Улыбка растворилась на лице мамы, как только мы переступили порог дома, и без неё она стала выглядеть старше.
А ведь совсем недавно, когда дедушка встречал нас на вокзале, радость светилась в её глазах и ямочке на щеке. Дедушка, или дешка, сильно изменился за минувший год. Стопы стали сильнее вывернуты внутрь и видно, что каждый шаг причиняет ему боль.
—Здравствуй, папа, — мама приникла к его плечу.
—Ох-хо-хо, кто к нам приехал!!! Любовь собственной персоной явилась в наш дом! – дешка обнимает нас по очереди. – А ты, внучка, выросла. Сколько тебе? Пятнадцать? Значит, я не ошибся. Ну, пойдёмте к машине? Надеюсь, в этом-то году вы у нас подольше погостите?
Я занимаю почётное место на переднем сидении, мама уступила мне его ещё в наш последний приезд. Они оживленно говорят, пока я смотрю из окна машины на то, как изменился за год этот маленький провинциальный городок.
Дом, во двор которого мы въехали, напоминает молодящуюся старуху, в новом голубом платке (дедушка половину пути хвалился ремонтом крыши), с заплатами бетона на кирпичном белесом теле. К старым стенам сделана пристройка в виде веранды, переходящей в длинный полутемный коридор с двумя крохотными оконцами сбоку и в самом конце. Вдоль стен бестолково громоздятся шкафы и столешницы разных размеров, сужая и без того тесное пространство.
— Бабушка, как ты? — мама протягивает руки к высокой старухе с оплывшей фигурой и редкими белоснежными волосами, сквозь которые просвечивает кожа. Она одета в ночную рубаху, по подолу которой я вижу пятна непонятного происхождения . Баашка (так я зову её с детства) говорит тягучим, удивительно звонким для своего возраста голосом:
— Люба? Ты? Я уж думала, не дождусь! А это Леночка? – она щурит глаза, низко наклоняясь надо мной и приближая свое лицо. — Да какая ты, лапок, взрослая стала!
От её обволакивающего голоса у мамы дёргается уголок рта.
— Как я? – продолжает баашка.- Измучилась совсем и всех измучила. Нет, видно, мест у Боженьки на небе. Не забирает меня за грехи.
— Полно тебе, бабушка, — мама гладит её бледную, в синих прожилках морщинистую руку, — живи, пока живётся.
— Сын, — голос бабушки становится ворчливым, с властными оттенками, — ты хлеба мне купил? А где суп, что Павлик в выходные привёз? Я его специально на верхнюю полку в холодильнике у стенки поставила. Обедать собралась, нету супа.
— Да купил я тебе хлеба, — сквозь зубы отвечает дед. – Вон он, в пакете. А суп твой не трогал. В холодильнике ещё раз посмотри.
— Ладно, посмотрю! Хорошо Люба приехала. Я понимаю, что это твой отец, мой сын, но лучше бы я не рожала его. Был бы пистолет, убила бы. Хорошо хоть Павлик меня на вещает, продукты привозит.
Шаркая войлочными тапочками, бабушка бредет в комнаты.
— Люба, ты мать не слушай. Она наговорит! Покупаю я ей продукты. Всё, что просит, покупаю. Как же я устал. Каждый день это слышу. Павлик хороший. Что же хороший Павлик её к себе не берет? Потому что с ней никто ужиться не может.
Мы проходим на кухню.
— У вас здесь мышь сдохла? — я чувствую тошноту и зажимаю нос.
—Да это мать, видно, посуду мыла и опять тряпку оставила, — раздражается всё больше дед. – Вы проходите, переодевайтесь. А я пока за ваш приезд стопку выпью.
— Ты же говорил, что не пьёшь больше? Пап, тебе ведь нельзя! Недавно только приступ был!
— Я и не пью. Но сегодня можно, не каждый день дочь с внучкой вижу, — дешка распахивает тумбочку, и мы видим ряды бутылок, многие пустые. И
Мама и я заходим в зал. Комната в этом году на удивление чистая. Солнечный свет заливает её, высвечивая высокие потолки с выступающими балками. Местами с обвалившейся штукатуркой. По бокам дверного проёма часовыми высятся холодильники – справа дедушкин, слева баашки. Со стороны бабушкиного добротный, советских времен шкаф, сияющий лаком. Взглядом обвожу стены. В левом углу на возвышении большая ретушированная фотография мамы в трехлетнем возрасте. Люблю смотреть на эту девочку с большими карими глазами, серьезным взглядом и лёгкой улыбкой на припухлых губах. Ниже портреты покойной бабушки Нади, жены дедушки, и его сестры Веры. Это мама дяди Паши. О ней почти не вспоминают в этом доме. Мама как-то сказала, что она умерла в молодости - страшной, нехорошей смертью. Затравили, свои же затравили, добавила мама. И дядя Паша семилетним мальчиком остался на попечении бабушки. В этом же углу несколько икон и кадильница. Между дверями, ведущими в дедушкину и прабабушкину комнаты, висят старинные часы с боем, который давно не работает. На подоконниках привычная картина: обсосанные, высохшие, местами покрытые плесенью косточки от вишен, персиков, абрикосов, продолговатые семена дынь и арбузов , красные катышки воска с сыра вперемешку с клочками седых волос, которые бабушка снимает при расчесывании. Пустая банка из-под кофе.
— Пап! Ба! Ну зачем вы всё это храните? - не выдерживает мама, хотя мы знаем ответ.
— Не вздумайте их выкидывать! Они высохнут, и я их весной в землицу кину. Глядишь – и вырастет что-нибудь. Бог даст, Леночка через три года вишенку есть будет да меня вспоминать.
— А воском хорошо раны на деревьях залечивать, — слышится из кухни голос дешки. Я невольно фыркаю. Насмешил. В саду два полузасохших дерева.
— Правильно мать говорит. Если есть земля – значит надо вырастить сад. Весной посажу деревья. Абрикос будет Любиным, а яблонька Леночкиной. И вообще, что вы здесь порядки наводите? Дома у себя командуйте.
Мама тяжело опускается на диван, я сажусь рядом на пол и снизу заглядываю в её тоскливые глаза. «Ещё целых две недели в этом… — шепчет она, замолкает и словно сглатывает комок, – родовом гнезде». Воздух внезапно кажется спертым, мне становится трудно дышать от внезапной мысли о том, что в этом доме больше нет веры, надежды, и даже любовь бежит отсюда.
#делюсьтекстом_band