Любовь всеобъемлющая и растворяющая одного в другом. Любовь, как у Достоевского к своему Идиоту. Основополагающая, создающая и разрушающая — сила, которая связала чёрного льва и белую львицу.
Читайте рассказ Оганеса Мартиросяна «Евангелие от льва», в котором мир образуется в сознаниях двух влюблённых.
Посвящается Наде.
Он встретил её на остановке с тремя розами, подобными тучам и молнии. Обнял её, свою белую львицу, будто обнял себя, чёрного льва. Зашагал с ней по конверту асфальта, в котором лежала Земля, идущая к Богу. Расцеловал руки своей любимой — её всю, в общем, без остановки и исключения, привёл к себе домой, усадил на кухне и налил довольно горячий чай. Сел с белой львицей рядом и посмотрел на неё глазами, полными чёрного льва.
— Любишь меня? — спросила она и сама сразу же ответила: — Не говори ничего, это я подзадориваю себя и тебя, любишь больше всего на свете. Страшно? Конечно. Вдруг я умру. Как ты это перенесёшь? Никак. Вообще. Даже не покажешь виду, потому что каждой своей клеткой будешь умирать. Погибнешь духовно. Без своей белой львицы. Без самого себя.
Сделала глоток, села на колени к чёрному льву и обвила его руками, не стала его целовать, чтоб не свести с ума и не сойти с ума самой. Сделала ещё глоток и напоила его из своих губ.
— Вкусна моя слюна? — поинтересовалась она.
— Это чай, — улыбнулся он, чёрный лев, живущий только ею одной.
— Это моя слюна.
— Се чересчур божественно.
— И так мало всего?
— Больше и выше этого.
— Вот, я — богиня твоя.
Всё-таки поцеловала губами, исполненными и наполненными горами — Сисом и Масисом — двумя легендарными изваяниями Господа Бога, на которые приземлились чёрный и белый ковчеги — чёрный лев и белая львица.
— Хочешь львят от меня? — поиграла его волосами, текущими снизу вверх и перпендикулярно Всевышнему.
— Больше себя самого.
— Покажи свои книги.
И он, чёрный лев, бегущий, как пегий пёс у Айтматова, повёл её, белую львицу, неизвестный цветок Платонова, в свою комнату, где открыл книгу о Маяковском, из которой, когда они занимались любовью — халвой во рту Саади, стало ясно, что Владимир Владимирович никогда не жил, потому что постоянно живёт. Белая львица слушала, как читает ей биографию пролетарского поэта чёрный лев и хотела делать ему — его. Душу его извлечь и проглотить её, испить, сжечь желудком своим и стать дымом её. И понимала, конечно, каждой своей артерией и веной: «Чёрный лев — это и есть её Бог, как и она — Богиня его, Салехард, Магадан и Сочи». Съела кусок пастилы его губ, немного пахлавы его языка, выпила тархун с него, сожрала своего возлюбленного звёздами — зубами, переварила и сделала собой. Да, чёрный лев исчез, стал своей белой львицей, стали одним они, даже так: растворились друг в друге, единым читали книгу о Маяковском далее, цельным обняли сами себя и занялись онанизмом — любовью чёрного льва и белой львицы, представших одним телом, одной душой. А когда это им надоело, опостылело, как воздух, вода и солнце, чёрный лев отозвал свои клетки и флюиды из её божественного тела и души, собрался в комок в утробе её, родился без мук, сел на диване рядом, собой, чёрным львом, обнял её, белую львицу, похожую на куннилингус, сделанный Афродите, и повел её, белую-белую львицу, на балкон — курить белую-белую сигарету.
— Дышишь мною, живёшь, — обняла она его сзади и выдохнула белый дым своих белых волос.
— Слабо, — промолвил он.
— Конечно, каждую секунду взрываешься тротиловой бомбой любви ко мне.
Чёрный лев ничего не сказал на это, просто охватил белую львицу дымом своей сигареты, унес её на Марс или на соседнюю игровую площадку, где ребята гоняли в футбол, расцеловал белую львицу руками, ногами, животом, сосками, волосами, пупком, привлек её к себе, как Есенин — стихи, и больше никогда не отпускал. Это образно. На деле расцепил объятия, чтобы тосковать по белой львице своей и любить её всеми горами и небесами земли. Мириадами их.
— Кажется, я беременна от тебя Маяковским, — прошептала она всем естеством.
— Я беременен от тебя его Лилей Брик.
Потушили бычок, ненавидя его и матеря, слились душами, исполненными двух солнц, ставших одним, светящим на небе по очереди, — чёрным львом, белой львицей — и пошли в комнату, в которой занимались любовью, не исключающей ничего, захватывающей всё, сорок тысяч еврейских лет, миллион божественных лет, помноженных друг на друга. На кухне съели салат, выпили опять чай и в изнеможении в его комнате легли на пол, одетые в Блока и Гумилёва.
— Я хочу любить тебя, — сказала белая львица, — тучами, облаками, горами, львицами, собранными во мне, городами Москва, Санкт-Петербург, Львов, Чернигов, Небо, Земля, душами нерождённых людей, душами умерших людей, островами, реками, танками, истребителями, лунами, солнцами, звёздами, чёрными дырами, месячными, слюной, ветром, Австралией, Германией, Норвегией, Богом, Христом, салютом, Новым годом и немного — на всё небо — собой.
Обвила его руками и ногами, каждым волосом на голове белой львицы и прижалась щекой к нему, заурчав утробой белой львицы, желающей, как Маяковский, бессмертия, чёрного льва. А он молчал, думая о ней сильней, чем Чернобыль разорвала АЭС. Он гремел в ней дивизиями и желал её ракетой типа «небо — земля». Вскоре они переместились на диван, где она его стала массировать своим телом, одетым, как и тело его, в Ахматову и Цветаеву. Лежала на нём и чувствовала его в себе при этом, будто была иголкой, в которую продели канат. Пила его, ела, глодала, алкала, искала глазами, не видящими ничего, кроме него, везде — только его, обгладывала его косточки, бросала их в небо, наращивала их планетами и там гуляла по ним, срывая головы, растущие вместо подсолнухов.
— Любят только один раз, — произнесла она, белая львица, любящая чёрного льва за то, что он съел её и тем самым родил, — потому что единственная любовь поглощает, наполняет, захватывает весь мир, в результате чего любовь к другим становится частью её.
Чёрный лев, любящий её, белую львицу за то, что она съела его и тем самым родила, лизнул её в щеку, облизал её губы и слизал с них «Цветок тысячи и одной ночи», и массаж, похожий на абсолютно весь мир, продолжился, только он теперь массировал её Бразилией и Аргентиной, прижимал её к себе и не отпускал — навсегда уже — в смерть. Сам не уходил в неё и не давал в неё уйти миру. Жизнь втекала в них двоих, чёрного льва и белую львицу, все люди, машины и звери входили в них и превращались в любовь — не с большой, а с гигантской буквы, превосходящей в сто раз Эверест, играющий во дворе с пацанами в футбол.
— Люби меня, как Бальзак — свои романы, — выдохнула она.
— Люби меня, как Бах — свою музыку, — выдохнул он.
— Люби меня, как Достоевский — своего «Идиота».
— Люби меня, как Бетховен — свою глухоту.
Замолчали, съели по друг другу, открыли бутылку вина, стоявшую в бытии, на столике самого существования человека в мире и вокруг него, сделали по глотку, напоили друг друга и включили телевизор, показывающий их самих и жизнь планеты Сатурн. Превратили вопросительные знаки, точки, запятые и кавычки своих отношений в восклицательный знак своей любви и свадьбы во всём мире и в армянском храме конкретно, слились ногтями и заусенцами, расцеловали друг друга автомобилями Volvo и продолжили пить вино, текущее в них Нилом с крокодилами их нежных признаний и чувств.
— Господи, как мне мало тебя! — воскликнула белая львица и отдалась чёрному льву белой гривой, белыми глазами, белыми когтями, белой кровью, белыми небесами, белыми звёздами и белым космосом, решившим иногда менять цвет.
Любовь, счастливая текила и водка, полилась рекой, океаном Севан и ишхан-форелью забилась внутри белой львицы. Она ловила её, выпускала, ловила снова и текла текилой и водкой любви. Целовала цветы, подаренные ей, и беседовала с ними на суахили, переходила на русский, урду и фарси, опять беседовала на суахили и любила, любила, любила. Как любила она? Так, как любили все женщины до неё вместе взятые, захватывала любовь и мужчин и любила Господом Богом весь мир — чёрного льва. И небо спускалось ниже, залетало к ним в окно, через балкон, рассказывало анекдоты и само смеялось, положив ногу на ногу и поглаживая себя рукой по щеке.
— Я счастлива, и мне наконец не страшно, — призналась, когда небо улетело и кончилось вино, белая львица, — мне не страшно потому, что счастье поглотило несчастье, включая и смерть, и стало больше вселенной. Заменило её. Понимаешь? Понимаешь, конечно, больше меня самой, поскольку ты — моя голова, моя шея, мой шарф, моё дыхание, сердцебиение и каждая жилка, бьющаяся тобой.
И всё так и было, пока чёрный лев и белая львица занимались чёрным львом и белой львицей и львятами нерождёнными их, но живущими в каждом мире, вселенная превратилась в любовь, стала носить её имя, а значит, и счастья, и каждая чёрная дыра родила по Богу, включая белую львицу и чёрного льва.
Редактор Никита Барков
Корректор Анна Мезенцева
Другая современная литература: chtivo.spb.ru