Я его сначала не узнала. Просмотрела объявление, пролистала все фотографии, закрыла. И только потом что-то дернуло. Вернулась на страницу. Вгляделась – и как удар под дых.
Это же наш дом.
После реконструкции улицы лет десять назад его бегло оштукатурили и покрасили в розовый цвет, но во времена моего детства он был еще своего первородного кирпичного цвета. И ворота были едва видны – со стороны улицы их заслоняла густая листва тополей, каштанов и сирени.
Вырубили их.
Зато во дворе еще живо старое дерево – когда-то к нему были прикручены бельевые веревки. И этот крохотный палисадник я помню – тётя Света сажала в нем какие-то цветы, но они почему-то не хотели расти, зато бурьян вовсю колосился. А возле вон того палисадника, большого (там сажала цветы тетя Лена, и вот у нее они цвели с апреля и до самого ноября) раньше стояла длинная деревянная скамейка, покрашенная в зеленый цвет. И когда мы с мамой возвращались с рынка, она на ней «передыхала» - ставила сумки, готовясь к последнему рывку до нашей лестницы.
Вот она. Сверху был наш балкон – деревянный, с точеными перилами. Теперь он, похоже, забран металлической решеткой.
Дом построили в 1917 году. Ближе к улице, которая тогда называлась Сенной, находились хозяйственные постройки, конюшни, склады. После революции их тоже приспособили под жилье и объединили с главным домом одним адресом. Но наша квартира находилась в глубине, в бывшей хозяйской спальне или зале.
Сначала мне даже показалось, что это ее и продают – второй этаж, двадцать квадратов общая, шесть – кухня... Потом пригляделась – нет, соседнюю. Там жила тетя Вера. Она была добрая, угощала меня конфетами. Но после смерти единственного сына опустилась, начала пить... И сгорела за несколько лет.
Когда-то между нашими квартирами была дверь. Собственно, это была одна квартира, вернее, даже одна большая комната, но ее поделили на две задолго до моего рождения. А дверь заштукатурили и покрасили. Но все знали, что она там есть. Об этом буквально кричал лепной карниз, бегущий по периметру потолка – у стены, разделяющей наши квартиры, он резко обрывался, и в этой незавершенности было что-то грустное. Зато круглую лепнину в середине потолка, вокруг люстры, я рассматривала часами с чувством полного удовлетворения – в каждом завитке чудилось нечто законченное, цельное и изысканное, совсем не из нашего мира.
Двор был большой, «колхозный» - повсюду окна, балконы, лестницы. Здесь на фото видна только его часть, не самая интересная. В хорошем настроении Мама называла его «наши фавелы». В плохом – «долбаный Шанхай».
А подо всем домом – старинные погреба. У каждой семьи был огорожен свой кусочек – там хранили всякий инвентарь, велосипеды, санки и припасы на зиму. Мама в подвал не ходила, боялась. А я с Папой обожала спускаться в это мрачное затхлое подземелье, рассматривать сводчатый потолок и затянутые паутиной углы.
Входов в погреба было несколько. Некоторые были завалены всяким хламом, лазить там строго запрещалось. Но дети все равно лазили.
В каждом закоулке был палисадник, или стол с табуретками, или скамейка под навесом. По вечерам там пили пиво, ели сушеную рыбу, играли в нарды, читали газеты. Ругались, мирились.
Женщины ходили по двору в халатах и даже в магазин так выбегали. Из-под щербатого асфальта еще были видны следы брусчатки, а старый трамвай №10, ковыляя на ухабах, дребезжал так надрывно, что наша люстра мелко тряслась, будто плакала.
Вот сколько всего вспомнилось. А промелькнуло в голове – за долю секунды. Стоило лишь залезть в интернет и посмотреть, почем нынче квартиры на улице детства.
______________
В Телеграм ходи.