Утром мы отслужили Божественную Литургию. Сорок минут на еду и отдых. И я поехал на кладбище на очередное отпевание.
Во время отпевания я не отвлекаюсь. На то они и Богослужебные тексты. Я внятно отвечаю на какие-то вопросы, но удерживаю молитвенный настрой. Толпа плачущих растерянных людей мне не мешает.
Я удерживаю в голове имя покойного. Это трудно. Я его не знал, никогда в храме не видел, хотя он был жителем нашего села.
Когда заканчивается молитва, я говорю небольшую проповедь о том, как следует себя вести семье, пребывающей в трауре, какие есть в церкви требы о упокоении. Я говорю о Вечной жизни, но меня не слушают. Слушали ли во время отпевания - не знаю. Я не смотрел по сторонам. Но тут все уже расходятся.
Я тоже ухожу. Обнимаю напоследок сестру покойного, которая приходит в храм два раза в год: за Крещенской водой и на Пасху - освящать куличи.
Я возвращаюсь домой. Снимаю подрясник. Ставлю чайник. Умываюсь холодной водой. Потом я наливаю себе чай. И пока он остывает, у меня есть пять минут для скорби.
Странное дело, скажете Вы. Извините, так уж я устроен. Я должен все произошедшее со мной обдумать, пережить, перегореть болью, если случилось что-то плохое.
Только потом я могу отложить эту ситуацию в информационную часть памяти, иначе однажды могу захлебнуться от эмоций. Это как раз про священников - как было ещё у Вольтера, «холодная голова и горячее сердце». Ещё говорили про «чистые руки». Тоже верно.
Я позволяю себе ещё раз просмотреть как бы со стороны эти похороны. Было невыносимо от того, что собрались люди, не верящие в смерть. Та смерть, которую они ещё как-то себе представляют, бесконечно далека от истинного положения дел.
Нежнейшее, трепетное по отношению к душе усопшего отпевание, когда человек провожается в новую жизнь, прошло мимо зрителей. Они не увидели, что белоснежные покровы покойного — это та же беленькая крестильная рубашечка у младенца. Как драгоценный сосуд отправляется тело покойного в землю для грядущего всеобщего Воскресения.
Присутствовавшие видели, как их близкого или совсем не близкого человека закапывают в землю. Но пустота, бесчувственность, что-то совершенно чужеродное для верующего сердца происходит. Плачущие совсем близкие зачастую оплакивают себя, оставшегося в трудных обстоятельствах.
Если послушать разговоры людей, только отошедших от могилы, становится ещё грустней. «Все там будем» - реплика, лишенная эмоциональной окраски. На автомате. Говорят, это ещё и тост на поминках. Или «я умирать ещё не собираюсь» - сказано злым старческим дребезжащим голоском в ответ на мое предложение ко всем прийти на службу в храм.
«Печаль прият мя от грешник, оставляющих закон Твой», - вспомнил я слова из Псалтири (Пс.118:53). Это в современном русском языке «печаль» — это только эмоциональная боль, скорбь, а вот в церковно-славянском языке это не только боль, но и забота, хлопоты.
Есть потрясающе по глубине слово - попечение. И сразу другой смысл приобретают строки барда: «...печалиться давайте об этом и о том...». Не печалиться, а заботиться. На мою деятельную натуру самый правильный смысл.
Вот я и печалюсь, скорблю, но и забочусь. Молитва - высшая форма заботы. Молюсь.
Вот и закончились мои пять минут выделенные для скорби. Хотя нет. Ещё минутку. Напомню Вам одно стихотворение протоиерея Андрея Логвинова. Оно о нас, священниках. Оно о нашем пути. О нашей скорби и попечении.
* * *
Я хороню родной народ:
Гораздо чаще отпеваю,
Чем в жизнь крещеньем принимаю.
Изводится российский род.
Как будто на передовой -
Накрыли нас, и рота тает,
И смерть до рвоты кровь глотает.
Я так устал, я сам не свой...
Стихотворение написано в 1998 году. Так хочется, чтобы через четверть века доводилось больше крестить. Молюсь.
Слава Богу за все!
священник Игорь Сильченков.