Философия – это отрасль человеческой деятельности, к которой совершенно не применимо такое понятие как «прогресс».
Философия зародилась в Древней Греции, в ней же буквально за пару столетий достигла расцвета. И… нельзя сказать, что философы какой-нибудь последующей эпохи превзошли Платона и Аристотеля. Напротив, они были их учениками и продолжателями, карликами, стоящими на плечах гигантов. Именно так выразился средневековый философ-схоласт Бернар Шартрский. Мол мы стоим на плечах гигантов и поэтому видим дальше, чем они. Я бы не был бы и в последнем так уверен. Иногда кажется, что 2,5 тысячи лет после Платона мы в целом знаем и понимаем в философии гораздо меньше, чем он.
Поэтому знакомство с философией – это знакомство прежде всего с древнегреческой, античной философской традицией. И китайская и индийская философии, при всем к ним уважении, остались на уровне развития ранней греческой предфилософии и дальше так и не шагнули, занявшись, в китайском случае, политтехнологией, а в индийском – йогой.
Чтобы понять греческую философию нам нужно лучше уяснить мировоззрение древних эллинов и то, чем оно отличалось от мировоззрения соседних с ними народов – египтян, персов, финикийцев и других, которые первоначально, конечно, превосходили греков в уровне цивилизации.
На эту тему существует масса неверных представлений под обаянием идей Фридриха Ницше, который сформулировал концепцию греческого трагического пессимизма. Ницше был крупным филологом, изучавшим древнегреческую трагедию, еще он был весьма оригинальным и скандально известным философом, и, наконец, большим мифотворцем на грани, а затем за гранью безумия.
Ницше чрезвычайно не нравилось устоявшееся к тому моменту в европейской культуре представление о сияющей гармоничной Элладе, где прекрасные атлетичные греки проводят время без печали и философствуют.
Для Ницше мир греков — это не мир просветленной классической ясности холодных мраморных статуй, не мир меры и гармонии, а мир глубочайшего пессимизма и ужаса перед бытием. Существование — мучительно, тело — тюрьма, мир — бессмыслен.
«Ходит стародавнее предание, что царь Мидас долгое время гонялся по лесам за мудрым Силеном, спутником Диониса, и не мог изловить его. Когда он, наконец, попал к нему в руки, царь спрашивает, что для человека наилучшее и наипредпочтительнейшее. Упорно и недвижно молчал демон; наконец, принуждаемый царем, он с раскатистым хохотом разразился такими словами: “Злополучный однодневный род, дитя случая и нужды, что вынуждаешь ты меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя — скоро умереть”» - так писал Ницше в своем знаменитом трактате «Рождение трагедии из духа музыки».
В греческой культуре, на взгляд Ницше, противоборствуют два духа – один дионисийский, связанный с божеством вина и оргий Дионисом, в котором торжествует иррациональное начало, экстаз, неудержимые порывы плоти. Вакханалии, справлявшиеся в честь Диониса, заставляли их участников, порой, терять человеческий облик. В дионисизме Ницше, а за ним его русский последователь, известный филолог и поэт-символист Вячеслав Иванов, видели выражение ужаса человека перед иррациональностью и жестокостью бытия.
Дионису Ницше противопоставил Аполлона, бога ясности, гармонии, вдохновляющего пластическое искусство и пророчества. Аполлон – бог сновидений и искусства, он создает через творчество второй лучший мир.
В античной трагедии, творцы которой творили в Афинах, - Эсхил, Софокл, Еврипид, Ницше видел противоборство и конечную гармонию дионисийского и аполлонического начал. В трагедии дионисийский экстаз разрешается в ясность аполлонических образов. Происходит их синтез. Этот трагический синтез, с точки зрения Ницше, лучше всего выражен Эсхилом, затем Софоклом, а вот находившийся под влиянием софистов и Сократа с их рационализмом третий величайший трагик - Еврипид — это разрушение трагедии, уход в рационализм и психологизм от исходных онтологических основ.
Созданный Ницше миф об Аполлоне, Дионисе и пессимистичных греках получил большую популярность и его до сих пор повторяют даже специалисты античники, которые отлично знают что он неверен. Если представление о Дионисе как о боге оргий справедливо, то Аполлона Ницше представлял себе слишком прилизанно – на самом деле это грозный восточный бог чумы, в святилище которого в дельфах жрицы-пифии изрекали пророчества под воздействием дурманящих испарений. Но в ницшеанском мифе об Аполлоне и Дионисе было хотя бы зерно истины.
А вот представление о присущем древним грекам пессимизме и их вере в злой рок и неизбежность трагического конца было выдумкой от начала и до конца.
На самом деле, на фоне современных им цивилизаций востока греки были, как раз, безудержными оптимистами. В Вавилонии в Х веке до нашей эры было написано произведение диалог господина и раба, чрезвычайно популярное в следующие столетия, как раз тогда, когда совсем неподалеку, греки, якобы, предавались пессимизму.
Господин высказывает разные желания – поехать к царю, устроить пир, поднять мятеж, послужить богам, - и раб услужливо поясняет почему это хорошо и правильно. А потом господин высказывает прямо противоположные желания – и раб столь же услужливо подтверждает противоположную точку зрения.
Заканчивается этот диалог так:
«Раб, будь готов к услугам!» — «Да, господин мой! да!» — «Благодеяние моей стране я хочу сделать». — «Так сделай, господин мой! Сделай! Человек, который оказывает благодеяние своей стране, найдет благодеяние себе в чаше Мардука». — «О раб! Благодеяние стране моей я не хочу оказать». — «Не оказывай, господин мой! Не оказывай! Подымись на холмы разрушенных городов. Пройдись по развалинам древности и посмотри на черепа людей, живших раньше и после: кто из них был владыкой зла и кто из них был владыкой добра?». «Раб, будь готов к моим услугам!» — «Да, господин мой! да!» — «Теперь, что же хорошо?» — «Сломать шею мою и шею твою и кинуть в реку, это хорошо. Кто столь высок, чтобы взойти на небо, и кто столь велик, чтобы заполнить землю?» — «О раб! Я хочу тебя убить и заставить тебя идти передо мной». — «Воистину, только 3 дня будет жить господин мой после меня!»
Сейчас этот текст, который, пожалуй, можно отнести к разряду философских, понимается исследователями как аллегория спора человеческой воли – господина, и раба – разума, который способен обосновать любой волевой выбор. Но то, что этот текст глубоко пессимистичен никаких сомнений не вызывает.
Когда Ницше сочинял свое «Рождение трагедии» этот диалог еще не был опубликован, но уже была напечатана в Европе египетская «Песнь арфиста»: «Мне смерть представляется ныне / исцеленьем больного, / исходом из плена страданья… Мне смерть представляется ныне / Торной дорогой, / Возвращеньем домой из похода / Мне смерть представляется ныне / Домом родным / После долгих лет заточенья».
Библейскую книгу Экклезиаста сын пастора Ницше конечно читал, но она явно не воспринималась им как памятник современной грекам восточной пессимистической литературы.
Если смотреть далеко за пределы Европы, то до нас дошли назидательные тексты ацтеков, записанные францисканскими миссионерами. Один из них, наставление отца дочери, звучит так:
«Теперь, когда ты начинаешь смотреть на все, окружающее тебя, будь осторожна. Здесь жизнь такова: здесь нет счастья, нет удовольствия. Здесь есть сердечная боль, мучения, усталость. Здесь зарождаются и растут страдания и горе. Здесь, на земле, место многих воплей, место, где наша сила истощается, где мы все хорошо познаем горечь и разочарование. Здесь дует ветер, острый, как обсидиан, он веет над нами… Говорят справедливо, что земля — это место мучающего удовольствия, тяжелого счастья»
Впрочем даже ацтеки настоящими пессимистами не были. Констатировав что всё плохо и тяжело, отец дальше призывает дочь жить, радоваться и поступать правильно.
«Старейшины всегда говорили: «Чтобы мы не ходили все время стеная, чтобы мы не были постоянно наполнены горечью, Бог дал нам смех, сон, пищу, нашу силу и выносливость, наконец, действие, благодаря которому люди размножаются. Все это услаждает жизнь на земле, чтобы мы не стонали беспрестанно. Но даже, если бы это было так, если бы было верно, что здесь только лишь страдания, то разве должны мы всегда бояться? Должны ли мы жить постоянно в слезах?».
Пессимизм был общим настроением архаических культур, и если бы греки были пессимистами, то на общем восточном тоне они ничем бы не выделялись, ни о каком греческом феномене, греческом чуде говорить бы не приходилось.
Особенностью древних греков было как раз то, что они на фоне древневосточных пессимистов были безудержными оптимистами. Греки верили в себя, верили в то, что усилиями человека – мудростью или хитростью можно добиться чрезвычайно многого.
Не случайно их национальным эпическим героем стал хитроумный Одиссей, который на протяжении всей длинной гомеровской поэмы о его приключениях выдумывает все новые и новые хитрости, чтобы выжить и победить. Гомер рассказывает не просто о приключениях. Он рассказывает о противостоянии Одиссея с разгневанным богом моря Посейдоном, который всеми способами мешает герою вернуться на родную Итаку. И что же? Одиссей возвращается и побеждает.
Если «Илиада» - поэма и впрямь мрачная и трагическая, то Одиссея – это настоящий манифест столь характерного для греков оптимизма. Она вскрывает главную фигуру греческого мышления – стратегему. Стратегема это хитрость с помощью которой, как считали греки, можно добиться желаемого. Особенно были популярны рассказы о стратегемах греческих полководцев, с помощью которых они добились победы. Таковых были сотни и сотни.
Когда Ницше объявил аттическую трагедию выражением греческого пессимизма, причем самым трагичным у него получился древний Эсхил, а самым нетрагичным и непессимистичным Еврипид, то тут он запутался в трех соснах.
Ситуация была прямо противоположной. Жанром Эсхила была оптимистическая трагедия. До нас дошла трагедия «Прометей прикованный», в которой подарившего людям огонь Прометея и впрямь жестоко мучат приковав к горам Кавказа. Однако греческие трагедии писались трилогиями. Первой трагедией в трилогии Эсхила был «Прометей огненосец», где рассказывалось о том, как титан принес огонь людям. А третьей трагедией был «Прометей освобождаемый», в которой Геракл приходит на Кавказ и Прометея освобождает. То есть эта трилогия Эсхила заканчивалась прямо-таки голливудским хэппи-эндом. Так же как и дошедшая до нас целиком «Орестейя» - покаравший преступную мать Клитимнестру, убившую Агамемнона, сын Агамемнона Орест очищается при помощи Аполлона от скверны преступления и разгневанные богини мести эринии превращаются в благотворных эвменид.
Никаких ссылок на рок, на судьбу, на предопределенность Эсхил не приемлет. Клитимнестра мужеубийца пытается оправдаться перед сыном мстителем, что судьбу Агамемнона предопределила мойра. «Тогда и эту смерть уготовила тебе мойра!» - восклицает Орест и кончает дело. У Эсхила каждый сам творец своей судьбы, но ни одна судьба не предопределена. Ум и воля торжествуют над роком – это основной смысл эсхиловской трагедии, бесконечно далекой от пессимизма.
Следующий великий афинский трагик, Софокл, наоборот более пессимистичен. Он, в известном смысле, самый трагический трагик. Софокл показывает, что даже если ты отважен, а на твоей стороне правда, то в земной жизни тебя все равно может ждать трагический конец. Но это не повод от своей правды отрекаться. Именно таков мрачный сюжет «Антигоны», истории о том, как дочь Эдипа, следуя божественной правде и вопреки человеческому закону, изданному Креонтом, погребает своих братьев и за это обречена на казнь. Замурованная в пещере Антигона кончает с собой, вместе с нею гибнет любящий ее сын Креонта, а потом его мать. Креонт, решивший поставить свои новоизмышленные законы превыше божественных – наказан. Но ни о каком «роке» тут тоже речи нет. Все определяется нравственным решением и готовностью стоять за него до смерти.
Именно в «Антигоне» Софокла звучит знаменитый гимн человеку.
Много в природе дивных сил,
Но сильней человека - нет.
Он под вьюги мятежный вой
Смело за море держит путь;
Кругом вздымаются волны -
Под ними струг плывет…
Свирепый зверь пустыни дикой
Силе его покорился, и пойманный
Конь густогривый ярму повинуется,
И царь гор, тур неукротимый.
И речь, и воздушную мысль,
И жизни общественной дух
Себе он привил; он нашел охрану
От лютых стуж - ярый огнь,
От стрел дождя - прочный кров.
Благодолен! Бездолен не будет он в грозе
Грядущих зол; смерть одна
Неотвратна, как и встарь,
Недугов же томящих бич
Теперь уж не страшен.
То есть со смертью, конечно, ничего не поделаешь, но болезни благодаря современной медицине можно уже лечить. Как раз только что родился Гиппократ. Если учесть то поистине дикое состояние, в котором, на самом-то деле, пребывала медицина до начала ХХ века, то тут не пессимизму, а безграничному оптимизму Софокла и греков приходится удивляться. Мы сейчас с вами не так верим в прогресс, как они.
Напротив, третий афинский трагик, Еврипид, которого Ницше считал самым нетрагичным, на самом деле вводит в трагедию такие вещи как рок, случайность. Герои Еврипида повторяют как заклинание «От судьбы не уйти». При этом, поскольку тогдашний греческий зритель ничуть не меньше хотел хэппи-энда со свадьбой в конце, чем нынешний, то Еврипид начал активно применять прием «Deus ex machina» - у героев трагедии всё идет хуже некуда, но тут внезапно появляется божество и все налаживается, вопреки всякой логике.
Ницше это шулерство справедливо возмущало, но он не хотел понять, что альтернативой хэппи-энду было возмущение зрителей, которым чернуха не нравилась. Шекспировского «Гамлета» с бессмысленной горой трупов в конце афиняне, скорее всего, закидали бы принесенными собой для еды луковицами.
Древние греки не были пессимистами. Напротив, они как никто в тогдашнем мире верили в то, что мудрость, изобретательность, хитрость человека могут восторжествовать и над самыми безысходными обстоятельствами, и даже над волей богов. Сами греческие поэты и мыслители упрекали своих соплеменников никак не в пессимизме, а напротив – в легкомыслии, в склонности полагаться на пустые надежды.
И именно эти свойства – исключительный оптимизм, вера в собственные силы, стремление переламывать обстоятельства, привели к тому, что греки смогли выбраться из той географической ловушки, в которую загнала их история. В Греции не было плодородных земель, невозможно было вырастить достаточно хлеба. Греческие общины были географически отделены друг от друга горами, зачастую – труднопроходимыми. Так что создать единое мощное государство шансов не было. Казалось бы греки были обречены были на полное историческое ничтожество. Вместо этого они освоили мореплавание, заселили большую часть берегов Эгейского, Средиземного и Черного морей, развили выдающееся ремесло, искусство, науку и, наконец, философию, которая не была возможна как раз без оптимизма и уверенности в мощи человеческого разума и его способности познать реальность.
Своими исключительными успехами греки были во многом обязаны изобретению ими совершенно новой модели взаимодействия, называвшейся «агон», то есть борьба, или состязание.
До этого человеческие общества знали преимущественно две формы взаимодействия. Первое – сотрудничество и солидарность, когда все жертвуют своими частными интересами для достижения общей цели. Только так, жертвуя частным ради общего можно было построить, к примеру, египетские пирамиды. Вторая форма взаимодействия – это война, если другой тебе мешает, если у него есть то, что нужно тебе, если ты хочешь доказать ему свое превосходство, то подними оружие, убей его и возьми то, что тебе нужно.
В греческих же условиях ресурс солидарности был ограничен, поскольку греческие общины по географическим условиям были небольшими, а вот взаимное убийство было прямым путем к катастрофе по той же причине – все быстро бы друг друга перебили. Разумеется и солидарность и война в греческих обществах присутствовали, но опираясь на эти принципы греки ничего выдающегося в истории не достигли бы.
Настоящим социальным прорывом греческой общественной мысли была идея агона, до есть соревнования, в котором соперники стараются превзойти друг друга в глазах зрителей, но, при этом, друг друга не убивают, а удостаиваются общественной похвалы за свое мастерство.
Именно так возникли Олимпийские игры, равно как и подобные им – Немейские, Истмийские, – состязание в ловкости и силе, при которых покушение на жизнь или увечье противника было запрещено даже в самом жестком виде состязаний – борьбе без правил, панкратионе. Погубивший соперника борец дисквалифицировался, а погибший напротив – объявлялся чемпионом.
Насколько это был революционный переворот в состязаниях видно из того, что в Западной Европе его еще долго не усвоили – там у римлян были популярны гладиаторские игры, вся суть которых была именно в удовольствиях от убийства, а затем рыцарские турниры и дуэли, в которых смерть соперника допускалась, а порой и была желанна. Состязание сил, в котором целью является превзойти, а не убить – была совершенно удивительной греческой идеей. Кстати, величайший философ всех времен и народов – Платон – был олимпийским чемпионом по панкратиону.
Греки соревновались во всех сферах жизни – в поэзии, в музыке, в живописи. Соревновались между собой афинские вазописцы. Один из них, Евфимид, даже оставил надпись, уязвлявшую соперника: «Евфимид, сын Полиаса, нарисовал это, как это никогда не умел Ефроний». Отдельной сферой соревнования стали красноречие и премудрость. Лучшие ораторы соревновались между собой в судебных и политических речах, а ученые мудрецы состязались, стремясь предложить более убедительные объяснения тем или иным явлениям.
Когда часто говорится о «греческом чуде», заложившим основы культуры сразу нескольких мировых цивилизаций – древнегреческой, римской, византийской, русской, западноевропейской, американской, частично - арабской, то речь идет именно об этой атмосфере напряженного творческого и интеллектуального соревнования.
Именно эта атмосфера и породила такое явление как философия. Философы верили в познаваемость мира, в то, что человеческий ум может постичь мудрость, и соревновались друг с другом в постижении мудрости.
Еще одной важной чертой древнегреческой философии был её политический характер. Древние греки создали особую форму государственности – полис. Полис был, одновременно, общиной свободных граждан и государством в собственном смысле. Основой полиса были законы, устанавливавшие принципы его существования.
В полисах постоянно шла борьба, иногда мирная, иногда не очень. В одних полисах устанавливалась олигархия, то есть власть немногих, в других – демократия, власть народного большинства, хотя этим большинством, дирижировали политики «демагоги», то есть предводители демоса, народа. Но, в любом случае, кипели ожесточенные споры, в которых политики пытались переубедить сограждан.
Для греков космос и полис были взаимосвязаны. И тот и другой были устроены на одинаковых принципах и в том и в другом господствовала закономерность. Законы полиса, установленные людьми, чтобы быть истинными, должны были соответствовать космическим законам, установленным богами.
Первые греческие философы сформировались именно в этой атмосфере. Та предпосылка, которой они руководствовались, состояла в том, что если полис и его законы познаваемы, то значит познаваемы и законы космоса.
Многие из философов играли большую роль в истории своих полисов как законодатели. Например, Парменид, учивший о том, что основа мира – это неизменное Бытие, дал своему городу Элее, расположенному на юге Италии, необычайно прочные законы. Спустя много столетий после его смерти жители Элеи клялись в верности законам Парменида.
Гераклит Эфесский, учивший о текучести бытия, будучи царского рода, напротив добровольно отрекся от власти, передал её брату, и жил в уединении, но, при этом, нещадно ругал сограждан за то, что они не слушают добрых советов. Когда его попросили написать для города законы, он отказался, сославшись на то, что сограждане уже привыкли поступать плохо и пользы от хороших законов не будет. Но мизантропия Гераклита и его презрение к согражданам не мешали ему настаивать на незыблемости законов полиса: «За закон нужно биться как за свои стены».
Пифагор, автор термина «философия», одновременно ученый и мистик, создал тайный мистический орден, который фактически установил власть в городе Кротоне. Однако власть пифагорейцев многим не нравилась, на них напали заговорщики и многих перебили. Сам Пифагор был либо убит врагами, либо умер в изгнании.
Греческая философия всегда оставалась политической философией – не только в том смысле, что рассуждала об устройстве полиса и наилучших законах, но и в том, что сами философы были людьми глубоко политически вовлеченными.
Простое и веселое введение в древнегреческую философию – это книга Диогена Лаэртского «О жизни, учении и изречениях знаменитых философов». Это сборник биографий знаменитых греческих философов, перемежаемых забавными анекдотами и вольным пересказов ключевых идей. Такой жанр в античности получил название «доксография», то есть описание мнений.
Все это немного отдает запахом сплетен, временами даже «желтой прессы», но читать приятно и важно для того, чтобы представить себе греческую философскую среду и понять, что Эллада действительно была «интеллектуальным муравейником», где ходило много разных странных людей и они все как-то философствовали, о чем-то друг с другом спорили или, наоборот, в чем-то соглашались.
Давайте, для примера, почитаем рассказ Диогена о Фалесе Милетском, который считается одновременно и первым из греческих Семи мудрецов и первым из философов, родоначальником Милетской философской школы, которая считается сосредотачивающейся на натурфилософии.
«Некоторые полагают, что он был женат и имел сына Кибисфа, некоторые же — что он оставался неженатым, а усыновил сына своей сестры; когда его спросили, почему он не заводит детей, он ответил: "Потому что люблю их"; когда мать заставляла его жениться, он, говорят, ответил: "Слишком рано!", а когда она подступила к нему повзрослевшему, то ответил: "Слишком поздно!" А Иероним Родосский сообщает, будто, желая показать, что разбогатеть совсем не трудно, он однажды в предвиденьи большого урожая оливок взял в наем все маслодавильни и этим нажил много денег.
Началом всего он полагал воду, а мир считал одушевленным и полным божеств. Говорят, он открыл продолжительность года и разделил его на триста шестьдесят пять дней.
Учителей он не имел, если не считать того, что он ездил в Египет и жил там у жрецов. Иероним говорит, будто он измерил высоту пирамид по их тени, дождавшись часа, когда наша тень одной длины с нами.
А изречения его известны такие:
Древнее всего сущего — Бог, ибо он не рожден.
Прекраснее всего — мир, ибо он творение Бога.
Больше всего — пространство, ибо оно объемлет все.
Быстрее всего — ум, ибо он обегает все.
Сильнее всего — неизбежность, ибо она властвует всем.
Мудрее всего — время, ибо оно раскрывает все.
Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. — "Почему же ты не умрешь?" — спросили его. "Именно поэтому", — сказал Фалес.
На вопрос, что возникло раньше, ночь или день, он ответил: "Ночь — раньше на один день".
Кто-то его спросил, можно ли скрыть от богов дурное дело. "Ни даже дурное помышление!" — сказал Фалес.
Один прелюбодей спросил его: "Не поклясться ли мне, что я никогда не блудил?" Фалес ответил: "Прелюбодеяние не лучше клятвопреступления".
Его спросили, что на свете трудно? — "Познать себя".
Что легко? — "Советовать другому".
Что приятнее всего? — «Удача».
Что божественно? — "То, что не имеет ни начала, ни конца".
Что он видел небывалого? — "Тирана в старости".
Когда легче всего сносить несчастье? — "Когда видишь, что врагам еще хуже".
Какая жизнь самая лучшая и справедливая? — "Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других".
Кто счастлив? — "Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и податлив на воспитание".
Он говорил, что о друзьях нужно памятовать очно и заочно; что надобно не с виду быть пригожим, а с норову хорошим.
"Не богатей дурными средствами, — говорил он, — и пусть никакие толки не отвратят тебя от тех, кто тебе доверился".
"Чем поддержал ты своих родителей, — говорил он, — такой поддержки жди и от детей".
Обратим, кстати, внимание, что в стандартных учебниках философии нам как правило сообщат, что сущность философии Фалеса была в том, что он считал первоначалом воду. И в этом увидят его главный вклад в философию, мол он мог абстрагировать первоначало от конкретных проявлений – вещей. На самом деле, как мы видим, философия Фалеса значительно отличалась от этой примитивной схемы. Во главу угла он ставил Бога. Мир считал творением Бога. Божественное считал тем, что не имеет ни начала, ни конца.
Сделал из Фалеса знатного водолея Аристотель, которого в рамках его понимания философии рассуждения о Боге не очень интересовали, а интересовал именно вопрос о материальном первоначале. Фалес попал как бы в тиски этой аристотелевской интерпретации. Его рассуждения о беспредельном Боге игнорировались, а передавалось из поколения в поколение только то, что он считал первоначалом – «архэ» по гречески – воду. При этом мы не знаем – считал ли он прародителем всего сущего бога-Океана, или же считал, что несотворенный безначальный Бог сотворил мир из воды. Второе звучит почти по-библейски.
Фалес числится на первом месте в списке из четырех мудрецов, которых называли все и всегда. Остальные трое – это афинский законодатель Солон, о котором каждый знает из учебника истории, политик Биант из Приены, автор изречения «всё свое ношу с собой» и Питтак из Митилены, автор изречения «всё в меру» – что характерно, все в этом кратком списке, кроме Фалеса, определенное время правили своими городами.
А вот остальные три места в списке распределяются аж между 18 кандидатами, которые тасуются у разных авторов в разной последовательности. И один из них – наш соотечественник Анахарсис.
Вот что о нем рассказывает Диоген Лаэртский.
«Анахарсис, скиф, сын Гнура и брат Кадуида, скифского царя, по матери же эллин и оттого владевший двумя языками. Он сочинил стихи в 800 строк об обычаях скифских и эллинских в простоте жизни и в войне; а в свободоречии своем он был таков, что это от него пошла поговорка "говорить, как скиф".
Гермипп говорит, что он явился к дому Солона и велел одному из рабов передать, что к хозяину пришел Анахарсис, чтобы его видеть и стать, если можно, его другом и гостем. Услышав такое, Солон велел рабу передать, что друзей обычно заводят у себя на родине. Но Анахарсис тотчас нашелся и сказал, что Солон как раз у себя на родине, так почему бы ему не завести друга? И пораженный его находчивостью, Солон впустил его и стал ему лучшим другом.
По прошествии времени Анахарсис воротился в Скифию; но там по великой его любви ко всему греческому он был заподозрен в намерении отступить от отеческих обычаев и погиб на охоте от стрелы своего брата, произнесши такие слова: "Разум оберег меня в Элладе, зависть погубила меня на родине". Некоторые же утверждают, что погиб он при совершении греческих обрядов.
Вот наши о нем стихи:
После скитаний далеких Анахарсис в Скифию прибыл,
Чтоб уроженцев учить жизни на эллинский лад.
Но, не успев досказать до конца напрасное слово,
Пал он, пернатой стрелой к миру бессмертных причтен.
Это он сказал, что лоза приносит три грозди: гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь омерзения.
Удивительно, говорил он, как это в Элладе участвуют в состязаниях люди искусные, а судят их неискусные. На вопрос, как не стать пьяницей, он сказал: "Иметь перед глазами пьяницу во всем безобразии". Удивительно, говорил он, как это эллины издают законы против дерзости, а борцов награждают за то, что они бьют друг друга. Узнав, что корабельные доски толщиной в четыре пальца, он сказал, что корабельщики плывут на четыре пальца от смерти. Масло он называл зельем безумия, потому что, намаслившись, борцы нападают друг на друга как безумные. Как можно, говорил он, запрещать ложь, а в лавках лгать всем в глаза? Удивительно, говорил он, и то, как эллины при начале пира пьют из малых чаш, а с полными желудками — из больших.
На статуе его написано: "Обуздывай язык, чрево, уд". На вопрос, есть ли у скифов флейты, он ответил: "Нет даже винограда". На вопрос, какие корабли безопаснее, он ответил: "Вытащенные на берег". Самое же удивительное, по его словам, что он видел у элли-нов, — это что дым они оставляют в горах, а дрова тащат в город. На вопрос, кого больше, живых или мертвых, он переспросил: "А кем считать плывущих?"
Афинянин попрекал его, что он скиф; он ответил: "Мне позор моя родина, а ты позор твоей родине". На вопрос, что в человеке хорошо и дурно сразу, он ответил: «Язык». Он говорил, что лучше иметь одного друга стоящего, чем много нестоящих. Рынок, говорил он, — это место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга. Мальчику, который оскорблял его за вином, он сказал: "Если ты, мальчик, смолоду не можешь вынести вина, то в старости придется тебе носить воду". Изобрел он, как уверяют некоторые, якорь и гончарное колесо".
Иногда я в шутку предлагаю издать «Историю русской философии. Том 1. От Анахарсиса до Канта».