтобы вас не обидеть? С одной стороны, он восхищается тем, что есть, а с другой стороны, он говорил, что надо что-то изменить. Значит, то, что есть, не очень. И надо, чтобы было лучше.
— В моем понимании, это работает, когда люди откровенны и говорят всё с чистым сердцем. Не надо бояться замечаний, не надо бояться, что ты неправа, не надо бояться, что ты делаешь плохо, неправильно, вообще — не надо бояться. Не со всеми, конечно. Есть такие гадкие люди, что всё время будут на вас давить — это гадкие люди, не откровенные, не позитивные, нехорошие люди. Но когда у вас хороший товарищ, или подруга, вы же ей доверяете.
А потом еще одна вещь… Я научилась от него материнству, такому… настоящему материнству, понимаете? Я же была одна. Мне надо было воспитывать двух мальчиков. В Израиле это еще тяжелее, потому что поскольку они в религиозных школах, у меня нет связи с раввинами, там не бывает родительских собраний. Я ничего об этом не знала, честное слово, ничего. Когда я была в Польше, в России, в Ленинграде — что было важно? Отметки. Вот будешь ты отличница — ты хорошая девочка. А не будешь отличница — сиди в углу. Тут этого нет. Конечно, без Эрнеста я ничего не понимала. Что я знаю о раввинах? Я же не понимаю их, я ничего не знаю. Ну, может быть, сегодня да, сегодня уже знаю. Воспитание детей очень важно.
Все эти встречи с американскими бизнесменами... Откуда я могла вообще знать, как себя с ними вести? Что, я в Польше видела американских бизнесменов? Я в Израиле видела американских бизнесменов? Ничего такого не было. Он меня вводил в высшее общество. А что в этом обидного? Ничего, это же интересно. Так что... он меня одевал. Я же до него не ходила в костюмах. А все бизнесвумен ходят в костюмах — юбка и жакет. И я стала в них ходить.
— Он не говорил: «Ты не так одета. Ты не то, и ты не это», — он просто вел вас в магазин и говорил: «Надень вот это» или «Надень вот это». Правильно?
— Мы ходили в тот магазин, который он выбирал. Я до него вообще туда даже не смотрела, такие дорогие магазины. Я могла только любоваться витринами, window shopping. И пожалуйста — он научил меня хорошей жизни: не бояться дорогих магазинов, хороших вещей и красивых мест. Он дал мне почувствовать свое достоинство, научил не быть глупо застенчивой, свободно себя чувствовать в высшем обществе и учиться у этого общества. А что в этом обидного, я не понимаю? Мои родители меня не научили.
Вот такие у нас с ним были отношения. Он был моим учителем в жизни. Не по химии, а по тому, как жить. Он меня очень изменил. И мне было интересно.
— Так. Эрнест вас сделал красивой. А еще какой он вас сделал?
— Он меня сделал бизнесвумен. Не продолжением себя, а самостоятельной личностью. «Вот, Софа, ты напиши об этом продукте. Ты напиши, ты пойди в эту лабораторию, ты сделай такую-то формулу препарата. Ты сделай такую-то презентацию. Ты, ты, Софа! Ты сделай, ты напиши по-английски. Ты пиши по-английски, а я тебя поправлю, но ты первая напиши».
— И вы не ленились? Вы писали, ходили, делали?
— Это же было очень интересно. Нет, какое лениться, это было «о, вау»! Когда вас продвигают, и вы видите Олимп — это потрясающе. Я ходила на все встречи в очень большие американские фирмы. Никто из моих друзей, знакомых вообще не знает таких адресов, таких имен, они ничего подобного не знают. Я дошла до очень высоких руководителей, благодаря Эрнесту, конечно. Какие адвокатские фирмы, какие салоны, какие рестораны… какие бизнесмены. Это было так, как будто Алиса попала в волшебную страну.
— Вы там освоились?
— Не совсем. Знаете, он всегда был дирижер оркестра. А я даже не была первой скрипкой, я была вторая скрипка. Мне это очень нравилось.
— А была первая скрипка?
— Нет, если есть Эрнест, никто не может быть первой скрипкой. Всё он. Он первый и последний, всё в одном. Он был такой огромной личностью, что вообще просто стоять возле него — это уже была большая привилегия. Ну и что? Мне это очень нравилось.
— Эрнест рано вставал утром?
— Очень рано, в четыре, самое позднее в пять часов. Он очень мало спал. Потому что его ум всё время работал, non-stop.
— Как выглядело его утро?
— Он очень много писал, всё записывал. Он был «графоман». Мне это не передалось, я не люблю писать. Три вещи были всегда.
Во-первых, всё суперсрочно, всё сразу, всё сегодня. Может быть, завтра.
Во-вторых, у него всё было очень детально записано, в смысле, он не вёл дневника, у него не было дневников, но можно понять, с кем встреча, почему встреча, какие у него намерения и чего он хочет добиться, каков желаемый результат. Все планы на эту встречу расписаны. Очень детально.
И в-третьих, это было — позвонить туда, позвонить сюда, запланировать встречу в Париже, в Риме, в Нью-Йорке… Он всё время планировал. У меня это не получается. То, что я запланирую, сто процентов не выйдет. Честное слово.
Например, я никогда не могу купить абонемент на концерты. Вот я хочу пойти на концерты, я куплю абонемент. Никогда не выйдет. Один концерт посетить выйдет, и всё? Дата не подходит, или отменят, или у меня нет времени… пропало. А он всегда то, что запланировал, — так и делал. Вот это его.
— Что он ел на завтрак?
— Он сам себе ничего не готовил. Он мог пойти в кафе, там выпить кофе, почитать газету… Он же венский аристократ, он не умел делать себе даже кофе. Он был такой европейский, такого нет в Израиле, это не по-израильски — ходить в кафе, с газетой, там встречаться со своими знакомыми, вести беседы. Очень красивое утро, очень красивое. Я тоже очень люблю ходить в кафе.
Потом, когда мы уже были вместе, я писала ему любовные письма, я их клала в чашку… У чашки есть ручка, я туда клала мои любовные письма. Он же не хотел, чтобы я работала… я ему писала всегда любовные письма, чтобы ему было приятно, весело, радостно, и всё такое.
— И чтобы не грустил, что вы ушли на работу, да?
— Да, и чтобы не грустил, это была первая цель, чтобы не грустил.
— А что вы готовили?
— Это была чашка кофе, очень по-европейски, должна была быть салфеточка, всё при нём. Салфеточка, кружечка, шоколадка, бутерброд, овощи… ну, да, кафе, чай, сахар — всё было при нём. Как в Вене.
— Яичницу делали ему?
— Нет, она бы была холодная, я же уходила на работу к восьми. Яичницу не делала, но сервировала сыр. У нас тогда было очень много разных видов сыра. Сыр, творог, джем, ореховое масло… Это американский завтрак, они такое кушают. Американское ореховое масло, с каким-то джемом, таким кислым. Мне было очень приятно, я любила так приготавливать. Особенно вкладывать письмо.
— А почему он не завтракал с вами? Он же рано вставал. Он мог завтракать с вами перед работой.
— Потому что я никогда ничего не успевала утром. Я не утренний человек. Я ночной человек. Я могу сидеть до двух, до трех ночи, а просыпаться… в семь сорок пять, в семь сорок… «А-а-а, бокер тов[3], бокер тов, bye…» Я не кушаю завтрак. У меня нет завтрака. Я кушаю в двенадцать часов.
— Но несмотря на то, что вы опаздывали, вы ему готовили.
— Я же химик. А что такое химик? Для меня кухня — как лаборатория. Я никогда не готовлю одно и то же, я всегда пробую, делаю эксперименты. Я пользуюсь кулинарными рецептами.
— Смотрите, как интересно. Вы так не хотели учиться химии, вспоминаете, как вам было тяжело, а в результате это так положительно на вас повлияло. Химия стала частью вашей личности.
— Да, это правда. Знаете, были бурные периоды моего отношения к химии, когда я действительно не могла ее переносить. Это очень тяжело — учиться без удовольствия. Одно удовольствие, что я сдала эти экзамены. Всё.
А всё-таки это меняет человека. Что мне дала химия? Очень много, я согласна.
У меня мышление и письмо — из химии. Моё мышление — формулы. Все письма — раз, два, три, четыре, по пунктам, нет такого «а солнце взошло, а потом оно не взошло», я так не умею. Я не умею ничего описывать.
У меня очень структурное мышление. И для меня единственная лаборатория, что осталась, — это кухня. Немножко тут, немножко там. Вот это действительно была химия.
Поскольку Эрнест не работал в каком-то офисе, он всегда принадлежал сам себе. Он как мой папа, мой папа тоже всегда принадлежал сам себе. Но мой папа умел зарабатывать, очень хорошо умел зарабатывать. Не умел тратить деньги. Нет, может быть, умел, но моя мама, моя ленинградская мама боялась денег, боялась такой роскошной жизни, она даже боялась новой машины. «Не надо новую машину, потому что соседи нам будут завидовать, надо купить старую машину», вот эта ментальность.
А Эрнест — нет. Он всегда любил гостей, он любил новых людей, он любил новые места, вокруг него всё время что-то творилось.
Он очень любил смотреть телевизор. Про израильскую политику. Он не чувствовал себя израильским, он был американским евреем. Но Израиль для него был, конечно, очень важным, самым важным.
Потом были вечерние программы по телевизору. Это не для меня.
— Он смотрел, а вы что делали?
— А я ему действовала на нервы.
— Как?
— Нервировала. Он хотел, чтобы я с ним смотрела телевизор. Я говорю: «Я на всё согласна, что ты скажешь, всё прекрасно. Только могу я пойти в мою комнату?»
— Он говорил: «Нет, не можешь, сиди рядом»?
— Да, он говорил: «Сиди здесь». А как я его нервировала? Я брала книгу и читала. Что, меня интересует телевизор? Не интересует. Он говорил: «Перестань!»
— Он хотел с вами обсуждать то, что он смотрел?
— Да-да. А я просто не люблю этого. Но я была послушная, ну, так, немножко.
— Как он отдыхал? Кроме телевизора.
— А телевизор — это отдых? Это мучение. Какой это отдых? Это был восторг, понимаете, что-то творилось, и он может принимать в этом участие, он понимает, что творится в Израиле. Это не отдых, концерт — это отдых. Для меня.
Как мы отдыхали? У него всегда было business with pleasures (сочетать дела с развлечениями, русский аналог — «приятное с полезным»). Поэтому это всегда было очень интересно, прекрасно. Знаете, сколько напряжения на деловых встречах: все эти разговоры, переговоры. Когда человек один, это ужасно, это его истощает. А когда вдвоём — это прекрасно. Вот это было для меня интересно, очень.
— Про business понимаю, про pleasures не понимаю. Где были pleasures?
— Pleasures — это рестораны, это встречи с прекрасными людьми, это визиты. У него везде были, я не скажу — товарищи, но очень хорошие знакомые, которые всегда нас приглашали, если мы были в каком-то городе. Поэтому я была представлена всем его знакомым. Я научилась разговаривать с людьми, я была очень стеснительная. Например, я никогда не могла начать разговор. Если меня кто-нибудь не спросит: «Сколько времени?», я вообще буду сидеть целый вечер с закрытым ртом. Я научилась разговаривать. Я не имею в виду — вести какой-то сердечный, откровенный разговор, но всё-таки светскую беседу. Я очень хорошо умею разговаривать. Со мной интересно.
— На какие темы?
— Для меня — всё равно, потому что у меня столько тем, что вау… Десять каталогов. Я смотрела на людей и, если я знала, в какой области они работают, я всегда могла навести разговор на работу, на театры, на спектакли, на оперы, на какую-то культуру. У американцев очень модно делать клубы дискуссий, клубы книги. The book club. Одна моя подруга организовала в своем городе такой клуб, она собирала своих американских подруг или знакомых, и они обсуждали каждый месяц какую-то книгу. Это встреча? Встреча. Интересная? Да, не всегда. Я не люблю эти американские книги.
— Вы ходили с Эрнестом на концерты?
— Он ходил, но не так, как я. Я же выросла на этом в Ленинграде. Ходила на концерты, в кукольный театр…
— И во Вроцлаве тоже ходили?
— Во Вроцлаве ничего не было. Девочка из хорошего еврейского дома ходила играть на пианино. Потом мне посчастливилось, у меня была очень хорошая подруга, она была пианисткой, даже участвовала в конкурсе Шопена. И я тоже полюбила музыку, но не сразу, постепенно. Мой папа очень любил музыку.
— Было общее что-то между Эрнестом и вашим папой?
— Да. Они очень уважали друг друга. А ещё была тема, в обсуждении которой я не могла принимать участие, это была тема войны. Общая тема для Эрнеста и всех людей этого поколения. Понимаете? Это была единственная тема. Они не могли ни о чём другом говорить. Но это был обмен испытаниями, обмен… ну, знаете, как люди вспоминают этот ужасный период. Больше ничего, ничего не было.
Все знакомые Эрнеста тут, в Израиле, говорили между собой по-немецки, причём это был такой интеллигентный немецкий… Им было хорошо вместе. К сожалению, это поколение вообще не передало этого своим детям, никому. Они могли делиться воспоминаниями между собой… но не передавали этого никому. Ни языка, ни воспоминаний, не переживаний, ничего. Как будто закрытый раздел в книге. Их дети не знают немецкого, хотя они всё умели, знали на память я не скажу сколько книг. Интеллигенция.
— А как вы думаете, почему?
— Это тяжёлый вопрос. Смотрите, Эрнест только мне рассказывал про свои переживания во время войны, эти истории я знаю на память. Он их сто раз пересказывал. Потому что для меня это было интересно, лично для меня. А его дети ничего не знают. Или совсем немножко.
Растет такое поколение, им неинтересно. Что я могу сделать? А для меня это очень важно было. Я слышала всегда… Надо иметь интерес к теме и к человеку, к рассказам. Он прекрасно рассказывал[ИД1] .
— Я так понимаю, это происходило не только с Эрнестом и его детьми, с другими тоже?
— Да-да. Это только теперь в Израиле начали, уже третье поколение, когда внуки приходят к дедушке, говорят: «Ну, расскажи нам про это…» Это странно.
Я, конечно, могу понять, есть много причин, почему люди не хотят вспоминать самое плохое, самый жуткий период их жизни. Кому хочется такое вспоминать? Но, с другой стороны, это важно, чтобы не забывать, чтобы это не повторялось.
Это тяжёлая тема. У меня нет на это простых ответов. Воспоминания — это всегда тяжело. Или потому, что уже этого нет, или потому, что это было так страшно, что лучше забыть. Я так понимаю. Но от Эрнеста я очень многому научилась, под влиянием его воспоминаний. Мои дети пошли в религиозную школу только из-за того, что у него были прекрасные воспоминания, о которых этот мир, свет, вообще никакого понятия не имел. Ну, как можно послать ребёнка в какое-то учебное заведение, о котором мать не имеет никакого понятия? Так не бывает.
— Только доверившись воспоминаниям…
— Только доверившись. Только-только доверившись. Но, слава Богу, вышло хорошо.
[1] Пейсы (пеот, ивр. פאות) — неподстриженные волосы на висках, традиционный элемент причёски религиозных евреев-мужчин.
[2] Софи, ты должна быть очень элегантной, и не просто элегантной — очень элегантной (англ.).
[3] Boker Tov — (иврит.) «доброе утро».
[ИД1]Мне кажется, письмо о музее сюда очень органично встанет.