10
Он ходил по перрону у своего вагона, нащупывая в кармане два билета, и боялся времени. Казалось, оно сейчас мгновенно перескочит через оставшиеся двадцать минут до отправления поезда. И чтобы помочь времени растянуться, Тенишев вспоминал прошедшие ночь и день.
Чтобы отвлечь Анну от ее только начатого разговора о расставании с ним, потому что "она не хочет испортить ему жизнь", - он придумал мгновенно, что ему необходима ее помощь. Он специально говорил не о ней, не о Москве, а перенес все беды и горечи далеко, туда, куда они и должны поехать. Рассказал о жизни родителей в выселенной деревне, как им тяжело жить в своей обреченности - и его задумка заключается как раз в том, чтобы отвлечь родителей от их постоянных мыслей. Он приедет с невестой, подарит родителям совсем новые переживания, совсем другие, чем те, к которым они привыкли. Родители станут оценивать Анну, думать уже о ней. И совсем не важно, что будет в дальнейшем, главное, что это новое переживание для них - живое, из прошлой привычной жизни. Тенишев рассказал сон, который ему на самом деле недавно приснился: он увозил отца на мотоцикле из деревни, и на обочине дороги стояли соседи, которые уже умерли. Он объяснил, что в их семье всегда придавали значение снам, и поэтому он не может сейчас оставаться в Москве. А поехать в деревню одному - только усилить то тягостное настроение, которое давно уже поселилось в родительском доме... И Анна согласилась - потому, что поняла свою необходимость, поняла, что может помочь.
Бригадиру дворников Тенишев объяснил, что его на несколько дней заменит однокурсник. Андрея долго уговаривать не пришлось: несколько дней побыть дворником для него было чем-то вроде проверки, потому что он и хотел, и не решался повторить уход Тенишева из общежития. На курсах свое предстоящее отсутствие Тенишев объяснил тем, что просят приехать на недельку престарелые родители. Анне он позвонил, когда уже купил билеты.
Отвлекаясь от того, чтобы в очередной раз со страхом посмотреть на часы, Тенишев удивлялся: как много всего вместил в себя прошедший день, и какими пустыми и быстрыми были эти минуты до отхода поезда - а вдруг Анна не придет? Он даже пошел еще на одну хитрость: когда ей звонил, то сказал, что дал телеграмму: "Приедем с Анной". И сейчас боялся - не пересолил ли в своих выдумках?
Оставалось пять минут. Проводница опустила порожек над ступеньками.
Тенишев смотрел на красный огонек семафора. Анна тихонько дотронулась до его плеча. Тенишев вздрогнул, обернулся и обнял ее.
- Провожающих в вагон не пущу, - строго сказала проводница.
- А мы едем вдвоем, - взглянула на нее Анна.
- Так и целуйтесь себе в поезде, а то останетесь на перроне миловаться!
- А можно в поезде, тетенька? - усмехнулся Тенишев.
- Можно, пока молодые, - уже дружелюбней буркнула проводница.
Они сидели в полумраке у окна и смотрели друг на друга.
- Ты думал, что я не приду?
Тенишев улыбнулся.
- Поезд ждал только тебя - видишь, сразу тронулся.
- Ой, правда, я всегда любила, когда поезд незаметно начинал двигаться, плавно-плавно, как во сне!
На стекле вздрагивали и собирались в прозрачные дорожки капли воды.
- Как во сне, - повторил Тенишев. - Смотри, какое зеркальное окно. И в нем совсем нет тревоги.
- Тревоги?
- У меня всю жизнь странные отношения с оконным стеклом, - усмехнулся Тенишев, - с самого детства. Наверное, потому, что я часто болел и подолгу смотрел на улицу из окна. Глядя через стекло, я чувствую какое-то препятствие, запрет внутри себя. Что-то вроде невозможности дышать полной грудью. И в музеях не могу смотреть картины под стеклом. А сейчас стекло словно превратилось в зеркало - я вижу в нем тебя.
Анна посмотрела в окно - их взгляды встретились в темноте.
- Вот и ты смотришь на меня оттуда, - улыбнулась она.
Дверь купе отъехала в сторону, вошла проводница:
- Давайте билеты. Повезло вам, без соседей. Да и вагон почти пустой. Никто не хочет в нашу радиацию ехать. Ну, располагайтесь и приходите за постелью.
Только сейчас Тенишев заметил, что кроме его маленькой наплечной сумки, на скамейке стоит большая сумка Анны и продолговатый сверток. Все это он в волнении и спешке машинально дотащил до купе.
- У тебя так много вещей?
- Ну, там... Я ведь знала, что тебе будет не до этого, я и собрала кое-что твоим родителям из московских гостинцев. А это - картина.
- Твоя?
- Да. Родителям подарим. Только надо рамку сделать. Сможешь?
Тенишев улыбнулся:
- Родители точно решат, что мы уже поженились.
- Ну почему? Ты ничего о нас не говори - скажи, что просто... дружим. Ты же говорил, что они сами додумают все, да?
- Конечно.
- Ты так хорошо все придумал с этой поездкой. И не только для родителей. Мне казалось, я и дня больше не могла бы в Москве выдержать.
Анна отвернулась, приблизила лицо к окну.
Тенишев вышел, тихонько притворив дверь. Проводница, выдавая постель, спросила:
- Женаты?
- Нет. А что? Вообще-то мы пассажиры.
- Пассажиры, пассажиры. Я паспорт не требую. Не женаты, так поженитесь. Я же вижу. Хорошая девчушка.
- Спасибо.
- Ты ее маме спасибо скажи. А то привыкли тещ не любить. А куда едете?
- К моим.
- Долго там не держи ее. Говорят, вредная эта радиация. Ну иди, отдыхайте. Если чай нужен, сам приди.
Когда Тенишев вернулся, Анна так же смотрела в окно.
- А знаешь, у нашей проводницы есть дочь.
- Она сказала?
- Нет, я догадался. Она за тебя переживает.
- Как это? - встревожилась Анна.
- Просто ты ей понравилась. Ты нравишься всем... хорошим людям.
Анна грустно улыбнулась. Тенишев убрал сумки и начал возиться с постелью.
- Нет-нет, я сама все сделаю, не мешайся. Я позову.
Тенишев взял полотенце и вышел в коридор. Поезд уже летел вовсю, колеса стучали отчетливо, быстро мелькали близкие огни. По коридору прошел, заглядывая в открытые двери купе, толстенький человечек в спортивном костюме. Потом он вернулся, постоял рядом с Тенишевым, подмигнул ему и щелкнул пальцем по горлу. Улыбнувшись, Тенишев покачал головой. Человечек вздохнул, махнул рукой.
Тенишев подумал: хорошо бы так общаться со всеми людьми, которые мешают в жизни - без слов, одними жестами. Покачать отрицательно головой этому чекисту, как там его зовут - Смирнов, Скворцов - и пусть бы он вздохнул, как этот толстяк. А ведь придется какие-то слова говорить...
В туалете Тенишев посмотрел на свое отражение в зеркале. "В поезде, в грязном зеркале туалета, вдруг он увидел наконец свое счастливое лицо и понял, что счастье это скоро закончится..." - почему-то подумал Тенишев отчетливо, словно записал слово за словом. И сразу испугался - почему, откуда появились в нем эти слова?
Что за глупая привычка - слушать кого-то внутри себя, - вздохнул Тенишев.
- А мне выпить предлагали, - похвастался он, когда вернулся в купе.
- Тебя опасно отпускать. Сиди здесь и не выходи. А то пожалуюсь проводнице, - шутливо пригрозила Анна и вышла.
Стол был накрыт: бутерброды, яблоки, полбутылки коньяка - наверное, Анна захватила бутылку из холодильника. Тенишев сел и огляделся. Аккуратно выглядывали простыни из-под одеял, на подушке лежала какая-то домашняя одежда Анны.
Закончится только эта ночь, ясная радость поездки, и нечего мне переносить свой страх куда-то в будущее, - успокаивал себя Тенишев, вспоминая те слова, которые прозвучали в нем перед зеркалом.
Он открыл бутылку, отпил глоток.
Как я боюсь разговора про ее отъезд, разговора про этих чекистов, - думал он, глядя в окно. - Какая она естественная во всем, и почему есть другая жизнь, в которой ей плохо? - и Тенишев вместе со скоростью поезда мысленно увеличивал расстояние до той, другой, жизни, которая осталась, как казалось, позади.
Он отпил еще - и вошла Анна. Оттого, что он по-детски испугался, застигнутый врасплох, они оба засмеялись.
Тенишев налил коньяк в стаканчики. Они чокнулись, глядя друг другу в глаза.
- Я раньше мечтал о том, что когда-нибудь вот так поедем с тобой - одни.
- Со мной?
- Да. Все же сбылось.
- А я не то чтобы мечтала, просто думала: может ли быть с другим человеком хорошо и ясно? Как сейчас. Я ведь пробовала в эти дни придумать что-то - забыть тебя - и поняла, что притворяюсь. И снежок этот в окно ты бросил - когда я и ждала...
- И я почему-то знал, что ты дома.
- Вчера я и вернулась. Жила все это время у матери. Хотела, глупая, чтобы и ты меня забыл. Ты обиделся, что я так исчезла?
- Ты не исчезла, я все время это чувствовал.
- Правда? И я чувствовала, что зря идет время, и устала терпеть его. А сейчас пустота исчезла, и даже кажется, что поезд так правильно и быстро едет, как никогда в жизни. А мне хочется говорить и говорить. А тебе не смешно меня слушать? Я мысленно с тобой говорила в эти дни, и сейчас мне кажется, что ты все обо мне знаешь.
Анна помолчала, потом грустно улыбнулась.
- Так на меня не похоже - говорю без остановки. Мне так стыдно, что я ничего тебе не сказала, пропала... Выхожу на кухню, а там на листке мое имя написано - и я почему-то испугалась, увидела себя со стороны и стала вспоминать, что было со мной до того, как мы встретились. Иногда так страшно вспоминать...
Тенишев внутренне напрягся. Он понял, что сейчас Анне необходимо выговориться - и он мог только слушать.
- Помнишь, ты меня встретил с отцом? В те дни я действительно впервые его увидела. Года два назад мать наконец сказала, что отец - итальянец. Он работал в посольстве, они с мамой встретились, и родилась я. Его сразу отозвали. Два года назад он приехал, встретился с мамой, хотел видеть меня, но она почему-то не разрешила. И вдруг у нее появились эти мысли: она захотела именно в Италию, хотя уехать отсюда могла ведь и раньше... Но у отца там семья, жениться на маме он не может, да и не хочет. А меня он хочет увезти, чтобы я там училась, жила. И мама поставила ему условие: чтобы он увез только обеих. Чтобы развелся, женился на ней фиктивно. Я не знаю этих подробностей. Когда она рассказывала мне об отце, то сначала намекала, что хорошо бы нам уехать, а потом уже стала и уговаривать. И никогда не давала нам встретиться с ним, хотя он приезжал несколько раз. И вот совсем недавно он разыскал меня сам, несколько дней мы встречались, гуляли по Москве. Отец меня так уговаривал, что я не смогла противиться, так жалко его стало - и подала документы на оформление. Я хотела только съездить к нему, посмотреть, как он живет, но мама совсем с ума сошла. Она ему такие сцены устраивала, что он пообещал прислать вызов и ей. Сейчас я не знаю, что делать. Мои документы оформляются, мать ждет вызова, а я уже и ехать никуда не хочу: знаю, что она останется в Италии, и мне придется бросать ее уже там.
- Но если она так хочет, может, сделай это для нее? Будете встречаться как-нибудь - раз в год, - робко вставил Тенишев.
- Да это невозможно! Отец боится ее там заполучить, особенно после всех скандалов! И кто мне разрешит отсюда к ней ездить раз в год? Не знаю, чем это кончится. Но это так, семейная проблема, не в этом дело. Я вспомнила последние годы и вдруг поняла, что моя жизнь совсем не принадлежит мне. Поняла, почему меня не приняли в институт, хотя я прошла по конкурсу. Потом подрабатывала оформительством, занималась в разных студиях, но в институт так и не брали. Потом - наверное, как раз после встреч матери с отцом - меня стали приглашать... Для бесед в КГБ. Во всех подробностях изложили семейную историю. И стали обрабатывать - родина, патриотизм. Сначала я думала: они должны проводить такие беседы из-за отца, я должна слушать. Но потом они стали расспрашивать о моих знакомых... Короче, я перестала ходить на их вызовы, сказала, что они меня могут только арестовать. После этого и начался весь этот ужас - звонки, эти страшные встречи на улице, в подъезде... И откуда у них времени столько, и людей? Помнишь, в буфете к нам пристал дядечка - это и есть мой, как они себя называют, куратор.
- Но ты же правильно себя ведешь - не обращай на них внимания. Съезди к отцу...
Тенишев почувствовал, что этот совет стал ему комом в горле.
Анна улыбнулась сквозь слезы.
- Да, правильно. Ну их всех... Прости, я тебе испортила настроение.
- Мне? Настроение? Да ты посмотри на эту бутылку! Как она вздрагивает под стук колес! И - никого здесь нет! - нарочито весело воскликнул Тенишев и задернул занавески на окнах.
11
Утром, когда они вышли из вагона, Тенишеву показалось, что впереди упал невидимый клубок и покатился по знакомой дорожке к автобусной станции, и пока ехали в автобусе по заснеженному шоссе, этот клубок лежал у ног, как согревшийся котенок, ожидая первой остановки. Красное морозное солнце отсвечивало в заиндевевших окнах, Тенишев смотрел через лобовое стекло на пустынную дорогу, которая неторопливо ползла навстречу.
Автобус уехал, и тишина окружила их.
- Там... стояли дома? - спросила Анна, показывая на пустые места, похожие на небольшие поляны, окруженные деревьями.
Тенишев кивнул. Они пошли по тропинке, которая вела в поле - напрямую к уцелевшим домам на дальней улице. Там поднимались к небу несколько ровных дымков от печных труб.
- Так тихо, - сказала Анна. - А вон птица летит!
И Тенишев, услышав слова Анны, глядя на снежное поле, незаметно сливающееся у горизонта с небом, подумал о том, что этому бесконечному пространству принадлежат сейчас только простые и ясные слова. Казалось, он жил долго-долго, словно двигался по дороге в одном направлении, и вернулся, как в детском объяснении круглости земли, в самое начало пути, где впервые удивлялся простоте значений - поле, небо, дым над домом, дальний лес. Словно пройден был первый круг, и жизнь еще должна повториться, с обновленной памятью.
Подойдя к дому, они услышали шаркающие звуки лопаты - отец расчищал во дворе снег. Оставив Анну на заднем крыльце, Тенишев обошел сени и заглянул в первое окно. Мать сидела за столом и раскладывала карты.
Осторожно, чтобы не слышны были шаги, Тенишев отошел от окна и огляделся по сторонам. Дом, забор, скворечник на тонком шесте на фоне чистого неба - все было на своих местах, но странное чувство, что все это возникло из памяти, изменившись, как восстановленное, овладело Тенишевым. Он слышал, как работает во дворе отец, представлял, как стоит в тишине на крыльце Анна и сидит в доме за столом мать, смотрел на скворечник, на неподвижные ветки яблони - и ему казалось, что он попал в новую жизнь, в которой между ним и любым предметом есть невидимое, как стекло, препятствие. Он пытался оживить свой взгляд, но чувства замерли в нем и боялись оторваться.
Тенишев поспешил вернуться к Анне, громко постучал в дверь, чтобы этим звуком, шумом избавиться от странного и страшного ощущения, которое впервые испытал здесь - впервые он приехал сюда из другой жизни, которая уже была отдельной от его дома. И опять ему показалось, что он стучится не только в свой дом, но и в прошлую жизнь.
И первые быстрые минуты встречи, удивленные возгласы родителей, объятия и поцелуи, торопливые шаги и распахнутые двери, - все это повернуло время в обратную сторону, возвращая жизни ее мгновенную узнаваемость.
Он ставит сумки на привычное место на полу у двери, с радостью замечает, что мать целует и Анну, - торопится сразу обойти весь дом и чувствует, как голоса, летящие через комнаты, оживляют их.
Анна не смущена - улыбаясь, она крадется за ним и повторяет все его движения. В дальней комнате, в спальне, она шутит:
- А я думала, здесь должна стоять твоя колыбелька.
Он с удивлением замечает, что в стопке на столе, вперемежку с обычными книгами, почему-то лежат и старые его школьные учебники.
Вздрагивает окно - втягивается воздухом от распахнутой в передней комнате двери. Так оно вздрагивало всю жизнь, и Тенишев в детстве думал, что дом вздыхал при этом - проносимым по комнатам воздухом от раскрытой двери.
Они выходят в переднюю комнату. Анна остается помогать матери накрывать на стол, а Тенишев выходит во двор, к отцу. Отец подзывает его к сараю.
- Слышишь?
За стеной раздается живой шорох.
- Кабанчик. Смех, сынок, но из-за него до меня дошло, - отец крутит пальцем у виска, - что я старый. Сколько у нас скотины всякой перебывало, а сейчас кормлю его и смотрю, и всякие мысли в голову лезут. Жалко. Бывало, задумаешься, все плывет перед глазами - вся жизнь. А то вдруг вспомню кого-нибудь и так удивлюсь: я же этого человека с довоенных лет ни разу не вспоминал. Да и не только людей... Жалко, всего жалко. Ну так что, сынок, завтра утречком разбужу, - отец кивает на сарай.
Тенишев понимает, что отец не может назвать процесс привычным словом - "заколем", например.
- А может, пусть еще побудет?
- Ну куда его выкармливать. Все равно...
Они идут по двору. Раньше отец всегда делился своими планами - какой сарайчик собирается снести, какой навес надстроить - сейчас он только смотрит на те места, которые остаются без его слов.
Они подходят к бане, открывают дверь. На стенах висят веники, печка заправлена дровами - остается только поднести спичку, и загудит в трубе огонь.
- Позавтракаем, и можешь затапливать, - говорит отец.
Тенишев оглядывается, смотрит на сугроб под яблоней. И вспоминает, как часто падал в этот снег, выскакивая из бани в клубах пара.
Отец берет лопату и сбивает большую сосульку, нависшую над дорожкой. Тенишеву кажется, что само время разбивается на множество осколков и сразу становится прошлым. И в каждом из этих осколков он видит, как они шли с Анной по полю, глядя на дым над крышей, как он стучал в дверь, как они стояли с отцом у распахнутой двери бани. Тенишев по дороге оглядывается на эти разлетевшиеся кусочки льда, как на ушедшие минуты, и ему кажется, что время уже продолжается в подробностях, которые он словно перечисляет про себя: они с отцом возвращаются в дом, умываются, садятся за стол, беседуют за завтраком, он видит спокойные глаза Анны и радуется, что она так быстро привыкла к дому, словно находится здесь не впервые.
Анна разворачивает свою картину, на которой изображены ворота, из-за ворот и веток яблони выглядывает светящееся окно дома. Родители в один голос замечают на заборе живое существо: "Кошка", - и все улыбаются.
- Странно, кому я ни показывала эту картину, была одна и та же реакция: всегда замечали кошку, - говорит Анна.
- Ты писала с натуры? - спрашивает Тенишев.
- Нет, представляла. Я мало бывала в деревне, но мне всегда казалось, что за воротами каждого дома таится ожидание.
После завтрака отец приносит старую раму, картина помещается в ней, и даже остаются белые поля.
- Как раз и нужен белый фон, жалко только, что без стекла не обойтись, - взглядывает на Тенишева Анна.
Они вешают картину между окон, одеваются и идут топить баню. Анна неумело чиркает спичками и радуется, когда огонь бысто охватывает сухие щепки.
- Это и есть твой летний кабинет? - выглядывает она в предбанник.
А он уже и сам этому не верит: неужели за этим столом, еще хранящим светлые пятна вина, пролитого, когда они с отцом и Даней выпивали здесь однажды ночью, прошли лучшие часы из тех, которые он когда-либо проводил над листом бумаги? То было время первого освобождения души в написанных словах, которые не научились еще спрашивать его разрешения.
Тенишев говорит об этом Анне, и она спрашивает:
- Тебе сейчас трудно писать?
Он, удивленный таким звучанием вопроса, будто задал его сам, отвечает:
- Это не трудно. Это как игра с чертиком, похожим вот на этот огонь, который не знает, в какую следующую щепку он вцепится. - Тенишев улыбается. - А еще был у меня друг, с которым мы вели долгие беседы, и даже просиживали иногда ночи вот в этом предбаннике. Однажды он сказал фразу: "Об этом нельзя написать", - и она стала звучать во мне повторением. Не то чтобы этот человек был искусителем, подсунувшим мне вечное сомнение, нет. Мы понимали друг друга с полуслова, и его слова мне даже казались моими, как и эта фраза.
Тенишев вдруг вскакивает, что-то вспомнив, шарит рукой на высокой, под самым потолком, полке и достает запыленный квадрат сложенных бумаг.
- Странно. Сохранилось. Это его послание ко мне. На первый взгляд, шутливое. Хочешь, посмотри, а я пока к родителям схожу.
В доме отец читает газеты, привезенные Тенишевым, мать моет посуду. Мать улыбается:
- Я такой и представляла твою невесту. Умная, красивая. И брюнеточка.
Тенишев удивляется:
- Почему обязательно брюнеточка?
Мать говорит, не переставая хитро улыбаться:
- Мы сейчас и с отцом об этом рассуждали. Он говорит - глупости, а какие же это глупости? Что человеку судьба приготовила, то и будет. А я когда вспомнила твоего друга, с которым вы приезжали, то уже и решила окончательно.
- А при чем здесь Даня? - не понимает Тенишев.
- Тебя всегда тянуло к этой национальности.
- К какой национальности?
- К евреям.
Тенишев замечает про себя, что мать сразу почему-то не сказала это слово, а обошла его - "эта национальность". Он улыбается:
- Ну-ка, ну-ка - объясни.
И мать загибает пальцы:
- Когда ты был маленький и болел, тебя спасли мои подруги - Сима и Роза. Очень они тебя любили. В школе, помню, ты от деревенских все защищал сына директора. В первое время, когда они приехали, дети все дразнили его.
- Да, я это помню. Они бегали за ним и кричали "дубоясень", и я сразу понял, что они смеются над тем, чего не понимают. Он был непохож на них. Я даже этому завидовал. И я еще думал, почему такое слово - "дубоясень". Им был нужен или дуб, или ясень. Это я помню.
- И директор тебя всегда хвалил - не за сына, конечно, просто так. Да и ты его уважал. Потом, в университете, с Даней своим дружил. Я и сейчас, когда карты раскину на тебя, рядом с тобой всегда темная масть - значит, кто-то темноволосый. И сейчас вот - невеста.
- А почему ты решила, что Анна еврейка? Ее отец итальянец.
- Итальянец? - мать, кажется, поражена не значением, а звучанием этого слова.
- Да. Но он уже давно уехал отсюда. Ее мать вырастила.
- Ну, значит, ее мама еврейка.
- Ну и что?
- Конечно, ну и что? Я опять своих подруг вспоминаю - это ж надо, как в жизни все связано. Это же они сказали: раз приснился мальчик и прячется от тебя...
Тут громко кашляет отец и складывает газету. Это воспоминание ему неприятно. Тенишев улыбается:
- Да, мам, я и не думал, что ты так все увяжешь. Интересно.
- От судьбы, сынок, не уйдешь. А видна она не сразу.
Отец достает из буфета бутылку, разливает по стопкам.
- Чтоб баню веселей топить. - И обращается к матери: - Ты бы при невестке свои байки не рассказывала.
Тенишев, замечая, что отец добавил всего одну букву, превратив невесту в невестку, улыбается и чокается с ним.
- А я сейчас и спрошу ее насчет национальности, - он нарочно пугает родителей.
Они испуганно машут руками:
- Ты что? Подумает, что мы ненормальные. Девушка хорошая, сразу видно.
- Несмотря на?.. - ехидничает Тенишев.
Мать смотрит укоризненно:
- Ну что ты над матерью издеваешься. Я уже жалею, что сказала все это.
- Ничего, мне понравилось. Особенно про судьбу. Да, а если бы, например, медсестра в роддоме была украинкой, и в школе я с украинцами дружил, это означало бы, что я к украинцам тянусь? - не удерживается Тенишев.
- Ну кто бы это заметил? Все одинаковые. А евреи все-таки особые.
- Да, наверное, раз ты так считатешь, - говорит Тенишев и выходит.
Он стоит на крыльце и смотрит в небо, щурясь от ослепительного солнца, выглянувшего из-за появившихся откуда-то туч, из которых в это самое время идет легкий снег, - трогает стену дома, теплую даже на морозе, и думает, словно говорит кому-то: "Идет снег, и я шел по этому полю совсем недавно. Да, хорошо бы так и написать когда-нибудь - "шел снег, я шел по дороге". Случайные тучи на синем небе, бескрайнее поле, яблони с вытаявшим вокруг стволов снегом - и я - как я здесь оказался, на этом месте? Конечно, приехал, но ведь о своем присутствии здесь сейчас я знаю что-то совсем другое, о чем и думать можно только бессловесно, бессвязно. Почему людям кажется, что из жизни можно взять одну загадку, потом другую, третью, отгадать их и сложить ответы - и вот она, слепилась уже понятная жизнь. А ее нельзя ни разложить, ни понять, как нельзя... например... увидеть Бога".
Он трогает маленькую остренькую сосульку. Она ломается и падает ему под ноги.
Кто-то вместо меня обязательно сказал бы, что эта сосулька - младшая сестра той, которую сбил отец, - думает Тенишев.
- А где письмо? - спрашивает он у Анны, когда заглядывает в дверь бани.
Анна задумчиво смотрит на огонь.
- Я его сожгла.
- Как? Зачем?
- Оно какое-то злое. Наверное, вы поссорились с другом, когда он его писал? Нет, я не сожгла, конечно, - Анна протягивает сложенные листки.
- Ну и пусть пока полежит на своем месте, потом как-нибудь почитаю, - Тенишев кладет письмо обратно на полку.
Они смотрят на огонь, целуются разгоряченными губами.
- Так хорошо здесь, и кажется, нет другой жизни, - шепчет Анна.
Они идут вокруг дома, Тенишев показывает свои заветные места, рассказывает о них, смотрят на пролетающий над тучами в синем небе самолет, за которым мгновенно, через маленькиий струящийся промежуток, застывает след. И Тенишев думает о том, что ни прошлое, ни будущее не имеет скорости, а движется только настоящее время. И как ни странно, настоящее время - это не мгновение, а один день.
Когда Тенишев, напарившись, открывает дверь из бани и клубы видимого холодного воздуха, кажется, должны сбить его с ног, - он боится, что сейчас, переждав вхождение холода, в эту дверь вылетит все: воспоминания, чувства, желания. А останется простая жизнь, останется дом, родители, останется человек, которым всегда хотел быть Тенишев, но только казался им. Он не знает, что такое быть собой. И он возвращается к Анне, и хочет раствориться в ней, словно боится остаться один.
Вечером, когда они ужинают вдвоем - отец с матерью моются в бане, - он говорит:
- Знаешь, мне всегда казалось, что в своем доме всегда не хватает далекого, живущего где-то, счастья. У меня даже голова начинает кружиться, когда я представляю, в каком странном виде, оказывается, ты здесь жила все время.
Отец будит его рано, еще совсем темно, и Тенишев только ждет, когда закончится это утреннее действо, начавшееся тем, что перед выходом из дома отец пальцем проверяет острие ножа. Пронзительный визг поросенка оглушает Тенишева, он старается быстрей прекратить его - тем же ножом, причиной этого звука...
Пока смолят поросенка, Тенишев часто оглядывается вокруг: ему почему-то кажется, будто он находится в незнакомом месте.
Переносят мясо в сени, и Тенишев рад, что все закончилось, пока еще спит Анна.
Он умывается на кухне и слышит, как она тихо подходит, берет кружку с водой и поливает ему на руки. Тенишев поворачивает руки ладонями вверх, чтобы Анна не заметила на тыльной стороне засохшую кровь.
На столе медленно затихают в шипении сковородки - мать всегда ставит свежину на стол прямо в сковородках - отец приносит из сеней запотевшую бутылку, разливает по рюмкам, выпивают по первой, закусывают, по второй - и Тенишев замечает, что отец наливает чаще обычного. Разговаривают о вчерашней бане, о погоде. Бутылка уже пуста. Тенишев чувствует себя непривычно для утреннего времени отяжелевшим от сытости, от выпитой водки. Они выходят с Анной на улицу прогуляться. Она говорит:
- Какой-то странный был завтрак. Я чувствовала, что должно быть веселое настроение - ведь так должно быть в деревне, если закалывают кабанчика, и едят после этого и выпивают, - а какая-то грусть была у родителей на лицах.
- Все просто. Такой завтрак был у них последним, и кабанчик - последним. Только об этом, наверное, и будут думать сегодня.
- Значит, наш приезд не очень-то их отвлек от переживаний.
- Ну что ты. Знаешь, как они тобой восхищаются. Просто сегодняшнее утро такое - мне самому тяжело было рядом с отцом, когда мы с кабанчиком возились. Но сейчас они успокоились. Кабанчик превратился в груду мяса, его надо упорядить, и привычная работа их отвлечет.
Анна с удивлением смотрит на Тенишева:
- Ты как-то странно это говоришь. Грубо.
- Прости. Просто выпил много для утра. Надо подольше погулять. Хотя вернемся, вот увидишь, мать уже наготовит всякой еды, отец опять достанет бутылку. И она будет стоять на столе целый день, и мы будем потихоньку ее пить под свежину - до самого вечера.
Навстречу по пустой улице медленно идет человек. Когда они разминулись, поздоровавшись, Тенишев говорит:
- Знаешь, как его зовут? Мойша. Я даже не знаю его настоящего имени - его все время так звали. Кличка заменила имя.
И Тенишев рассказывает о местных пьяницах с такими странными еврейскими именами - Мойша, Гиман, Горелик. А потом не удерживается и рассказывает о том, что мать - он говорит: когда приезжал сюда мой друг, - вывела целую теорию о связи Тенишева с евреями. Он говорит о своем рождении, странными участниками которого были Сима и Роза, директоре с его сыном, о Дане, но об Анне не говорит.
Анна, улыбаясь, показывает пальцем себе в грудь:
- И я.
- И ты? - шутливо пугается Тенишев.
Они смеются, Тенишев поскальзывается и падает в сугроб, увлекая за собой Анну, целует ее и смотрит в синее небо.
- Ты - последняя в этом ряду. Хватит с меня евреев.
- Да ты антисемит! - шутит Анна.
- Просто я не хочу никакого продолжения - без тебя. Я тебя не смогу вспоминать - понимаешь?
Анна долго смотрит в его близкие глаза. Они поднимаются и молча идут обратно к дому. Тенишеву почему-то кажется, что он словно проговорился - он допустил саму возможность расставания, возможность их отдельных друг от друга жизней.
- Нельзя думать о будущем, - говорит он. - Когда-то бабушка мне сказала, что жизнь - пролитая вода. Мне понравились ее слова, и я сказал: да, о прошедшей жизни так можно сказать, ну а то, что будет, с чем это сравнить? Я ожидал услышать что-то мудрое. А она растерялась и просто ответила: там же ничего нет. И ведь правда - можно сколько угодно сравнивать будущее с чистым листом бумаги, с неизвестной дорогой впереди, но ведь на самом деле все так просто: ничего пока там нет.
- Потому мне и не понравилось письмо твоего друга. Он же описывал твою будущую жизнь, пусть даже и в шутку. Мне кажется, я до сих пор слышу эти повторы - "ты будешь, ты станешь..." Какое он имел право так писать, ведь он же знал тебя, знал, как эти слова заденут тебя, западут надолго...
Они заходят в баню, которая еще хранит вчерашнее тепло. Тенишев достает письмо и начинает читать. "Как молоды мы были", - повторяет Тенишев про себя. Даня предлагает множество вариантов будущего - быть писателем, заниматься любым другим делом, полюбить семейную жизнь - и сразу же отвергает все варианты. "В этой жизни нет Вам места. Вы - атеист в самом страшном значении этого слова. Вы не верите в Бога, в дьявола, в Христа, и в людей вы не верите, потому что не верите в себя самого".
- Как молоды мы были, - улыбается Тенишев, взглянув на Анну.
"Вы полюбите? Я знаю Вас. Вы будете, как канатоходец, все время ждать падения, Вы не сможете поверить в долговечность этого чувства, вы вспомните себя мальчиком со снежным шариком в руках. Снег тает. И Вы сами станете дышать на снег, поглаживать мягкий шарик и приближать конец".
Тенишев не дочитывает до конца. Он складывает листки и кладет обратно на полку. И думает о том, что они здесь и останутся навсегда - и когда закопают останки бани под землю, то закопают вместе с этими словами.
- Да, странное письмо. Но мне кажется, адресат выбыл. Я уже совсем другой человек. И здесь обо мне - ни слова.
- Знаешь, в этих словах столько желания победить жизнь. Чужую жизнь, - говорит Анна. - А своя собственная остается где-то рядом, и он знает, что с ней нельзя шутить, и она примет его, понимающего, под свое крыло.
- Мне его так жалко бывает. Как часть себя. Ведь он уехал навсегда, и мы никогда не встретимся.
- Ну и хорошо. Вам не надо встречаться.
Тенишев улыбается. Он чувствует в словах Анны желание защитить его. Он берет ее руку и прижимает к щеке.
- Ты бы разрушила нашу дружбу.
- Но ведь и без меня все уже пролилось - как вода?
- Да, и не собрать. - Тенишев смотрит в глаза Анны и думает: ошибся Даня, не тает снежный шарик, и дуть он на него не будет - какие смешные и глупые слова...
Дома Тенишев еще выпивает с отцом и улыбается тому, что Анна грозит ему при этом пальцем, смотрит на картину - так похож скрытый за воротами дом на этот, в котором они находятся сейчас, и ветки яблони неотличимы от тех, которые он видел еще в детстве из окна своей комнаты.
Он чувствует, что время, на которое они приехали сюда, достигло своей середины и уже качнулось вперед, к своему завершению.
Перед отъездом он сидит в своей комнате, глядя в окно и слушая неразличимые слова разговора матери с Анной в передней комнате, потом появляется Анна, они выходят на улицу, и во всем, на что падает взгляд, чувствуется ответное настроение прощания.
На крыльце мать целует его и Анну и говорит:
- Берегите друг друга.
Тенишев улыбается - никогда мать не боялась, что ее слова покажутся напыщенными. Он часто оглядывается, сбиваясь с тропинки в снег. Есть такая примета: чтобы вернуться, уезжая из дома, надо обязательно оглядываться. Отец провожает их до шоссе, где останавливается первая же попутная машина.
Тенишев смотрел на дорогу, будто пропускал через себя бегущее время. Он думал о том, что несколько дней, проведенные им в своем доме, никогда не станут воспоминаниями. Последнее возвращение домой, вызываемое в памяти, навсегда останется настоящим временем.
Тенишев теснее придвинулся к Анне, она взглянула на него, спрашивая глазами: что ты?
Ничего, - подумал Тенишев, - ничего, мы едем. Только почему-то не хочется сказать - возвращаемся. В дороге принадлежишь сразу двум точкам, между которыми движешься.
Они с трудом взяли билеты на поезд, он был заполнен до отказа, и всю дорогу, рядом с людьми, они не разговаривали. Ночью, лежа на второй полке, Тенишев протянул руку - полка Анны была напротив, и они долго так лежали, сцепив руки над безмятежным чьим-то дыханием внизу.
12
- Ты не жалеешь, что поехала со мной? - спросил Тенишев уже в Москве, когда они прощались с Анной в ее квартире.
Она улыбнулась:
- Ты все-таки иногда говоришь глупости. Ночью, в поезде, я думала: неужели я больше никогда не приеду в твою деревню? Хотела, как только приедем в Москву, в первый же день, написать твой дом - каким запомнила, но поняла, что не смогу. Я не хочу ничего изменить.
В своей комнате на столе Тенишев увидел вчерашнюю записку от Андрея. Тот извинялся, что не дождался приезда Тенишева и прекратил дворницкий труд из-за внезапной и полнейшей занятости. Тенишев отнес в дворницкую две бутылки водки, еду, которую мать готовила еще в дорогу, и раздобревшие дворники разрешили ему еще пару дней отдохнуть с дороги - если не будет снегопада.
Целый день Тенишев перебирал старые рассказы, выстраивая сборник, и ему показалось, что вместе с правкой и перепечаткой недели через две он сможет отнести в издательство готовую рукопись.
Эта многодневная одинаковая работа увлекла его. Ему нравилось, что и Анна радовалась, когда он, подчиняясь ее уговорам, отдавал ей перепечатать небольшие рассказы: остальные печатала за небольшую плату машинистка в институте. Ему нравилось, что Анна, когда они вечерами гуляли по улицам, не высказывала оценок - просто говорила: "Я все сделала", - брала его под руку, прижималась к нему на мгновение. Он чувствовал в этом жесте ее одобрение, восхищение - и слабел от счастья, что она любит не только его самого, но и то, что он делает, написанные им слова, которые он словно через ее взгляд вдруг увидел существующими на самом деле.
Когда рукопись была готова, Тенишев отнес ее в издательство. И положил папку на стол перед редактором, о котором ему говорил Панин.
- Будем читать, - услышал он, - будем читать. Правда, я говорил вашему мэтру об одной, так сказать, вакансии. И поспешил дать добро одной рукописи, уже полученной из его семинара. Поспешил, поспешил. Как-то не подумал, что будет выбор. Вы ведь из одного семинара? - и редактор назвал фамилию Андрея.
- Да, у него замечательные рассказы, - сказал Тенишев и взял обратно свою папку.
- Вы не оставляете рукопись? - обрадовался редактор. - Знаете, я понимаю: есть такие моменты спешки, аврала, а в нашем деле спешить нельзя. Лучше довести все до конца, чтобы, как говорится, ни убавить, ни прибавить. А я буду ждать, когда вы принесете эту папку, сунете мне ее в руки и скажете: все, я уверен на сто процентов, и ни шагу назад. Договорились?
Тенишев кивнул, попрощался и вышел.
Обиды не было. Разве он ожидал, что его встретят с распростертыми объятиями, вырвут из рук папку с рукописью? Нет, конечно. Разве его опередили? Но он не один в семинаре, и если Панин договорился о нормальном прохождении рукописи одного из своих учеников - совсем не значит, что это должна быть именно его рукопись.
В душе ныла слабая досада на неожиданное столкновение того счастливого времени, когда он готовил рукопись - и сегодняшнего разговора с редактором. То время как будто стало потерянным, потому что радость работы вдруг оказалась похожей на глупую надежду, которую вселяет купленный случайно лотерейный билет. Лучше бы он жил спокойно после возвращения из дома, продолжал думать и писать, а не занимался каким-то действительно поспешным подведением итогов - вот это выглядело досадной ошибкой, словно обманул сам себя.
ЦДЛ был рядом. Тенишев усмехнулся: вот путь, протоптанный тысячами ног, от издательства до буфета. Он сел в углу за столик, за которым когда-то сидели с Анной, потом, оставив сумку, вдруг показавшуюся ненужной, подошел к стойке.
Тенишев опьянел легко и быстро, будто стремился к этому состоянию и остановился в нем. Он думал о том, что, в сущности, в жизни есть много хорошего, думал про Анну, про счастье вопреки - почему-то все повторяя про себя это сочетание слов: счастье вопреки. И оно казалось единственно возможным и правильным.
Почему я никогда не знал, что первое слово невозможно без второго, - думал Тенишев словами, которые ему казались ясными и умными, как будто он слышал их от самого мудрого в мире человека.
Подходили люди, спрашивая разрешения присесть за столик, выпивали, разговаривали между собой, и Тенишев не вмешивался в их разговор. Здесь было так принято: если человек хотел поговорить - его принимали в разговор, если сидел молча - на него не обращали внимания.
Шло время, которого Тенишев не замечал. Ему вдруг стало казаться, что рукопись, лежащая в сумке, действительно не готова: в ней не было той самой полноты, которая ощущается, когда к целому прибавляется единица. Он стал бояться, что, протрезвев, забудет эту мысль, казавшуюся ему сейчас внезапным озарением, и он повторял и повторял ее про себя, словно ходил туда-назад по одному и тому же месту. Тенишев понимал, что хочет развеять повисшее над ним облако, в котором застыли слова: "Об этом нельзя написать", - и недостающий рассказ должен быть как раз о самом невыразимом, о слиянии обыденности и невидимых чувств, и он уже знал, что этот рассказ будет связан с Анной, и даже не с ней, а с предчувствием ее, которое было в нем всегда. Он любил ее всю жизнь, еще не зная, что она существует на самом деле - это и был тот невидимый мир, который обозначался словами: "Об этом нельзя написать".
А если она уедет? - вдруг пронзила его мысль, в которую он вцепился, как испуганный кошмаром человек в подробности вспыхнувшего и разбудившего его сна. - Куда денутся эти чувства - исчезнут, застынут или останутся обычными воспоминаниями? Они ждали всю жизнь ее появления, но что будет - потом?
И он поразился своему незнанию, невозможности обойти его в легких мыслях. Черная пелена встала перед ним, и он подумал, что так будущее наказывает человека за нарушение запрета думать о нем.
Анна подошла и тихо присела за столик.
- Я так и знала. Раз ты сразу не пришел. - Она взглянула на сумку, из которой торчала папка. - Странно, для тебя маленькая досадная неприятность опаснее, чем самое большое горе.
Тенишев понял, что она думала об этом по дороге. Он улыбнулся:
- Какая неприятность? Вот, - он кивнул, - почти готовая рукопись. Я и сам чувствую, что в ней чего-то не хватает. Пройдет немного времени, и...
- Но ты был в издательстве?
- Конечно. Просто у них там все расписано, и я понял, что папка будет только валяться. Ты хочешь выпить?
- Пошли лучше ко мне, хорошо?
Одеваясь, Тенишев сказал:
- Прости, я ведь знал, что ты меня ждешь. Просто зашел сюда на минуту, а сел, задумался...
Анна улыбнулась:
- Оправдываешься, как ребенок.
В дверях они столкнулись с Андреем, который пропускал перед собой того самого редактора из издательства. Андрей оценивающе посмотрел на Анну, радостно заговорил:
- Старик, хорошо, что я тебя встретил. Вы что, уже уходите? Может, посидим еще? - И он оттащил Тенишева в сторону. - Я тут недавно с редактором познакомился, оказывается, он пообещал Панину взять одну рукопись из семинара... Теперь вроде наклевывается с книгой, две положительные рецензии. Составь компанию, не знаю, о чем с ним говорить.
- Поздравляю. Ты извини, я уже много выпил, мы пойдем. - Тенишеву и вправду показалось, что он пьян. - В следующий раз.
Он вышел за Анной, весело пробормотал:
- Вот, забрала алкоголика.
- А ты хотел остаться?
- Нет, конечно, нет.
Они сидели, как всегда, на кухне, не зажигая света - с первого вечера привыкнув лишь к свету фонаря за окном. В комнате негромко звучала музыка. Тенишев пригубливал коньяк, замечая, что Анна выпила уже несколько рюмок.
- Ты правда не расстроился?
- Правда. Все к лучшему - я действительно захотел добавить к рукописи еще один рассказ.
- Еще не написанный?
- На бумаге - нет, но я чувствую, что он совсем рядом - как ты.
Анна улыбнулась:
- Я так рада. Знаешь, я не хотела сегодня тебе говорить... Вот, выпила, и думаю: а нет ничего в этом страшного. Ведь только месяц... Я получила визу.
Тенишев удивился, что спокойно воспринимает ее слова. Он кивнул. Анна продолжала:
- Понимаешь, я совершенно не думала ехать. Лежали документы на оформлении, и я уже собиралась их забрать. Но тут, я тебе не говорила, опять эти, гэбэшники, вызвали. Я решила сходить, в последний раз. Последняя капля... По-хамски они себя вели. А я пришла домой и почему-то перечитала "Воспоминания" Надежды Мандельштам. Читала и думала: ну, гады, ну, гады. Вот ничего больше в голову не лезло, а спать легла и решила: обязательно поеду, если визу поставят. Ты не обидишься? - по детски вдруг спросила она.
- Ты - навсегда? - просто спросил Тенишев.
- Ну что ты! Что я там делать буду? Без тебя? Я еду одна, без мамы, на месяц. А ты пока напишешь свой рассказ, и я приеду.
Анна сама налила себе коньяку, выпила.
- Слушай, а у тебя не было никогда таких мыслей - ну, чтобы, как твой друг, уехать? Я помогла бы тебе - в следующий раз. Прислала бы приглашение...
- Какой следующий раз?
- Я посмотрю, как люди там живут, отец... Расскажу тебе. И если ты захочешь...
Анна говорила растянуто, и локоть ее вот-вот должен был соскользнуть со стола: она опьянела.
- Нет, не захочу. - Тенишев смотрел в окно. Он слушал спокойно, словно давно ожидая этого разговора, но последние слова Анны оказались все-таки неожиданными. - Не захочу, - повторил он. - А в этот месяц я буду любить тебя на расстоянии. Какие глупые слова.
- Все слова глупые. Кроме тех, которые ты пишешь. - У Анны заплетался язык.
Тенишев поднял ее на руки.
- Как тогда, - улыбнулась Анна и закрыла глаза.
Он помог ей раздеться и уложил в постель. Вернулся на кухню.
Вот и все, - почему-то подумал о коньяке, остатки которого вылил себе в рюмку.
- Вот и все, - сказал он. - Сначала - месяц, а потом долгая жизнь.
Он выпил и долго еще сидел, куря сигарету за сиигаретой, прикуривая следующую от еще не докуренной.
Казалось, изменилась только внешняя жизнь. Начиналась весна, и вечерами в воздухе уже угадывались новые запахи, будто город вспоминал свою прошлогоднюю жизнь. Приходя к Анне, Тенишев замечал, как мелкие вещицы, расставленные до этого на виду, прятались по шкафчикам и полкам - квартира медленно становилась строже и пустыннее, как перед ремонтом. В вечерних прогулках Тенишева с Анной появился еще один постоянный маршрут - к телеграфу. Родители Тенишева уже переехали из деревни в город, в квартиру с телефоном, и он старался чуть ли не каждый вечер звонить им.
Потом возвращались к Тенишеву, в его дворницкую, как он называл свою комнату. Анна читала какую-нибудь книгу, Тенишев правил свои старые рассказы. Почему-то в ее присутствии эта работа получалась. Если он собирался писать что-то новое, Анна это чувствовала и уходила. Он ее провожал и возвращался. Но чаще она оставалась ночевать у него. О предстоящем отъезде они больше не говорили. Просто знали, что это случится.
"Бывают странные сближения", - невесело повторял пушкинские слова Тенишев, вдруг заметив, что правит рукопись с той же скоростью, с какой идет время ко дню отъезда Анны. Как длинный вздох, проходили несколько дней, которые в очередной раз были заполнены одним и тем же воспоминанием - от первой встречи с Анной до предстоящего ее отъезда. И Тенишев успевал за это время изменить еще один старый рассказ, зачеркивая целые абзацы и на обратной стороне листа записывая слова, совсем по-новому волнующие его. Ему казалось, что он переписывают свою прошлую жизнь. Вспоминались слова бабушки о прожитой жизни: "Пролилась, как вода, не собрать", - и он думал о том, что собрать, оказывается, все-таки можно. Но эта жизнь становилась другой, измененной, переписанной. Жизнь из сегодняшнего дня. Иногда казалось, что сама рукопись приподнялась, вздыбилась, как перепаханная земля, вместив в себя новые чувства.
В последний вечер он перевернул последнюю страницу и понял, что открылся пустынный путь к тому рассказу, который немел в нем все это время, и Тенишев уже видел его молчаливое заглавие.
- Вот и все, - сказал он слова, которые стал часто повторять, не умея от них избавиться. - Вот и все.
В аэропорт они ехали на автобусе. Отдельно от них туда приехала и мать Анны. Тенишев познакомился с ней, почувствовав вдруг к этой красивой женщине с заплаканными глазами такую жалость, что растерялся от своей беспомощности чем-то ей помочь. Он помог ей лишь тем, что проводил обратно до города. Всю дорогу она молчала.
Как похожа на Анну, - подумал Тенишев, глядя вслед уходящей к метро женщине, и понял, что уже обречен замечать в людях, предметах и чувствах отражение Анны.
День за днем Тенишев удивлялся тому, что стал жить чужой жизнью, словно предложенной кем-то взаймы. Как по списку, он повторял подробности, которыми был занят день, и только к вечеру, под светом настольной лампы, оживал тот мир, в котором он хотел остаться наедине с беззвучными словами, главным из которых было имя Анны.
Долгое время Тенишев не мог перечитывать этот рассказ. Он боялся его. Боялся той части вымысла, в которой появилась откуда-то жена, заброшенная чужая деревня. Боялся, что сразу же начнет править, и не править, а просто вычеркивать слова, не имеющие ничего общего с Анной. Но этот страх как раз и заставил его привыкнуть к исписанным страницам, которые все еще гудели в нем, не затихая.
Однажды в перерыве между лекциями его, как и когда-то, позвали к телефону. Встреча была назначена во дворике института. Через два часа Тенишев стоял у окна и смотрел на человека, мокнущего под проливным дождем. Что собирался услышать от него этот служитель государственной безопасности? И вдруг желание уехать из этого города куда-нибудь в неизвестность, пустоту, даль - пронзило Тенишева. Шло время, и человек, казалось, таял за струящимися по стеклу каплями дождя. Потом он ушел.
Вернувшись домой, Тенишев обнаружил торчащую в двери открытку - почтового ящика у него не было.
Наверное, повестка, - подумал Тенишев.
Но это была открытка от Анны. Она писала, что продлила визу. "Я все расскажу, когда встретимся. Твоя Анна".
Он сел за стол, положил перед собой открытку и не заметил, как начал читать свой последний рассказ. Перечитал и положил его в папку. Завязал накрепко тесемки. Прежняя жизнь была завершена.