Над сотнями голов, собравшихся на Поклонной горе зевак, всё больше и больше сгущались тучи. Душный воздух стоял на одном месте и сдавливал лёгкие, но ощущение приближающейся грозы не портило праздничной атмосферы. Запах дождя постепенно пропитывал округу влагой и уже ближе к полудню погода, как капризная девица, переменила своё хмурое настроение, и начало распогоживаться. Солнце снова стало пробиваться сквозь просветлевшие медленные облака и бросать на толпу клинья косых белых майских лучей.
Когда трансляция подошла к концу, народ стал расходиться кто куда. Словно муравьи из муравейника, расползаться в разные стороны группами и поодиночке. Гулянья, аттракционы, концерты, живые звуки оркестра, детский смех слышались отовсюду. Шумным весельем наполнился весь парк, от макушки и до самых пят.
Григорий и Пётр, стараясь не выпускать друг друга из вида, отделились от общей массы, и теперь торопились покинуть суетное место. Впереди ещё было много важных и неотложных дел. Встречая приветливые озарённые лица людей, Пётр сам улыбался в ответ и радовался совсем как малое дитя непонятно чему. Общее веселье цепной реакцией передавалось и ему. На душе было так легко и хорошо, как бывает у человека, тайно совершившего благое дело.
Григорию же хотелось курить, поэтому он торопился, не обращая ни на кого внимания. На ходу он обдумывал дальнейший маршрут. На Петра было мало надежд. Так как жизненную приспособленность его друга нельзя было назвать жизнеприспособленной, другими словами, он всё время требовал присмотра, иначе мог где-то потеряться, влезть в какую-нибудь неприятность или просто пропасть. Рассеянным он был всегда, с самого детства, впрочем, как и все гениальные люди, невероятно добрым и мягким малым, подкупающим окружающих своей искренностью и простотой. Итак, вся организация дальнейшего предприятия ложилась на плечи Григория и он, со всей ответственностью и скрупулёзной педантичностью просчитывал теперь каждый шаг и совсем не заметил, как ушёл далеко вперёд от своего товарища.
А тот, как было упомянуто выше, из-за своей рассеянности или даже невезучести имел несчастье сбиться с курса и затеряться в потоке людей. Спускаясь вниз от стелы, он едва не раздавил своим огромным башмаком некое существо с белой шёрсткой и длинным лысым хвостом, сильно напоминающим лабораторную крысу. Существо прошмыгнуло у него под ногами и скрылось в траве. Испугавшись, юноша совершил несколько хаотичных движений своим телом и то, ошибочно направило своего хозяина на одну из боковых дорожек парка. Всё дальше и дальше стал отдаляться Пётр от центральной аллеи. А уже через некоторое время, он попал в густую тень больших деревьев, росших слева от фонтанов, и наткнулся на скопище людей. Его взгляд тут же приковало то обстоятельство, что в вихре всеобщего шума и веселья, находящиеся здесь, имели вид довольно серьёзный, сосредоточенный и даже угнетённый. Ноги сами собой замедлили шаг и понесли его туда, где происходило, как ему показалось, нечто несоответствующее праздничной обстановке. Подойдя ближе, до его слуха стали долетать обрывки фраз говорившего в микрофон откуда-то из глубины этой компании человека. Они то и дело перебивались пением и звуками музыки и лишь отдельными кусочками кружились вокруг уха. Всматриваясь в толпу, молодой человек отметил, что люди располагались в ней не хаотично, а стояли полукругом перед установленной на штатив огромной съёмочной камерой, которой руководил маленький лысый человечек, по-видимому, телеоператор. Время от времени коротышка этот ворочал подвижную платформу штатива, направляя объектив в нужную сторону. Совсем позабыв о том, что отстал и даже потерялся, Петя немедленно вступил в этот магический полукруг и тут же сделался его частью. Вслушиваясь в голос говорившего в микрофон мужчины, он понемногу начал связывать его речь. Рассказчик повествовал о войне. О том, как в те далёкие годы среди мирных жителей были расстреляны некие Варвара и её дочь Стефания.
Аттракционы и концерты по-прежнему гремели отовсюду, но их шум не воспринимался здесь. Они сейчас были для кого-то другого, не находящегося среди присутствующих магнетического полукруга. Имена Варвара и Стефания ещё несколько раз прозвучали в микрофон, и выражение лица Петра постепенно стало меняться. Улыбка угасла, глаза наоборот вспыхнули и в них жгучим пламенем затрепетал интерес: кто это такие, где и когда их расстреляли и что было дальше после них? Но голос говорившего вдруг оборвался. Тишина каким-то незримым куполом накрыла всех стоящих под густыми кронами высоких дубов. Молодой человек стал замечать, что всё больше и больше желающих стремилось примкнуть к этому загадочному месту, что они уже обступили оператора за спиной и полностью замкнулись в большое кольцо. Во взгляде каждого можно было уловить отголосок тех никому неизвестных Варвары и Стефании, оставшихся где-то далеко за гранью, но воскресших в живых воспоминаниях своего потомка. Влекомый безудержным желанием попасть в эпицентр событий, Пётр стал пробираться к оператору, не обращая внимания на то, что наступал кому-то на ноги, заставлял тесниться и жаться. Когда, наконец, цель его была достигнута, и он оказался там, где желал, неловко развернувшись, локтем ткнул стоявшую рядом совсем юную девушку, облачённую в солдатскую форму. Освобождая свои длинные, огненно-рыжие косы из плена давящей толпы, она обронила на землю пилотку и, повернувшись к молодому человеку, своим гневным, но довольно милым курносым личиком, пригрозила ему кулаком:
- У-у, хулиган, чего толкаешься?
Пётр испуганно подхватил слетевшую пилотку и подал ей обратно.
- Извините, я не хотел… Что здесь происходит? – прошептал он ей на ухо и только теперь заметил, что девушка стояла в обнимку с вещмешком, из которого торчала милая кошачья мордаха. Лицо его растянулось в солнечной улыбке. Он потянулся к четвероногому и почесал его за ухом.
- Тише ты! Не видишь, передачу снимают, - строго заметила девушка. - Послушай лучше, моя подруга сейчас будет говорить, - и указала в сторону стоявшей рядом, одетой в такую же солдатскую форму девчонки, как сама, но гораздо выше и крупнее.
Та действительно собиралась что-то произнести в микрофон, но почему-то колебалась.
- Эту историю рассказала мне моя бабка… - неуверенным голосом начала она, но тут же запнулась. Поразмыслив немного, перевела дух и продолжила, - бабка Мария… Она была ещё ребёнком, когда началась война…
Десятки немых, устремлённых на неё глаз, терпеливо ожидали продолжения. Оператор, не прерываясь, вёл съёмку. Девушка искоса посмотрела на свою рыжеволосую подругу, как-будто спрашивая, стоит или нет рассказывать дальше. Та, поняв её без слов, одобрительно кивнула головой, мол, об этом не нужно молчать, об этом нужно говорить, об этом нужно всем знать и помнить.
- Ну, - продолжила уже смелее дивчина и смахнула нечаянно проступившую слезу. Давнишняя боль забилась в ней, поднимая пучину воспоминаний. - Ну, в общем, был у меня братишка… ой, простите, - осеклась она, - был у моей бабки братишка, Андрюшкой звали, совсем малышом был, три года отроду. Да и ей-то самой немного, лет семь-восемь, не больше. Сами понимаете, война, мать с бабкой целый день в поле, отец да дед на фронте, а они одни дома на хозяйстве оставались. Мария печь в избе растопит, если есть чем, картошки испечёт и возится с мальцом, пока старшие не вернутся с работ. А как по воду на речку надо сходить, братика с собой не берёт, опасно, немцы вокруг. За ножку привяжет верёвочкой к кровати, чтоб никуда не влез, а сама быстро сбегает да по полведёрочка принесёт. Страшно одним дома, да ничего не поделать, время такое. Вот так однажды собралась она, Андрюшку, как обычно привязала и побежала быстренько вниз по тропинке через огород к реке, - девушка запнулась. Слёзы сковали дыхание и не давали говорить. Вокруг все молчали и с грустными лицами смотрели на неё. - А в это самое время проклятые фашисты налетели и с самолётов, гады, стали деревню бомбить. Испугалась бабка моя, побросала вёдра, да в камыши шмыгнула. А вокруг всё гремит, взрывается, шумит, свистит и воет. В воздухе гарью потянуло, почернел он и превратился в густой едкий дым. Лежит она в жгучих зарослях ревёт, братишка-то дома один, а сделать ничего не может. Дышать нечем, ничего не видно, страшно до смерти, а потом и вовсе потеряла сознание… Сколько пролежала там и сама не помнит, а как очнулась, так на улице уже смеркалось, ни самолётов, ни взрывов, один плеск воды да шум тугих листьев камыша над головой, как будто и не было ничего вовсе. «Братик!» – ёкнуло на сердце. Не помня себя, она как одержимая помчалась к деревне. По дворам вопли, крики, причитанья. Бежит Мария, никого вокруг не замечает, у неё своя беда… Ох, не отчий дом, не родная изба, а страшное зрелище предстало перед ней. Разбитые догорающие сени, дверь, сорванная с петель, полуразрушенные стены. Собака, распластанная и бездыханная на оборванной цепи посреди двора. «Ой, мамочки!» – схватившись за голову, закричала она и тут же принялась разбирать себе проход в дом. Ведь там он, Андрюша, совсем один, нужно скорее добраться до него… Маленький человек, обжигая руки огнём, таскал горящие головешки, пробивая себе путь вглубь, - руки девушки сами собой сжались в кулаки. Старые шрамы заныли на ладонях, запекли, сжигая плоть живьём. Но она больше не останавливалась, её голос больше не дрожал. Она точно знала, что слезами горю не помочь, его можно только придушить, срезать на корню, силой воли задавить в самой себе. – Готово! - продолжала она. - Есть лаз! Теперь можно проникнуть в полуразрушенную избу и спасти его! И она поползла, пробивалась вперёд до тех пор, пока не очутилась внутри. «Братик!» – вырвалось из груди. – «Андрюша, родненький!» За верёвочку к кровати была привязана одна оторванная ножка малыша… Разум помутил её сознание. Не помня себя от горя, она принялась собирать кусочки ни в чём не повинного ребёнка, своего крохотного брата, ставшего жертвой фашистского авиаобстрела…
Девушка окончила. Подруга взяла её за руку и крепко сжала ладонь. Все вокруг молчали. Нужно было передать микрофон следующему, но ни у кого не хватило духа нарушить сложившегося впечатления. Толпа не шевелилась, чутко реагируя на скорбь другого человека. Толпа молчала в память тем страшным событиям. Секунда, две, три... десять…
Петя осторожно протянул руку и взял микрофон. У него была своя история, он тоже имел что сказать. Неловко улыбаясь, молодой человек представился публике. Его кроткая добродушная улыбка тут же возымела действие и встрепенула всеобщее настроение.
- Благов Пётр Ильич. Хочу поделиться своей историей, которую… мне также передал по наследству мой дед. А дело было вот как. В одной деревушке под Курском, ещё до переезда в Сибирь, проживали мои славные предки. Во время войны дед-то мой совсем пацанёнком был, в сорок третьем ему значит, шесть лет исполнилось. Так вот, взяли нашу деревушку немцы и давай по дворам шастать, разыскивать чем можно поживиться. В избе-то нашей бабка Тоська девяностолетняя да детишки мал мала меньше, один из которых и был моим дедом. Фашист-то он, какой? Если что не по нему, не смотрит старуха то или дитя - к стенке и пулю в лоб. Испугалась бабка, что перебьют всех, детей в подполье согнала, приказала сидеть тихо, как мышам, а сама наверху осталась. Возится себе по хозяйству, вернее делает вид, что дома никого кроме неё нет. Вот осторожненько заскрипела и отворилась дверь и заходит, значит, в избу молодой германец. Поздоровался он с бабкой Тоськой и спрашивает по-немецки: «Sind Sie allein? Мол, одна ты?» – и тычет ей под нос указательный палец.
Бабуля на него глаза таращит, не знает что отвечать, по-ихнему ни бельмеса не соображает. Он тогда снова спрашивает. «Ist da jemand oder Sind Sie allein? Есть кто-нибудь или ты одна?» Рукой по горнице ведёт и снова тычет палец. А сам молодой-премолодой, едва молоко на губах обсохло. Видит, старуха не понимает ни черта, стоит, как вкопанная, а сама белая, как мел, от испугу. Снял он винтовку с плеча, перезарядил и пошёл с обыском по комнатам. Старая было кинулась за ним, но он ей сразу пригрозил, мол, оставайся, где стоишь, я сам.
А дети сидят в подполье, ни живы, ни мертвы. Страшно, хоть помирай. А вокруг тихо-тихо, только и слышно, как отчаянно бьются их воробьиные сердца, да топочут вражеские сапоги где-то над головой. Обошёл он всю избу вдоль и поперёк, никого не нашёл, уж было к сеням направился, да чугунок с вареной картошкой его остановил. Учуял вражеский нос съестное, да руки сами потянулись за добычей. Сильно голодный, видать, паренёк-то был. А картошечка горячая, разваристая, чернозёмом взращённая, сама так и просится в рот. Бабка Тоська глядя на него, даже руками всплеснула. До чего оголодал. В рот пихает, давится, даже не жуёт, так кусками глотает. Она ему тихонечко соль придвинула, мол, на, Ирод, присоли хоть для пущего вкусу. И всё бы ничего, да тут, как на грех у деда моего в носу засвербило. Он ка-а-ак чихнёт из-под земли. Немец аж подпрыгнул с перепугу. Прищурился на бабку, прижал к губам палец, мол, молчи старуха, моя взяла. Чувствует бабка, пропали все, упала перед фашистом на колени, взмолилась о пощаде, но он и слушать не хочет. Нашёл-таки вражина припрятанную под коврик погребную крышку, откинул её, «Hände hoch!» кричит, а оттуда на него пять пар перепуганных глаз смотрит, мал мала меньше. Забились пострелёныши в угол, как овцы, и боятся пошевелиться. Он аж оторопел, соображая, что ему дальше делать. Пораскинул мозгой маленько, затем достал из своего вещь мешка какую-то круглую металлическую штуковину да легонько в погреб забросил, крышку прихлопнул, сделал пару выстрелов в потолок и вышмыгнул на улицу. Завизжали дети в подполье, как поросята резаные, а с ними и бабка Тоська. Граната! Но прошла секунда, другая, третья, а взрыва всё нет. Они уж и стихли все, приготовившись к худшему. «Холостая», - промелькнула надежда в старушечьей голове. Она бросилась к погребу, смотрит, а там её мальцы в обнимку сидят и глаза зажмурили в ожидании смерти, а посредине на земляном полу валяется раскрытая круглая жестянка, а вокруг неё неровные куски жёлтого сахару рассыпаны. Увидав такую картину, даже дети опешили. Дед мой первый отлепился от общей массы и потянулся за сладким кусочком. Повертев его в руках, откусил маленько и довольно улыбнулся. Его замурзанное с дорожками от слёз лицо порозовело. Остальные ребята мигом набросились на вкусное угощение…
На противоположной стороне замкнутого круга, прямо за спиной оператора, Пётр заметил своего товарища. Григорий, высоко подняв руки вверх, показывал на свои наручные часы, напоминая другу о времени. Но его рассказ был ещё не окончен и он продолжил:
- На всякий случай бабка Тоська продержала внуков до самой ночи в погребе. И это время мой дед хорошо запомнил. Когда закончился сахар, детишки принялись облизывать свои ладошки. Дед потом всю жизнь смеялся и говорил, что такими чистыми, как тогда, они больше никогда не были.
Окончив свою необыкновенную историю, он хотел вернуть микрофон той же девушке, у которой одолжил его, но ни её, ни рыжеволосой подруги уже не было. Сунув его, стоявшему рядом какому-то гражданину, он вышел из оцепления к своему товарищу.
- Здесь твою историю ещё не слышали, - улыбнулся Гриша, и ребята вместе направились по центральной аллее вниз к Триумфальной арке.
- Да, - самодовольно взъерошил волосы Пётр и вдруг вспомнил, как какое-то существо, довольно похожее на декоративную крысу, сбило его с пути. Неприятное чувство холодной волной пробежало по спине.
- Какая необыкновенная девушка выступала перед тобой, - перебил его мысли Григорий.
Она действительно показалась ему таковой. Её костюм, косы, грустные голубые глаза, как будто он видел их где-то раньше и даже знал хорошо. Он улыбнулся тому, что сейчас сказал и, застеснявшись, решил перевести тему разговора. Ему было стыдно признаться даже себе в том, что он, подойдя к съёмочной группе с надеждой разыскать пропавшего друга, был пленён голосом и красотой говорящей перед камерой. Сначала он подумал, что это какая-то актриса и здесь снимают фильм, но, увидев рядом знакомую Петькину рожу, понял, что стоящие все из простых, обыкновенных, земных людей. На продолжении всего её рассказа, он не сводил с неё глаз. Она словно солнце ослепила его и согрела своим теплом. Почувствовав что-то странное в себе, Григорий устыдился собственных мыслей и попытался перевести тему разговора. Но, едва открыв рот для новых слов, удивлённо поднял брови и ткнул в бок своего товарища. Прямо им навстречу шла та самая незнакомка. Вот она, откусывая из вафельного рожка белоснежный шарик пломбира, прошла совсем близко и не заметила его. Рядом с ней проследовала невысокого роста, худенькая, рябая и неприметная подружка. Григорий, не упуская случая, окликнул молодых особ:
- Красавицы, не подскажете, далеко ли до Берлина?
Те, опешив, остановились. Мария, окинув оценивающим взглядом черноволосого парня, улыбнулась и игриво ответила:
- Всё будет зависеть от того, когда в путь соберёшься. Выйдешь вечером – к осени придёшь, выйдешь утром – к следующей весне будешь.
- А я думаю, что это будет зависеть от того, с кем пойду! Пойду один – вовек не дойду, а пойду с вами…
- Что же Вы о товарище забыли, - перебила его Зина. Она сразу же узнала того, кто вернул ей пилотку, и неодобрительно покачала головой.
Петька заметил это и виновато пожал плечами:
- Ваш рассказ произвёл довольно глубокое впечатление на слушателей, - обратился он к Марии, - скажите, а в каком месте происходили описанные Вами события?
- Да брось ты со своей историей, надоел уже, - махнул на него рукой Гриша. Давайте лучше познакомимся!
И, не дожидаясь согласия подруг, протянул девушкам свою большую крепкую ладонь:
- Григорий!
- Зинаида, - щёки девушки зарделись от стеснения.
- Мария, - взмахнув длинными чёрными ресницами, следом за подругой пожала руку молодому человеку красавица.
- Маша, значит! – добродушно заметил Григорий.
- Нет, нет, нет! – вдруг запротестовала Зина, - Мария! И никак иначе!
Она, как никто другой, знала, что Белозёрская с самого рождения не переносила имени «Маша». Марией и только Марией нужно было величать её. И никому и никогда, даже собственному покойному супругу, не позволяла она называть себя иначе. В её понимании просторечная форма «Маша» была оскорбительной и для неё просто не существовала. И то, что последовало после оплошности молодого человека, повергло Зину в шок.
Белозёрская на мгновение задумалась, поправила косы и примирительно согласилась:
- Ну, Маша, так Маша.
Обернувшись к Зине, она обняла её за плечи и прошептала на ухо:
- Сколько той жизни, Зинуль, теперь я – Маша, просто Маша… А парни-то какие симпатичные, Григорий так просто красавец!
- А мне второй больше понравился…
- Ну, конечно, он же рыжий, как и ты.
Подруги игриво улыбнулись друг другу.
- А это мой товарищ Пётр, вместе мы прошли огонь и воду, медные трубы и чёртовы зубы, и Крым и рым и лучше и преданнее человека я не встречал в своей жизни.
Девчонки обменялись рукопожатиями и с Петром.
- А что это у вас такое? Кота в мешке купили что ли? – Гриша с удивлением посмотрел на морду Палыча, торчащую из вещмешка.
- А это НАШ верный товарищ, - ставя особое ударение на слове «наш», объяснила Мария. - Его зовут Палыч и он тоже хороший и преданный друг.
- Палыч? Какая странная кличка, - удивился Петя, и потянулся было к своим несуществующим очкам.
- Ничего не странная, а самая обыкновенная. Был у него хозяин да вдруг помер, - заступилась за кота Зина.
- Почему вдруг? За восемьдесят «вдруг» не помирают, - вставила Мария, - звали его Пал Иванычем, соседом нашим был. Родня после его смерти всё добро порастащила, а кота на улицу. Вот так и попал к нам этот бандит, а Палычем назвали в честь хозяина, чтоб он свои корни не забывал.
- Чудные вы, девчонки, - улыбнулся Благов.
- Какие есть, - пожала плечами Зина.
Вопреки установленному ранее обеими парами маршруту, все вместе стали медленно продвигаться в одном направлении. Шаг за шагом, заведя разговор о всякой бессмыслице и толкуя о совсем пустых вещах, незаметно дошли до православного храма Георгия Победоносца, о котором Пётр рассказал молодым людям много интересного. Остановились напротив бронзового барельефа с ликом Иисуса Христа. Не крестились. Поглазели, купили новую порцию мороженого для Марии да и пошли дальше. Опять продолжился разговор, лёгкий и ненавязчивый, приятный и не обязывающий ни к чему. Так добрели до мемориальной мечети, облицованной красным кирпичом и отделанной белым камнем. В глаза сразу бросились черты татарской, узбекской и кавказской архитектурных школ. Снова остановились, полюбовались минаретом, передохнули, помолчали и пошли дальше. Как ни странно, но синагогу, третий религиозный храм парка Победы тоже не оставили без внимания. Мемориал «Храм памяти евреев – жертв Холокоста» представил собой строение с тёмными стёклами, облицованный мрамором холодных тонов и был мастерски упрятан от посторонних глаз в тихой роще так, что наткнуться на него можно было разве что случайно. Захочешь специально разыскать – ни за что не найдёшь! Нашей четвёрке повезло, без особого труда они наткнулись на этот молельный дом. Здесь постояли около Меноры, золотого семисвечника, являющегося наряду со звездой Давида, довольно распространённой еврейской эмблемой. Пётр и здесь не остался в тени. Казалось, он знал всё на свете, чем глубоко поражал воображение девушек. С открытым ртом Зинаида слушала его и только диву давалась красноречию и знаниям говорящего.
Паломничество через три храма заняло довольно много времени. Более двух часов прошло с момента столкновения молодых людей на центральной аллее, но, сказать по правде, никого не обременил этот совместный путь. Никто и не догадывался, что знакомство, показавшееся сразу всем участникам процессии лёгкой интригующей игрой и временным пересечением судеб, впоследствии станет не случайным, а важным и значимым не только для них четверых.
