Из цикла «Свинцовый смех»
1. Дзержинский матом не ругался
Дзержинский был до того культурным человеком, что не ругался матом. Застрелить кого, это — всегда пожалуйста, это за милую душу. Культуре это только на пользу бывает. Матом же — ни-ни…
А Сталин матом ругался. Не с трибуны, конечно, а так, в быту. На кухне, например, когда яичница пригорит. Или когда упадёт на скользкой дорожке. Он часто на скользкие дорожки выходил. Тогда в Кремле много скользких дорожек было. Некоторые на этих дорожках прямо до смерти зашибались. А Сталин ничего, упадёт и только скажет: «Вот, ё. т... м...!». И всё. Ленину это не шибко нравилось. Дипломаты кругом, поэт Демьян Бедный насчёт прибавки жалованья, балерины гуськом к Калинину по известной ему надобности в приёмный покой идут. А тут: «ё. т... м...!».
Вызывает он Дзержинского и говорит:
— Срамота прямо, прости Господи! Левый загиб какой-то. Не знаю, что и делать. Максим Горький белугой ревёт. Есть у нас один чудесный грузин. Ох, как пить дать изведёт он меня. Поговори с ним, с грузином этим. Может он под это хоть какую-нибудь базу подведёт…
Сталин объяснил так. Никаких левацких заскоков тут нет. Есть причина, будет и следствие. Если бы скользкие дорожки все посыпать песочком, никто бы не падал и не ругался. Французы, к примеру, завсегда на дорожки песок трясут. По этой причине там о мате и бате и не слыхивали. И девушкам ихним ничего постороннего в ухо не влетит, кроме какой летучей козявки. Откуда он про французов это взял, когда в культурные столицы дальше Туруханской волости не езживал? С тех пор, однако, дорожки стали в Кремле посыпать. А потом ещё проще стало. По непосредственной инициативе тов. Дзержинского выбросили лозунг: «На скользкие дорожки не вступать! Повсеместно. Терпенье кончилось. Все концы обрезаны. Конец поголовно!». Для пущей важности поставили на всякой скользкой дорожке латыша с ружьём. Так с матом и покончили. До сих пор в Кремле материться не принято. Везде принято, а там — нет. Разными путями мы с Кремлём идём. На разных языках говорим, вот в том-то всё и дело. И давненько уже не слышно, чтобы кто-нибудь там на скользкую дорожку вступил…
P.S. А насчёт французов, оказалось, как и следовало ожидать, Сталин заливал. Те тоже матерятся, только не по-нашему. Вот потому их девушки и не понимают…
2. Самая большая большевистская тайна
Всех в капусте находят, а тов. Дзержинского нашли в картошке. Вот как это было. Мамаша у него раззява была, хоть и благородных кровей. Никогда не могла спокойно мимо раскрытого погреба ходить, обязательно туда сверзится. Идёт она как-то, на седьмом месяце уже, опять мимо погреба и думает: «ох, как бы мне снова не сковырнуться». И точно, как в воду глядела, тут же в погреб загремела. Ну, вылезла по привычке, а что Феликса Эдмундовича вытряхнула, того и не углядела. Только через два месяца спохватились, когда заметили, что рожать нечем. Кинулись в погреб, а там тов. Дзержинский сидит и картошку кушает. Так что подпольный стаж у него ещё до рождения начался. Ему и пенсию за это начислили самую большую по тем временам. Его по этому поводу и назвали «Феликс». «Счастливчик», значит, что в картошку угодил, а не в угольный трюм, к примеру. Тогда бы из него, небось, Нельсон Мандела вышел. Только это всегда была самая большая большевистская тайна. Когда Дзержинский Ленину про эту большевистскую тайну рассказывал, тот всегда слезьми обливался. Обольётся, бывало, и рубашки Фотиевой выжимать отдаёт. А штаны всегда сам выжимал, потому что Фотиева с гонором была и всегда артачилась: «я, мол, штаны не нанималась выжимать, и так далее…». Несмотря, что и мировой вождь. Как Ленин без штанов сидит, все уже знали — тов. Дзержинский приходил на жизнь жаловаться… Вот он потом в подвалах-то душу и отводил. И тут ведь человека вполне понять можно...
3. Ленин хочет поставить памятник Железному Феликсу
Тов. Дзержинский постоянно горел на работе. Ярко горел. Так ничего, дома не горит, по улице идёт, не горит. А как только на работу придёт — горит синим огнём. Чего уж только не придумывали. Ковшик воды на него выльют, пошипит, паром вода изойдёт, опять горит.
До смешного доходило. Один раз электричество отключили. Тогда с этим делом просто было. Главное, никаких исключений из правила, даже в чека отключали. И, конечно, всегда в самый неподходящий момент. Только прицелится, например, человек, а тут, раз, и нету. На показателях это отражалось не в лучшую сторону. Тогда к Феликсу Эдмундовичу на поклон шли. «Постой ты немного за ради Христа, — просили бывшие богоносцы, — в гараже, что ли, а то мушку не видно…». Никогда он не отказывал, хотя, конечно, надоедали до чёртиков. Придёт и светит ради нашего будущего счастья. И тьма отступала повсеместно. В самом дальнем медвежьем углу было видно. И всегда работали без особых промахов… И все поголовно в эти минуты хотели так же гореть, как Железный Феликс…
Один раз Ленин декрет важный писал. Не успел дописать, свет кончился. Принесли Дзержинского, поставили на стол. Горит. Глаза слепит. Так что даже пришлось абажур на него надеть. Ленин его в пример тогда приводил. Если бы, говорит, у нас все так на работе горели, никаких днепровских станций не надо бы ставить, никаких планов ГОЭЛРО не понадобилось бы. И до коммунизма из любого подвала было бы уже рукой подать. Хотел, было, ему памятник заказать. Прямо так, с абажуром. А вместо головы — лампочка Ильича. Только вот куда бороду девать не придумал. Ну и плюнул на это дело…
4. Рассказ про двух несгибаемых большевиков
Тов. Дзержинский, к тому же ещё, был несгибаемый большевик. И Ленин был несгибаемый. В каждый коммунистический день их на базарной площади ставили, вместо потехи прежних ушедших безрадостных времён. Скоморох Луначарский в особую дудку свистел: «Есть ли на Руси богатырская сила против большевиков! Кто согнёт, тому ничего не будет во веки веков! Аминь!..». Все, конечно, шарахаются, как от нечистой силы. На Руси тогда только три богатыря и были: Бронштейн, Розенфельд и Радомысльский. Имена, непривычные слуху, наверное, от Киевской Руси ещё, из Рюриковичей. В дословном переводе со старославянского — Троцкий, Зиновьев и Каменев. Но они тоже силами не мерялись, ожидали мирового пожара и готовили для него растопку. Только Сталин, бывало, подойдёт и согнёт Дзержинского в три погибели. За это ему базарный приз давали — литр чачи. А Ленина, сколько ни старался, не мог согнуть. Ленин, конечно, не дурак был. Знал, что подыгрывает ему хитрый кавказец. Захотел бы, и его согнул, как кочергу узлом завязал. За этот эмпириокритицизм Ленин всякий раз в политическом завещании ругал его грубияном и пьяницей, а на людях хвалил: «Есть, мол, у нас один чудесный грузин..» и так далее. Хотел, было, и ему памятник поставить, да вспомнил, что нет памятника никому из трёх славномогучих русских богатырей. «Что я, антисемит какой, что-ли?», подумал Ленин про себя. Ну и плюнул на это дело…
P.S. А Сталин Рюриковичей не залюбил за индифферентность в базарный день. Поэтому их следы теряются в истории.
5. Почему Дзержинский не получил Сталинскую премию?
Надо сказать и о том, что нутро у тов. Дзержинского было нежное. Малейшая грубость его оскорбляла. И он, конечно, от этого очень страдал. И все, кто с ним рядом служили, те тоже были очень тонкие и чувствительные люди. Их также легко было ранить неловким движением души.
Потом и вообще обнаружилось, что в сокровенных глубинах каждого чекиста заключены: у кого ребёнок, а у кого — поэт. Надёжно заключены, как в одиночной камере. И они, чекисты, свою работу выполняли с простодушным поэтическим чувством.
Неудивительно поэтому, что при слове «Расстрелять!» и поэт и ребёнок в глубинах чекиста вздрагивали и не давали сосредоточиться. Чекисты истеричные становились, как бабы беременные, прости господи. Доходило до промахов в работе. А это, как мы успели уже сказать, неважно отражалось на конечных отчётных цифрах. В Политбюро Железного Феликса за это по-отечески журили и на вид ему ставили. Грозили на переплавку отправить.
Тогда придумали исключить казённое слово. Работать стало сподручнее. Например, при словах: «пустить в расход» — прекратились судороги у ребёнка. Чтобы потрафить поэту сообразили: «отправить на Машук (к Лермонтову, что ли?) — фиалки нюхать». Душа на место встала, но без творчества уже не могла, бередила. Требовала лирики. Муза, втайне от Блока и Горького, стала тайком развратничать в подвалах. И в результате принесла в подоле выблядка русской поэзии Демьяна Бедного. Горький втайне считал этого Демьяна своим сыном и горько плакал над незадачливой его судьбой. Продолжение же поэтического андеграунда вышло такое: «разменять», «отправить в штаб Духонина», «отпустить в Могилёвскую губернию отца искать», «цокнуть», «отвезти рябчиков в Кронштадт», «запечатать»… За этот творческий подход к делу Ленин хотел дать Дзержинскому Сталинскую премию первой степени. Спросил у Сталина, как он на это дело смотрит? Сталин ответил уклончиво: «Кадры решают всё, а не кобылы…» и так далее. Ленин задумался, а ведь и верно, ну и на это дело тоже плюнул. В который раз уже… Он даже в связи с этим подумывал себе партийный псевдоним Плевако взять…
6. Как-то раз Дзержинский умер
...И вот как-то раз тов. Дзержинский помер. Это, конечно, не стразу заметили.. Он мёртвый тоже был железный, только на работе гореть перестал. Стоит себе, как истукан. Ну, конечно, ржа его немного поела. А запаха никакого нет. Его бы и за святого принять можно было. Если не знать, что ЧеКа извело святых на корню. Всем Политбюро нюхали и засвидетельствовали. Только Кагановича немного скособочило при том, на него Бухарин дохнул. Бухарин был бухарик и бухал накануне. Стали думать, что с ним делать, остывшим железным Феликсом. Огонь развели, отправили в печь, а он в огне не горит. Только пузырьками по лицу пошёл. Вроде оспы, как у Сталина. С тех пор Сталин подозревать стал, что и его кто-нибудь непременно пытался сжечь, когда он во сне был. И характер у него стал вспыльчивый. Выносить Дзержинского в гробу тоже накладно. Пудов тридцать весит. Сталин подумал, что это уже лишнее, он и так рябой, да ещё и с грыжей будет. А на металлолом сдать неудобно перед иностранными державами. Скажут, идеалами торгуют. Решили тогда его стоймя похоронить на Лубянке. Вместо гроба тумбу каменную соорудили, и поставили. Никто и не догадался, что это бывшее живое железо стоит. Так до сей поры и не знают. Это Сталин придумал. «Нет покойника — нет проблем», — говорил он потом для Истории, когда оставался с ней один на один в интимной обстановке. Он с Историей в неоформленной связи состоял. И формы никакой не хотел, предпочитал на скорую руку. И она за то на него некоторое время обиду держала. И когда на могилу Сталина нанесло много мусора, ясно стало, что это История ему специально подгадила. Не подумавши. А потом-то История спохватилась, конечно, не чужой всё-же человек. И вот ветер Истории весь мусор с могилы Сталина развеял, как и предвиделось. Но это к делу не относится...
