Из книги "Пролитая вода"

ПРОЛИТАЯ ВОДА

Роман

Часть 1

1

Осенним, но теплым вечером, думая о том, что никогда не повторится, Иван Тенишев возвращался с охоты.

Поле, по которому он шел, было огромным, с дальними перекатами невысоких холмов, с одинокими, далеко отстоящими друг от друга дубами. Дубы словно напоминали, что время началось здесь бесконечно давно. Цепляясь ветром за вершины, оно то гудело, то затихало и прислушивалось само к себе.

И сейчас, во время особенной вечерней тишины, Иван Тенишев оказался посреди бесконечного чувства, растворенного в воздухе поля, в застывших силуэтах дубов, - и странная, сладкая тревога волновала его.

Давно позади остался лес, и поле скатывалось по­следним пологим холмом к холодной туманной речке, закрытой низкой порослью кустов. Поддернув плечом ружье - единствен­ную свою ношу - Иван Тенишев вышел на тропинку, ведущую к мостику. Легко журчала вода, неостановимо и протяжно раскачива­лись по течению горюющие косы травы.

На том берегу уже начинались огороды, и дым с потухающего костра поднимался вверх и растекался над туманом раз­мытой синей полосой.

Иван Тенишев сошел с тропинки в сторону, в густую росистую траву, и остановился. "Почему деревенская улица кажется тем печальней, чем больше смотришь на нее?" - подумал он и нашел взглядом дом, в котором жил.

В окнах горел свет. Удивление вспыхнуло в Тенишеве. Стараясь представить, кто бы мог приехать без предупреждения, он даже соглашался с тем, что не угадает сейчас и гость окажется другим человеком - но это не мешало радости.

Было тихо, калитка легко скрипнула, в доме отозвался какой-то звук. Тенишев остано­вился, ожидая, что откроется дверь на крыльцо. Стемнело, и свет в окнах стал ярче. И Тенишев вдруг вспомнил, что вышел из дома рано утром, в комнате горел свет - и не захотел возвращаться, чтобы выключить его, не захотел греметь замком: было в том утреннем холодном свете окон что-то провожающее и живое.

Он сел на ступеньку крыльца. Чувство ожидания встречи с кем-то, так и оставшимся неизвестным, затихало.

Мешало сидеть ружье, не снятое с плеча. Перекинув его на руки, Тенишев вдруг подумал: а не выстрелить ли сейчас, чтобы разорвать грохотом тишину.

Заскрипела протяжно калитка - от нее приближался огонек папиросы. Покашливая, предупреждая этим свое появление, подошел сосед, у которого Тенишев вчера взял ружье.

- Ну, большая добыча? - старик улыбался.

- Какая добыча - прогулка. А с ружьем веселей, спасибо, - Тенишев протянул старику ружье, встал, чтобы достать из карманов несколько патронов - все остались целыми.

- Нет же сейчас охоты, запрещена. А ружье так, из уважения дал, - по голосу было понятно, что старик все-таки волновался весь день и сейчас был доволен.

- Чего же не сказали - я не брал бы ружье, - Тенишев внима­тельно посмотрел на веселое лицо Петровича.

Неожиданным было это признание в уважении - всегда казалось, что старик недолюбливает недавнего своего соседа. Тенишев всегда дога­дывался, здороваясь с ним, как Петрович относится к нему: "Что за жизнь - ни семьи, ни хозяйства. И дом словно без присмотра". Во всяком случае, старик всегда подолгу смотрел вслед Тенишеву, и казалось, что глаза Петровича насмешливо сожалеют о пропащей чужой жизни.

- Да я понимаю. Просто так идешь - одно. А с ружьем, по лесу - мыслить приятно. Голова строже, так мне думается.

Тенишеву вдруг стало легко, он чуть не засмеялся этим словам старика.

- Конечно, совсем другое дело. Мо­жет, как-нибудь, когда и охота будет, дадите. Зайцы там, куропатки. Зайцы, львы, орлы, куропатки...

Старик засмеялся, закашлялся:

- Ну, может, и не львы, а зайцы бывают.

Тенишев подумал, что надо бы, конечно, пригласить Петровича в дом, угостить, но стало грустно, что вместо чело­века, приехавшего издалека, будет сидеть за столом этот старик, и они будут угождать друг другу неестественным для обоих разговором, - и все же спросил:

- Может зайдете, на чаек?

Старик немного помолчал - Тенишеву вдруг показалось, что тот прислушивался к его тайным мыслям - и подмигнул, затаптывая окурок:

- Другой раз. На зайчатину.

Не удержался, пошутил:

- Львы, наверно, несъедобные, а?

Тенишев улыбнулся, ки­вая.

- Ну, спокойной ночи. Или ты не спишь ночами? Как-то я под утро вышел, а у тебя свет горит.

- Со светом веселей, вместо ружья, - и решив, что перебирает со своим шутливым тоном, Тенишев добавил: - Иногда работы много по школе: тетрадки, планы, при­ходится и ночью посидеть.

- Конечно, работа есть работа, конца ей нету. Ну, пойду, отдыхай.

- Спасибо, Петрович, спокойной ночи.

Было видно, как старик еще раз оглянулся у калитки. Тенишев подумал: "Все-таки надо было позвать в дом, поси­деть".

На улице шаги старика сразу затихли, темнота стала неподвижной, лежали пятна света под окнами - казалось, что если и появится какой-нибудь звук, то только оттуда, из освещенной острой травы. Тенишев закрыл глаза - разницы между темнотой воздуха и темнотой закрытых глаз почти не было. Одинаково плыла и плыла лесная дорога, одинаковые деревья беззвучно покачивали ветками и ни одного отдельного листа нельзя было на них рассмотреть.

И вдруг бабахнул двойным раскатом выстрел - так сразу, мгновенно показалось, и только потом стало понятно: одинокий самолет в ночном небе перешел звуковой барьер. Эхо затихало в воздухе, растворялось - казалось, как только оно растает совсем, грохот повторится опять. Но было тихо, только гул невидимого самолета растягивался вверху. Тенишев глянул на небо - оно непроницаемо чернело, навер­ное, вместе с темнотой затянули его и облака. Только в од­ном месте выделялась слабая вздрагивающая звезда.

Качнувшись вперед, Тенишев поднялся и начал шарить рукой по стене, нащупывая щель с запрятанным ключом. Почему-то стараясь не шуметь, открыл замок, чуть не упавший к но­гам.

Интересно, что бы подумал старик: свет в доме, и за­мок висит, - пронеслось в голове. - А может, он и приходил, пока меня не было - да какая разница...

Тенишев открыл дверь в ярко освещенную комнату и удивился неподвижности предметов. Все замерло перед ним, словно он застал врасплох скрытую, неизвестную жизнь, заставив ее застыть в последнем движении. Что-то похожее на страх ше­вельнулось в груди, и Тенишев поспешил раздеваться, зашур­шал одеждой, и сапоги опустил на пол со стуком. Ноги все-таки устали - хорошо бы опустить их в воду - и с удовольствием, наперекор лени и еще какому-то странному чувству, Тенишев вышел в сени за водой.

И когда, уже умытый и поддавшийся вдруг накатившей тяжести, он сидел на диване с разобранной постелью, облокотившись на стол - удобно и близко стоял стол у дивана, всегда после работы, не вставая, можно было завалиться спать - Тенишев ловил себя на том, что ни о чем не думает, а просто смотрит перед собой, превращаясь только во взгляд. Он смотрел на книги, лежащие на столе, - слова на корешках были ступеньками, по которым легко и невесомо он спускался куда-то, и даже в этих ступеньках не было опоры. Казалось, свободней и свободней погружаются ноги в знакомую мягкую поверхность - она поддается под тяжестью, но не провалива­ется - и вот уже началось одинаковое, ровное движение, по­хожее на плавание в густой и теплой воде. Кто-то подумал вместо него: "Вот и остается свет гореть до утра, свет го­рит до утра, горит до утра", - это помогло ему легко встре­пенуться, оглянуться на всю комнату, и, понимая, что засы­пает, отвалиться на диван. И еще он успел краешком чувства порадоваться непривычной легкости, с которой засыпал на этот раз.

Утром в окно постучали. Звук был тихий, осторожный, предназначенный только для спящего. Тенишев проснулся, не открывая глаз, и затаился в прислушивании. Может, звук этот был окончанием сна? Не раз Тенишев просыпался от какого-то громкого голоса, и тишина после него оказывалась уже явью, воспоминанием тембра слова, которое сразу же исчезало, вместе с пробуждением. Но сейчас стук повторился, уже коротко, подтверждая себя - и Тенишев быстро рванулся с постели, путаясь в рукавах рубашки, и за одно мгновение в го­лове пронеслись и многие лица с разными выражениями, и вче­рашние горящие светом окна - "сбылось ожидание" - распахнув дверь, он никого не увидел, только к калитке рядом с тро­пинкой тянулся след потревоженной травы.

Тенишев пошел по этому следу, ощущая холод от земли.

Он сел на пустую скамейку. Недалеко, на маленьком холмике, стоял трактор, наклоненный вниз. И Тенишев, глядя на него, подумал, что он сам похож на этот трактор, оставляе­мый на ночь хозяином вот в таком положении: чтобы утром, качнувшись вперед, скатиться с горки и завестись силой соб­ственной тяжести - и так каждый день. И бессонница по ночам - это только несогласие с таким странным положением, подго­товленным для предстоящего разгона, с прерывистыми останов­ками перед гулом, грохотом мотора.

Солнце, только начиная подниматься, светило вдоль улицы. Холодный и ясный свет проходил сквозь повисшие ветви березы - казалось, вот-вот налетит ветерок и оживит воздух. Тенишев подумал, что сейчас и начинается настроение дня, и он может сделать его таким, каким захочет, только надо оглянуться вокруг себя, и время пойдет веселей и объяснимей, соединяя весь день в одно чувство. Но он сидел неподвижно, словно оцепенев, и с каждой минутой ему все больше казалось, что уже поздно догонять то время, в котором медленно разво­рачивался ясный, но чужой день.

Улица наполнялась привычным шумом: заскрипели чьи-то ворота, звякнули ведра у колодца. Тенишев поднялся, чтобы уйти в дом, и увидел, как по полевой дороге, скатываясь к деревне, быстро едет телега. Пыли за ней не было: песок дороги за ночь уплотнился под туманом. Лошадь бежала рысью, и Тенишев подумал, что это едут цыгане. Телега остановилась у крайнего дома, заброшенного и словно отодвинутого всей улицей в сторону поля.

Вспомнился день, когда суетились там люди, нагружая стоящую рядом машину. Кузов был полон - мужик наверху все не мог найти места для стула, потом перевернул его, засунул спинкой вниз между какими-то шкафчиками. Издалека ножки стула были похожи на засохшую ветку яблони за домом. Кто-то подошел к ставням - закрывать. Просмотрел их снизу вверх, попробовал рукой отделить от стены. Мужик с кузова крикнул что-то, тот, у окна, оглянулся и пошел во двор, возвратившись с топором и досками, чтобы забить окна. И слышными стали те слова, которые кричал мужик с кузова: "Просто так, для красоты", - о ставнях, которые и не могли закрыться. Машина уехала, мужик на ходу высунулся из кабины, показывая на дом и грозя пальцем стоящим поодаль детям. Машина удаля­лась по улице, ставшей сразу короче.

Потом в этом доме и поселились цыгане - время от времени уезжая и приезжая, становясь похо­жими на тех, кто уезжал перед ними.

Вечерами горел в саду костер, струились вверх искры, шевелились вокруг тени, и казалось, что на улице темнело быстрее. Окна в доме не отсвечивали, потому что были все так же забиты досками. Деревенские начали было хо­дить к цыганам, носить их детям молоко, но цыгане менялись через несколько дней - одни внезапно исчезали, приезжали новые - и местные, устав, наверное, каждый раз по-новому знакомиться, не приближались больше к этому дому. Однажды у старухи Марфы, жившей по соседству, пропала курица, и Марфа, недолго думая, пошла к цыганам - искать пропажу. От костра воняло палеными перьями, вода в котле начинала закипать - и старуха собиралась уже закричать, чтобы слышно было на всей улице, но не успела. Цыган, смазывающий колеса телеги, увидев ее и все сразу поняв, ловко схватил проходившего рядом мальчонку - своего сына - поднял его вверх, перевернув вниз головой. В другой руке у него вдруг ока­зался топор. Негромко и твердо, глядя на Марфу, цыган ска­зал:

- Смотри, тетка, я ему руку отрублю, чтоб не крал.

Марфа попятилась, онемела, и только на улице заголосила: "А ратуйте, люди добрые!" Когда сбежались соседи и Марфа кое-как объяснила, все показывая рукой на дом, увидели, как из-за угла выскочил мальчик и побежал, не оглядываясь, по дороге. Руки у него были целы. А через какое-то время выехала и телега, на которой сидела вся цыган­ская семья. Цыган ни на кого не смотрел и молча подергивал вожжи. А мальчик остановился в поле, подождал телегу, за­брался в нее на ходу, и видно было, как он уселся рядом с отцом.

Кто-то выругался, кто-то засмеялся, и постепенно все разошлись. Марфа сидела на лавочке у своего дома, плакала и вытирала глаза фартуком.

Вспоминая все это, Тенишев вдруг подумал о том, что ожидание чьего-то приезда, застывшее вчера в горящих окнах его дома, могло относиться и к цыганам, и не приедь он сюда год назад, мо­жет, они выбрали бы себе именно этот дом.

Он представил, как сейчас располагаются цыгане в том крайнем доме, как уменьшается телега, тая под руками многочисленной семьи, и даже захотелось услышать этот веселый шум приезда. И сразу вспомнил, как оказался там однажды.

Он шел тогда из леса, прогуливаясь, как любил это делать по вечерам, чтобы вернуться в деревню на закате. Под­ходя к речке, услышал всхлипы. И когда был уже на самом бе­регу, понял, что в этих бессловесных всхлипах - просьба к кому-то несуществующему: спасти. В воде барахтался цыганенок, поднимая вокруг себя мутный ил со дна. До берега и в одну, и в другую сторону было метра по три, но мальчик не мог почему-то сдвинуться с места, словно кто-то тянул его за ноги. Тенишев рванулся вниз и уже скоро вытаскивал маль­чишку на берег, не понимая, почему тот вырывается. Тенишев ожидал, что мальчик будет лежать, отдыхая - казалось, у него не осталось сил - но тот сразу подхватился и побежал к деревне. И Тенишев побежал за ним, молча, не понимая еще, что случилось.

Когда он стоял уже возле телеги, напротив цыгана-отца, а цыганенок плакал, Тенишев почувствовал себя виноватым. Он вспоминал мутную воду, и траву, по которой они бежали, и чувствовал, что вмешался во что-то, не понятное для него. Цыган обернулся к костру, постоял неподвижно, потом стремительно, подпрыгнув, как бы опрокинулся к Тенишеву, проши­пел:

- Что тебе надо?

Стало тихо, и только глаза цыгана, казалось, все спра­шивали и спрашивали: "Что надо?" Тенишев остолбенел, сил не было даже оглянуться на телегу, за которой спрятался цыганенок, хотелось что-то сказать, но слов не было, только ру­ками он показывал на речку, на телегу - чтобы успокоить жуткие глаза цыгана.

Потом, вернувшись домой, Тенишев сушил одежду, долго не спал, а утром, когда вышел на крыльцо, увидел цыганенка. Шевельнулась мысль: "Вот сейчас я все узнаю", - но цыганенок, словно ничего не было вчера, стал просить:

- Молока дайте, - и смотрел прямо в глаза.

Тенишев завел его в дом, дал банку с молоком, которое он брал у соседей, - и было стыдно за себя. Он так и не смог спросить у цыганенка о вчерашнем, дал еще денег и остался один в доме, сидя на диване с широко открытыми глазами, пока не глянул на часы и не понял, что пора в школу.

Тенишев ждал несколько дней, что цыганенок придет еще, и хотел его расспросить, но цыгане неожиданно уехали.

И сейчас Тенишев подумал: а вдруг это приехала та самая семья, и та же телега стоит сейчас у крайнего дома улицы.

Стук в окно, телега на рассвете, - это все складывалось во что-то, способное занять предстоящий день. Год, один год, как я здесь, и как далеко отступила прежняя жизнь, - подумал он.

Целый день Тенишев никуда не ходил, читал, и чувство ожидания не отпускало его.

Когда небо начало темнеть и все звуки стали отчетливыми, он вышел на огород и пошел туда, где горел костер, напрямик, через чужие грядки.

Они вот так идут, и рвут, что ни попадя, - думал он. Подойдя близко, Тенишев остано­вился.

Он увидел сборы. Заканчивали укладывать телегу, лошадь била копытом о землю, костер заливали водой. Тенишев остановился в темноте, радуясь, что не успел подойти. Когда те­лега была полностью нагружена, с нее соскочил цыганенок и стал мочиться на уцелевшие угли. С телеги засмеялись, цыганенок засмеялся тоже и побежал в темноту, догоняя своих. На фоне звездного неба чернел дом.

Постояв еще немного, Тенишев обошел дом вокруг.

Возвращаясь по тихой, застывшей до немоты улице, он захотел уехать куда-нибудь бесконечно далеко. Это желание, вырвавшись из прошедшего дня, изменило течение времени, и даже предстоя­щая ночь казалась уже пережитой.

2

Приехав после университета в эту деревню, Тенишев не мог привыкнуть к тому, что дом, в котором его поселили, сейчас принадлежит ему, хотя бы и временно. Стены, окна, крыльцо, - все это казалось ненастоящим, как декорации, сделанные учителем труда для школьного театра. Учитель осознавал условность дома с открытым окном, но делал свою ра­боту так, как только и научился однажды. Это было настоя­щее окно и настоящая стена, и Те­нишев чувствовал, как учитель отводит взгляд от внутренней, невидимой залу стороны стены - разве можно было представить жизнь рядом с неоструганными досками и торчащими из них щепками, отколотыми вбитыми снаружи гвоздями?

Тенишев родился незадолго до того, как родители начали строить свой дом, и появление первых чувств совпадало с вырастающими стенами, стропилами, сцепленными вверху, как пальцы рук, - и главным тогда был цвет гладкого и свежего дерева. Дом строился медленно, постепенно добавляя себе новые чувства: каждое окно смотрело по-своему, расходящиеся лучи дощечек фронтона застывали, окружая игрушечное чердачное окошко. И наибольшее восхи­щение, до странной тревоги и дрожи в ногах, вызывало плав­ное и неостановимое движение верхнего края крыши рядом с огромными мягкими облаками.

Шло время, незаметно тускнел цвет когда-то яркой свежей древесины, и первые ясные воспоминания становились про­шедшим временем детства. И время это тоже было общим с до­мом - одновременно начавшись, оно стало ощутимым и видимым в изменяющемся цвете стен дома, в неостановимом полете края крыши рядом с облаками. Ощущение легкого, почти неразличи­мого гула времени не исчезало никогда.

Там я вырос, а здесь просто живу, - думал часто Тенишев, и кажущееся случайным слово "просто" почему-то всегда проступало колючей болью. Два далеко разнесенных в пространстве дома, два чувства дрожали, не соединяясь, как далекие звезды в ночном небе.

Вечерами, вернувшись из школы, Тенишев садился за стол и ощущал тревогу, заполнявшую сразу всю комнату. И однажды, в шутку, несложно рассчитал относительное расположение двух домов в пространстве. Ока­залось, стол стоит под углом к тому положению, в котором Тенишев сидел в детстве в своей комнате за столом. Передви­нув стол, совместив, не переставая при этом улыбаться, на­правления, он вдруг ощутил легкость и покой. Ощущение покоя скоро, впрочем, прошло, но Тенишев не стал больше передви­гать стол, который теперь стоял у дивана, посреди ком­наты.

3

Тенишев уже несколько раз включал свет, поднимался, хотя и знал, что все равно читать не будет - ходил по комнате, курил, скользя взглядом по корешкам книг, надеясь найти ту, за которой потянулась бы рука.

- Совсем разучился думать, совсем разучился читать, - проговорил он вслух, оделся и вышел на крыльцо.

Сквозь темноту с улицы до­несся легкий шорох, потом кто-то засмеялся. Тенишев понял, что оттуда на него смотрят, и подошел к калитке. Посреди улицы он различил две фигурки.

- Не спится, Иван Михайлович? - голос принадлежал одной из десятиклассниц, но Тенишев не мог вспомнить, как ее зовут.

- Вы почему не на занятиях? - попробовал он пошутить.

- Покурить вышли, - они обе рассмеялись, но старались сдерживаться, чтобы не шуметь.

- Ну давайте покурим, - он достал сигареты и в темноте протянул пачку.

- Ой, попадет вам, мы несовершеннолетние, - и опять такой же смех.

Тенишев представил лицо той, что говорила, и удивился: не ожидал от нее такой раскованности, в школе она была отличницей.

- Значит, воздержимся, - Тенишев отошел к скамейке и сел.

- Да нет, зачем, мы огоньки спрячем, если кто появится, - они подошли и тоже сели.

Тенишев положил пачку на скамейку. Они опять засмея­лись: "Чтобы не из рук в руки..." - и закурили, все же неумело.

Тенишев волновался и не знал, что говорить. Странно, он не чувствовал себя старше их. Вспомнилось, что похоже волновался, когда еще студентом знакомился с какой-нибудь девушкой в городе - так же, подсаживаясь где-нибудь в парке, - и почти всегда первый его вопрос был глупым: "Вы не меня ждете?"

Он усмехнулся и спросил:

- Вы не меня ждали?

Они засмеялись:

- А как вы хотите?

- Конечно, приятно, когда о тебе помнят.

- Вы говорите, как старенький.

Тенишев подумал, что всегда подружки подбираются так: одна умненькая, а вторая при ней. Говорила все время только "отличница".

- Нет, это необходимо не только стареньким.

- А вам скучно у нас в деревне, - это был не вопрос, а утверждение.

- Да нет, я вырос в такой же.

- Но учились в городе?

- Конечно.

- Все равно туда уедете.

Тенишеву показалось вдруг, что с этой девочкой можно наконец пого­ворить без кривляний, которыми сопровождались все случаи его общения с местными. "Ой, холостой-незамужний, смотри, наши девчата..." - без таких прибауток не обходилась ни одна встреча.

- Уедете? - повторила она.

- Как раз завтра и собираюсь. Наверное, поэтому и не спится.

- Серьезно?

- Ну, пока ненадолго. Потом - видно будет.

Становилось прохладней. Из-за крыши соседнего дома показался край луны. Тенишев всегда, когда видел в этом месте появление луны, вспоминал: "Как будто пожар восстает..." Он проговорил эти слова вслух, но как бы про себя.

- Что?

- Это называется - стих. Строчка. Но перед ней еще есть: "Смотри - меж чернеющих сосен как будто пожар восстает... ". И перед ним тоже есть.

- Много?

- Чего - много?

- Строчек.

- Много - и до, и после. - Он улыбнулся, все больше жалея, что она не одна. - Но я почти все забыл, и кажется, с каждым днем забываю все больше.

Даже в темноте чувствовалось, что она тоже улыбнулась:

- Наверно, это как урок: надо вспоми­нать и повторять.

Тенишев подумал о том, что когда-то уже показывали на эту же луну, говоря эти же стихи - и сейчас, через много лет, пусть в шутку, но они повто­рились. Конечно, мысль эта была мгновенная и тоже не впер­вые к нему приходившая, но все-таки что-то внутри Тенишева шевельнулось свежей, забытой уже радостью. Он повернулся в темноте, посмотрел на ее освещенное слабым лунным светом лицо.

Он долго молчал - подружки начали перешептываться.

- Мы пойдем, поздно, - уже громче, слышнее прошептала она, и он встрепенулся от тихих, для него, слов.

Когда они ушли, Тенишев еще долго сидел. Странно улыбаясь, вернулся в дом и посмотрел на себя в зеркало. Он опять закурил, надел теплую куртку и вышел. Тенишев пошел по улице, черной и длинной, как предстоящая ночь. В одном из домов горели окна, но не очень ярко, скорее всего, зажжена была лишь настольная лампа. Палисадника у дома не было, окна выходили прямо к тропинке. Тенишев вспомнил, что здесь живет у какой-то старухи учительница рисования. Странное озорство, вдруг проснувшееся в Тенишеве, заставило его под­красться к окну. Занавеска была коротковатой, и через тонкую незакрытую полоску была видна вся комната. За столом никого не было. Тенишев, чув­ствуя всю глупость того, что делал в эту минуту, все-таки не отрывался от окна, оглядывал комнату. В углу была кро­вать. На ней горой, на поднятых коленях, возвышалось оде­яло. Вдруг оно опало, потом ноги раздвинулись, колени опять поднялись, собирая одеяло внутрь, одна рука легла сверху - и все это задвигалось, ноги то сгибались в коленях, то опа­дали, как при потягивании... На подушке, словно отрицая что-то, из стороны в сторону раскачивалось лицо учитель­ницы.

Тенишев вдруг ощутил, что тело его застыло, и с трудом заставил себя отпрыгнуть от окна.

Он возвращался быстрым шагом в темноте, думая, что обязательно надо уехать.

Утром проснулся от громкого крика петуха, глянул в окно, мокрое от утреннего тумана, и потянулся за сигаретами. Со­всем недавно он начал курить по утрам в постели, особенно в выходные дни, и часто после этого опять засыпал, ненадолго. И хотя после второго пробуждения во рту было совсем про­тивно от прогорклого привкуса табака, он чувствовал, что это становится новой привычкой, - из тех, которые появляются у взрослых людей и потом стареют навсегда вместе с ними. "И день уж наступил, я пепел отряхаю..." - Тенишев улыбнулся и почувствовал себя бодрым, как человек, который вроде бы никуда не спешит и вместе с тем знает, что будет делать в следующую минуту.

4

Собрался он быстро, решив, что возьмет с со­бой лишь самое необходимое в дороге - и сумка оказалась со­всем легкой.

Можно было ехать автобусом, но, выйдя за калитку и вдохнув прохладный утренний воздух, Тенишев решил идти пешком до железнодорожной станции.

И когда позади остались несколько деревень, как реки, протекшие сво­ими улицами в одну сторону, и обратная дорога за­помнилась лишь направлением, - Тенишев вдруг понял, что не думает, а только слышит внутри себя отдельные и сливающиеся друг с другом слова: "верстою небывалой", "синий лес" и "при дороге", "последний ключ", "поля пустые", - они и были его чувствами. Он привык подолгу быть один, и сам не умел от себя требовать сказанного до конца и даже додуманного до конца - словно следил за дождем, изредка на мгновение выхватывая из общей завесы воды одиночные чер­точки капель.

За всю дорогу Тенишев видел мало людей - и когда он останавливался на высоких холмах, от которых внизу начинались деревни, ему казалось, что он не спустится по дороге, а переле­тит над домами, над не заметившими его людьми.

В одной деревне он подошел к колодцу. Когда ко­нец журавля отделился от земли и пошел вверх, показалось, что кто-то отцепился от него и отполз в сторону, в густые листья лопухов. Напившись, Тенишев глянул в колодец. Там, в глубине, словно сверкнула звезда - но это капли, донося сверху свет, исчезали в колышущейся черноте воды.

Остановка изменила настроение, с которым он шел до этого.

Выйдя за деревню, он почувствовал себя выброшенным в незнакомое место, из которого неизбежно надо выбираться, неизбежно тащить за собой время, особенно тягостное в непонятной, растущей тревоге. Казалось, он сам, прежний, ушел, не дожидаясь, вперед, а догонять нет ни сил, ни желания. Тенишев сбросил с плеча сумку и сел на траву у самой до­роги. Исчез привычный шорох собственных шагов, и стало тихо. Но через минуту тишина уже оживала, гудел воздух, и высокие облака плыли, не останавливаясь. Он откинулся навзничь на траву и закрыл глаза.

Тенишев приходил к Дане после долгих блужданий по городу, словно этим и приготавливал свой приход. Осенью, когда еще не начинались долгие дожди, туман и изморось опускались вечерами на улицы, фонари сияли в мокрых ветках радужными застывшими пятнами, и под ними блестел мокрый асфальт. Ветра не было, лишь в подворотни втягивался сырой воздух, и хотелось вслед за ним поворачивать голову.

Лестница в подъезде, вызывающая раздвоенное чувство - и знакомая, и чужая - как соседский дом в деревне, почти повто­ряющий родной, но с чужим запахом. Тенишев медленно подни­мался, расстегивая плащ, и останавливался перед дверью. И всегда волновался. Одолевало непривычное ощущение, свойственное человеку, выросшему в деревенском доме, не до­пускающее соединения слов "дом" и "квартира" - и всегда, переступая порог на высоком этаже, боялся, что шагнет куда-то вниз.

Дверь открывалась, Даня улыбался - Тенишев, не видя своего лица, знал, что они сейчас похожи.

- Что, дождь на улице? Раздевайся.

- Ага, вот такой, - и Тенишев отряхивал плащ.

Играла музыка, было тепло и уютно. Собака стучала короткими лапами по паркету и усаживалась в своем углу. Даня ставил на кухне чайник, а Тенишев смотрел на крутящуюся пластинку, стараясь прочесть название.

- Есть будешь? - доносилось из кухни.

Странно, но Тенишев всегда отвечал наоборот: если хо­тел есть, то стеснялся этого и отказывался, а если был сыт, то говорил - да, буду, только немного.

На этот раз на столе появились рюмки, они выпили понемногу водки - за погоду, и сразу стало совсем тепло и спокойно.

- А что это? - спросил Тенишев про музыку.

- Да я и сам впервые слушаю, хорошо, - и, полузакрыв глаза, Даня поводил рукой по воздуху, сопровождая музыку.

- Да, неплохо, как переливы сна, понятно и необъяснимо одновременно, - Тенишев вдруг увидел в углу собаку и доба­вил почему-то: - Как грустные глаза собаки.

Даня тоже улыбнулся:

- У тебя получается говорить об одном и том же разные вещи, и все равно похоже, соглашаешься и с тем, и с другим.

Он подхватился к проигрывателю:

- Сейчас поставлю хорошую, сегодня у фарцовщика купил, называется "С меня довольно" - "Ich habe genug".

Когда кончилась мелодия, Тенишев только кивнул головой, улыбаясь: что, мол, тут скажешь.

Надо просто встречать обращенное к тебе, - подумал он.

- А я сегодня квартиру искал. Даже в Подниколье за­брел, надеялся комнату снять в каком-нибудь деревянном доме с садом, - неожиданно для себя сказал Тенишев.

- Ну и как, нашел?

- Да нет, просто нравилось там ходить по заросшим улочкам, пахло дымом, будто баню где-то рядом топили. Лужи разъезженные, обходишь их - за забор надо держаться, яблоки на голых уже яблонях - и несколько лип высоких на окраине, возле реки. И грусть какая-то странная, бодрая - все не можешь вздохнуть на полную грудь - как в этой мелодии.

Тенишев улыбнулся, посмотрел на Даню:

- Ты что-то сказал?

- Я завидую тебе: все понимаю, а бо­юсь, что представляю что-то вроде дачи. Ну, а квартира как?

- Да никак. Когда уже возвращался, зашел в один дом, спросить. Постучал, никто не отзывается, попро­бовал дверь рукой, она открылась. Темные сени, еще одна дверь - я и ее открыл. Полумрак, долго глаза привыкали, и запах - тяжелый и сырой, нетоплено. В комнате беспорядок - да нет, страшнее. На чем-то вроде кровати лежит закутанная в кучу тряпья старуха и на меня неподвижными глазами смот­рит - без испуга, без выражения. Да одни глаза и виднелись, лицо тоже закутано от холода. И ясно, что старуха - не страшная, знаешь, не было того чувства, что баба яга: глаза другие. А рядом на тумбочке, на полу - навалены, раз­бросаны пузырьки, баночки, стаканы грязные. Я помню, что долго на это смотрел, стараясь найти что-нибудь чистое - ну, из чего она пьет, ест. Но все было одинаковое - забытое и ненужное. Я еще поздоровался и долго слышал свой голос. А старуха, наверное, один раз только и моргнула глазами - словно доказала, что жива. Я попятился - и в сенях на­ткнулся на кого-то, испугался. Отпрыгнул в темноте и выско­чил, стою, а из сеней выходит почти такая же старуха, только разница, что ходит, и спрашивает нормальным, спокойным голо­сом: "Вы что-то хотели узнать?" "Понимаете, я квартиру ищу, я не знал, что тут..." "Ну что вы, какая здесь квартира, вы, наверное, студент?" Я кивнул. Она махнула рукой: "Там где-нибудь спросите, где дома покрепче - если кого на улице встретите, и спросите". И смотрит на меня, ждет, пока уйду. Я повернулся, пошел, она мне еще вслед сказала: "А я за Александровной ухаживаю". Я никого не встретил, да если б и встретил, то не стал бы, наверное, ни о чем спрашивать. Проходил мимо каких-то домов со светящимися окнами. Лестница там по склону оврага, помнишь, как на Секирной горе - длинная, долго поднимался. Да и не сегодня это было, несколько дней назад, это я по­чему-то сказал, что сегодня. Не понимаю, зачем, - Тенишев усмехнулся.

Он посмотрел на собаку, уткнувшуюся мордой под дышащий бок, и позвал ее. Собака шевельнула ухом, ждала, что позовут еще раз.

- Поставить еще что-нибудь? - спросил Даня.

- Как хочешь. Выпьем? - Тенишев глазами показал на бу­тылку.

- Налей, только мне немного, а я пока пластинку найду.

Зазвучала музыка, и Тенишев заметил, что в комнате уже потемнело. Он сунул под стол руку, нащупал выключатель - на полу, у самого окна, зажегся красный шар лампы. Тенишев смотрел на красный свет и чувствовал странную обиду на самого себя. Он прислушивался к музыке, стараясь вспомнить, слышал ее раньше или нет. За окном прозвенел трамвай, и было похоже, что звук этот донесся от проигрывателя, вплетаясь в общую мелодию. Тенишев вспоминал свои слова, звуча­ние голоса, и ему казалось, что вообще он все придумал, как придумал вначале, что ходил в Подниколье сегодня.

Наверное, так получилось для того, чтоб было больше по­хоже. На что? - подумал он.

Даня закурил, подошел к окну.

- Фонари зажигаются, - сказал он.

- Я вот ходил эти дни по городу и не то чтобы вспоминал, а просто думал, что хочу написать об этом, - неожи­данно для себя произнес Тенишев.

Казалось, что в комнате стало тихо, несмотря на музыку.

Даня оглянулся, затянулся сигаретой, молча походил по комнате. Пригубил из рюмки, и Тенишев увидел, что сам еще не выпил. Но пить не хотелось, и он взял сигарету.

Некоторое время молчали.

- Понимаешь, - вместе с дымом выдохнул Даня, - навер­ное, об этом нельзя написать.

- Почему?

Тенишеву показалось, что он сам сейчас и будет отвечать себе, но молчал. Машинально он нащупал спички и все не мог достать одну, ускользающую.

- Не знаю, может, я глупость говорю, я не понимаю даже до конца, но мне кажется, что об этом нельзя написать. Нельзя написать то, что по-настоящему хочешь, о чем дано лишь думать. Второй раз - нельзя. А рассказав мне, ты уже пролистал пустые страницы - и они склеились намертво.

Тенишев сидел на скамейке у станционного забора и смотрел, как высохший скрученный лист перекатывается по неровному асфальту платформы. Шумели деревья у водонапорной башни, блестели рельсы, и можно было предста­вить, что лето вернулось сюда. Где-то звякнул вело­сипедный звонок, донеслись детские голоса, и Тенишев пред­ставил, что, вернувшись, опять увидит эту станцию, только совсем по-другому, словно солнце переместится по небу и станет освещать все с другой стороны. И поездка стала похо­жей на исполнение условия странного спора, заключенного с кем-то, и спор этот не хотелось ни выиграть, ни проиграть, а просто ждать без азарта, пока пройдет безразличное время.

5

Загудели рельсы, и через минуту проплыли первые вагоны поезда, и высунувшиеся проводницы смотрели на Тенишева. Он оглянулся и увидел, что на платформе никого больше нет.

Кассирша, глянув в окно, черкнула в билете номер вагона, что остановился напротив, и Тенишев уже через минуту шел по проходу, надеясь увидеть пустое купе.

Как все же успокаивает дорога, - думал Тенишев, сидя в медленном поначалу поезде.

Ни о чем отдельно взятом не ду­малось, любое мгновенное воспоминание сразу же улетало вместе с уносимыми назад деревьями, домами, и только плыву­щие рядом, опадающие и взлетающие провода надолго притяги­вали взгляд. И странно - скорость приносила больше отдохно­вения, чем самый глубокий сон. Звуки освобождались от тре­воги, с которой текущее время наваливалось на Тенишева, си­дящего неподвижно где-нибудь в тихой комнате. Тенишев лю­бил дорогу за этот отдых, за это безразличие, в котором гасла тревога, не умеющая набрать силу.

В пути незаметно забывается то место, к которому едешь, и о нем не думаешь так, как думал на перроне. Недавно еще ты принадлежал одновременно двум станциям и двум перронам, и в поезде незаметно теряешь эту связь. Стук ко­лес принадлежит только себе, какое бы слово этот звук ни напоминал, в нем нет направления. Если под стук колес закрыть глаза - через минуту помчишься обратно, и бу­дет казаться, что скорость при этом лишь увеличивается. А во сне на опадающей при раскачивании вагона полке живые картины торопят друг друга в бесконечной очередности.

И Тенишев забывал, куда и зачем он едет - да и можно ли ответить на этот вопрос?

Утром, стоя в коридоре и глядя в окно, он чувствовал себя изменившимся, как после неожиданного счастливого собы­тия - и даже не знал, чему он улыбается, как ребенок, пой­мавший на себе чужой взгляд.

Выйдя на площадь, вспоминая почти забытый запах этого города, Тенишев уже ожидал, что сейчас будет замечать перемену в домах, поворотах улиц. Всегда при воз­вращении в знакомые места он долго это чувствовал и словно смотрел на сдвоенное изображение, которое должно вот-вот превратиться в четкое и ясное.

Он пошел пешком, наслаждаясь радостью узнавания - "неужели вот здесь..." - радостью, не ценимой спешащими людьми. Как легко, - думал он, - любить жизнь даже за это несо­впадение повторений, в сущности, заполняющих всю жизнь до полноты, которую ощущаешь лишь в редкие минуты. Почти все время какой-то незримый сквознячок уносит из жизни главное чувство удивления и радости, которое уплывает, оставляя обманчивое впечатление всегда неполного, грустного счастья.

В парке Тенишев сидел на скамье, глядя на воду, блестевшую под утренним солнцем, на качающиеся вверх-вниз тя­желые ветви деревьев. Здесь с Даней они как-то наблю­дали детей, которые сачком вылавливали из воды рыбок, бросали их на асфальт и рассматривали, пока рыбки медленно задыхались. Тогда они долго и серьезно рассуждали о детской неосознанной жестокости, он вспомнил, как сказал тогда о сачке с рыбками "живая тяжесть", и Дане это выражение очень понравилось - он с грустью сказал: "А я ни разу не ловил рыбу".

Они потом пили, неумело таясь, сладкое вино на скамейке, и казалось, что и в воздухе, и на листьях разлит легкий сладкий привкус. В воздухе он был даже виден - розовый и неподвижный. Даня читал свои стихи, и Тенишев больше всего восхищался легкими, неуловимыми по­воротами слов, вначале текущих прямо и плавно. И хотелось все виденное так же легко и незаметно повернуть вокруг своей оси, чтобы все чуть-чуть изменилось до еще большего счастья - и он удивлялся возможности этого и какому-то странному, умирающему терпению внутри себя.

Похожее чувство было и сейчас. Тенишев находился в том состоянии, когда все, о чем так долго мечталось, - сбылось само собой, без его усилий, и еще так много осталось в запасе радостного ожидания. Он вспоминал строчки стихов, ко­торые читал тогда Даня. Казалось, что с тех слов, как с деревьев листья, слетели лишние чувства, и слова вздрогнули и распрямились в единствен­ном своем значении. И в этом была их новая, навсегда засты­вающая жизнь - так осенние деревья открывают внутренний ри­сунок ветвей. "В воду деревья гляделись - там, где их ли­стья остались, с ними опять в отраженьи голые ветки слива­лись", - Тенишев чаще всего вспоминал эти строки, когда ду­мал о Дане, и видел его лицо, отраженное в синеватой дымке неподвижной воды.

Легкий ветерок тронул воду, маленькие волны задрожали на месте, по воде побежали пятна ряби. Тенишев вдруг пронзительно и остро почувствовал, что его ждут. И не живущий реально в этом городе че­ловек, на расстоянии нескольких остановок трамвая, а воз­никший в памяти, в воображении - показалось, Даня в это же мгновение почувствовал его присутствие.

Совсем недавно Тенишев начал понимать, что люди, которых он вспоминает часто, все более отличаются от самих себя и ждут, и ищут его в его же воображении, в стран­ном мире без времени и привычного света - сквозь дымку, по­хожую на поверхность воды, встречает он их взгляды, и глаза стараются продлить встречу, но налетает легкий ветерок, и все пропадает под дрожащей водой.

Звуки города не изменились за год. Приглушенный в шелесте листьев отдельный стук трамвайных колес был главным в общем шуме. Тенишев пошел к мостику, под которым так же, как и раньше, переливалась вода через плотину. Взяв­шись руками за перила, он ощутил их внутренний глубокий гул, мгновенно соединивший его с далекими днями. Тенишев вспомнил фотографию, на которой он был снят точно на этом месте - и слушал шум воды, бесконечный и неостановимый.

Проплывали, кружась в водовороте, листья. Тенишев смотрел на свою тень, казалось, что она вот-вот сорвется тече­нием и поплывет, растекаясь по воде, качаясь на волнах бес­форменным пятном. Тенишев улыбнулся, заметив вдалеке, у поворота, торчащие наискосок удочки, к которым и поплыла бы его тень.

Он всегда завидовал людям, живущим у реки. Большая река или маленькая речушка - само по себе ее течение неподалеку от дома казалось Тенишеву необходимым дополнением к общему чувству жизни. Оно оберегало от той тоски, которой окружены одинокие дома, сто­ящие где-нибудь в поле. Он часто представлял себя выходящим на берег - с самого детства образ конечности жизни, какого-то окончательного края оста­вался неизменно таким - и смотрел над текущей водой на дру­гую, новую землю, и даже воздух там казался иным.

Исчезновение из жизни чего-то важного, первая утрата соединилась навсегда с осушением речки, протекающей за лугом. Прямо по руслу экскаватор прокопал канаву, в которой вода медленно замерла, оставив слабый донный ру­чеек. Но течение все равно оставалось, и берег так же назы­вался берегом - речка не могла исчезнуть, пока еще живы были люди, видевшие ее прежней. Казалось, ночами она наливалась до краев, берега становились полными, и их старательно скрывал густой туман.

Сейчас, стоя над водой и глядя сквозь ветви деревьев на густой воздух парка, Тенишев чувствовал присутствие здесь важных для него слов. Их можно было прочесть каким-то тайным способом - вспоминалась детская игра, в которой на картинке, заполненной бесконечным количеством лишних линий, необходимо было найти очертания птиц и зверей. И после расшифровки, когда фигурки застывали в невероятных положениях, взгляд уже не обращал внимания на лишние, мешающие черточки. Картинка прояснялась одновременно с чувством прощания и жалости - тайна ее исчезала.

Тенишев иногда думал, что он сам напоминает та­кую же фигурку, затерянную посреди бесконечных и странных подробностей жизни, и все старается ускользнуть от чьего-то пристального взгляда.

Тенишев думал о том, что он, почти нечаянным движением изменяя ровное течение жизни, оказывался затерянным, заблудившимся в ней. И собственные ошибки уже не играли никакой роли, их причинность была совершенно случайна.

А внешние условия - туман, или буря, или метель - тоже не были причиной, а лишь фоном, на котором происходило действие. Приоткрывалась завеса настоящей, холодной жизни, не замеча­ющей в себе человека. Заблудившись, он понимал ясную и не­вероятную до сих пор мысль: и без него все в мире остается по-прежнему, время не замирает, а прокатывается в неостано­вимом движении, как огромное колесо, даже не вздрогнув на небольшой выбоинке. Растерянный, Тенишев смотрит вслед, ему хочется подхватиться, обогнать это колесо и снова встретить его, но оно, не шелохнувшись, так же минует невидимое пре­пятствие.

Тенишев, считая себя человеком нерешительным, одновременно знал, что эта нерешительность сложнее простого неуме­ния быстро выбирать нужное решение. Ему была неинтересна любая прямолинейность - и, увиливая от нее, он прислушивался к тихому хору многих голосов внутри себя. И даже если это мешало в жизни, то мешало не ему, Тенишеву, а какому-то другому человеку, каким Тенишев должен был казаться окружающим лю­дям.

Об этом он думал, уже стоя во дворе дома, к кото­рому долго шел в этот день.