Может быть, изба и не красна углами — чего не скажешь о квадрате, по которому в этом очерке можно прогуляться с шеф-редактором «РП» Игорем Мартыновым. Почему город на севере Таиланда, заключенный в квадрат, так мил кочевникам? Придется заглянуть во все углы, уголки и даже в камеры. А иначе не понять.
Переходя на английский, она беззащитно морщит нос, как будто собирается чихнуть. Вспоминает слова, произносит: «Вона лай?», и я бодро киваю: «Вона, вона!» Мы теперь понимаем друг друга. Не то что в нашу первую встречу, когда она сказала: «Кисс ми, кэн ай хэв ю?», и я, наверное, покраснел от внезапности предложения — по счастью, тогда еще блюлся масочный режим. Это был мой первый день в Ланне, Стране тысяч рисовых полей; я пришел на рынок за пакетиком сваренного риса. Замешкался возле «макашницы» — передвижной полевой кухни, приделанной к скутеру, — любуясь минимализмом клетки. Тут-то она и сказала мне то, что впоследствии разъяснилось всего лишь как «Excuse me, can I help you?». Я купил у нее свой первый пакетик настоящего липкого риса — в готовом виде такой рис не разваривается в кашу, зерна сохраняют упругость, они как бы склеены между собой благодаря клейкому покрытию, амилопектину, но при этом остаются отдельными и самостоятельными.
Этот старый город, как липкий рис, — домик к домику, рисинка к рисинке. Он, как порция в пакетике, умещается в границах крепостных средневековых стен, от которых собственно стен почти не осталось — только рвы, валы, ворота, углы. «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» — здесь лафа тому, кто ищет свой угол, уголок: форма старого города — квадрат — содержит их куда больше, чем прописано математикой.
…С того дня я покупал рис у «макашницы» каждый день — иногда пакетик, иногда два. А однажды опоздал на самолет в Москву, и пришлось незапланированно вернуться в город. Утром отправился на рынок — но рисовой феи на месте не оказалось. Соседние продавцы недоумевали: куда пропала? Тревога: а что если я был у нее ключевым покупателем и на мне держалась конструкция ее малого — мелкого, как рисовые зернышки, — бизнеса, и стоило только мне куда-то отлучиться — все тут и рухнуло? А вдруг именно в этом состояла моя всемирно-историческая роль — ежедневно покупать липкий рис на рынке Мун-Муанг? Ответственность за того, кого приручил, ощутилась во всей своей неголословности. И обязался я никуда впредь не отлучаться. На следующий день она была на своем привычном месте и продолжила обучать меня исанскому диалекту на основе фразы «Дайте мне два пакетика риса» (попутно уверяя, что я мог бы уже смело просить и три, и четыре). Из пяти тайских тонов мне легче всего даются низкий и падающий — как органично присущие тому, кто и так в состоянии упадка. А вот высокий тон и особенно восходящий — с этим не клеится. «Не верю!» — она качает головой, экзаменуя ученика, который онтологически разуверен в каком-либо подъеме. Нельзя его отпускать, пока не освоит восходящий тон. И оставляет, под свою ответственность, на второй год. Это значит, до завтра: «Танькю, сию тумолу!»
Я сажусь на Honda Сlick черной масти (по прозвищу Черный Клык) и углубляюсь в ранний город. Благословенное время, когда монахи тянутся гуськом, переходя от дома к дому в ожидании милостыни, рабочие развозят в пикапах ширпотреб для дневных распродаж, а полисмены закупают мандарины на день, освежаться кислинкой в жару. Туристы появятся позже; на короткое время местная жизнь высовывается из укрытий, не стесняясь своей наивности.
Кто я, что я — здесь, в «квадрате»? Созерцатель. Созерцаю повседневность в режиме «куда глаза глядят», и это достаточно строгий режим, чтобы не отвлекаться по пустякам, например на поиски смысла. За день накапливаются созерцания, потом улетают куда-то в облака — авось кому-нибудь да пригодятся. Время собирать камни… время разбрасывать… Время присесть на камни, осмотреться. «В душе заложены две силы — действенная и созерцательная. Первая двигает вперед, но к цели приведет вторая», — сделал я афористичную запись в каком-то кондуите на выходе с выставки «Насосы будущего» — оказалось, то была тетрадь с графиком уборки помещений.
…Вот семидесятилетний дядя Та Кхамхан, немой, играет на струнном саларе — народном инструменте типа банджо — на крыльце дома престарелых. Он играет для своих друзей — они в оранжевом, кто-то танцует, кто-то поет.
…Вот возле рынка Чиангмай-Гейт выруливает дядя Файтун Луипакорн, велорикша. Он начал работать в три ночи и будет развозить торговок и массажисток до трех дня. Ему восемьдесят, он один из последних в мире велорикш — его жилистые, как ветви древних лесов, ноги жмут на педали, и самлор летит, подрезая скутеры, в том числе мой. Эта ежедневная «езда в знаемое» необходима ему, как он говорит, для фитнеса, а деньги ему не нужны, «исторический клуб велорикш» всем обеспечивает, но не сидеть же дома сложа ноги?
…С квадрата ринга на стадионе Tha Pae смывают пятна крови, запекшейся после ночных поединков по муай-таю. Перегар ночного гедонизма еще не вполне выветрился, но итог относительно скромен: пара нокаутов хайкиком, пара сломанных ребер и выбитая челюсть. Скоро начнутся тренировки, наставник Акарадеч Нантипат раскладывает тайпэды и лапы и делает первую растяжку. Обещал научить.
…Пожарный Прапан Джайчан возле части как штык ожидает репетицию экстренной эвакуации. Пожаров мало, львиную долю времени он тратит на погоню за потерявшимися кошками. Недавно было кое-что посерьезнее. «Экстренный вызов: возле западных ворот во рву под фонтаном замечен крокодил. Вероятно, жил там уже несколько недель, питаясь рыбой, птицами, домашними животными, которых я не успел отловить». Расследование показало, что крокодил — молодой C. siamensis, или сиамский крокодил, обитающий в пресноводных районах Юго-Восточной Азии. «Кто-то его выбросил, когда он стал слишком велик, чтобы жить в человеческом доме». Поймали с помощью специальной ловушки, опутали скотчем, заслужили благодарность мэра: «Появление такой редкой рептилии в нашем городе — знак удачи. Сотрудники зоопарка надеются скрестить его с крокодилами из Камбоджи. Скоро у нас будет много таких крокодилов. Установим вольер возле ворот Чанг-Пхуек. Будут там жить, а мы сможем кормить их кусочками сырой курицы по восемьдесят бат за ведро. Или крокодилы нас, но цену с ними мы еще не обсудили».
…Вот тюремный автобус доставил в «центр перевоспитания» арестанток, которые на некоторое время станут продавщицами в сувенирной лавке, предлагая сувениры своего изготовления. Или массажистками: «Вона тай масас? Вона фис масас фо фус?» Еще недавно в центр своего перевоспитания арестантки поступали по туннелю прямо из тюрьмы — она находилась вон на том пустыре. Заключенные тюрьмы в городе, заключенном в квадрат, — вот и не было побегов. Зачем бежать, когда внутри городской черты все более-менее равны? «Вечная весна в одиночной камере»1. Тюрьму снесли, хотели разбить муниципальной парк в честь основателя города короля Менграя. Но черенок строительной лопаты уперся, что неизбежно в такой спрессованной среде, в другую, древнейшую, кладку. Выяснилось, что тюрьма была построена на фундаменте королевского дворца — дворцы превращаются в тюрьмы, бывает и такое. Теперь говорят: не построить ли на тех же основаниях «дворец тюремного массажа», развив историческую цикличность? Художник Апиват Сингхарах был последним художником, посетившим пустую тюрьму перед самым ее сносом. Провожатой была Пэтти, отсидевшая в заведении приличный срок и хорошо знакомая с внутренним устройством. Ну понятно, зачем туда отправился, невзирая на предупреждение «Вход воспрещен», художник Апиват Сингхарах — художнику перформанс нужен любой ценой, чтоб имя было на слуху, таково современное искусство. Но Пэтти? Зачем это Пэтти, только что обретшей свободу? Да, с ее слов, она была незаконно осуждена. Дело было так (по версии Пэтти): согласно ритуалу хантоке она подавала блюдо дорогому гостю, слегка пританцовывая, запуталась в юбке-трубе «фазин», поскольку еще не вполне освоилась, и упала прямо на дорогого гостя вместе с подносом хантоке, а когда поднялась, оказалось, что гость уже нежив. Вроде бы чисто несчастный случай? Но следствие установило, что какое-то время назад, будучи школьницей в исанской глубинке, Пэтти стала объектом вожделения дорогого гостя, который добился своего самым кощунственным образом. И вот спустя годы, когда дорогой гость совсем расслабился и стер из памяти ту школьницу, она нашла способ отомстить ему — хотя категорически на суде это отрицала. «Мы шли по зловещим коридорам, — вспоминает Апиват Сингхарах, — к той камере, где провела свой срок Пэтти… Как будто бы кто-то следил за нами…»
— Ну вот мы и на месте! — сказала Пэтти, едва вошли они в узилище. И в тот же миг кто-то снаружи захлопывает дверь, закрывая на ключ.
— Что за шутки! — воскликнул, похолодев, Апиват.
— Это не шутки, милый. Ты ведь давно хотел сделать мне предложение, да?
— Да, милая моя Пэтти. Но при чем здесь это здесь и сейчас?
— Ну так сделай. Здесь и сейчас.
И Пэтти с каким-то беззаботным (как показалось Апивату) вызовом расхохоталась. Но едва только Апиват сделал предложение, как дверь в камеру распахнулась и в нее радостно вбежали другие бывшие арестантки, а теперь массажистки и продавщицы — подружки Пэтти… Они поздравляли молодых с грядущим неизбежным счастьем, художник снимал весь этот перформанс на старинную, еще аналоговую, видеокамеру и потом получил за фильм приз жюри на фестивале имени Столетия одиночества в Макондо. А Пэтти теперь старшая в «центре перевоспитания», особенно рекомендую ее ручные работы, не только массажи, но и серию поминальных подносов хантоке «Незабываемая».
…Вот букинист Лео поднимает рольставни своей лавки «Шаман». Загляну-ка.
— Опять пройдешься по корешкам?
— По корешкам, да и только.
У Лео хороший репертуар: и совсем классики, и битники, которые тоже вроде бы классики. Книжки стоят плотно, разнокалиберно, разномастно. Благородно пропыленные, пожелтевшие. Прохожу, касаюсь, улавливаю запах зачитанных лет.
Но не заглядываю внутрь. Это как домики, зажатые в старом городе: идешь, любуешься, умиляешься. Но ведь не лезешь внутрь. Так с какой же стати я запанибрата полезу в Достоевского или Керуака? Надо проявлять уважение.
Спасибо, Лео! Успокоим умственную смуту — в присутствии таких корешков-корешей это будет особенно достоеверно.
…Вот тетушка Тайсири выкатила на крыльцо свой повидавший многие стежки-дорожки «Зингер». Бежит машинной строчкой линия бытия. Глажка, штопка, металлоремонт — бытовые услуги, как и медицинские, тут оказывают прямо на виду… Часы починят, измерят давление, наложат лангетку… Но не так уж созерцательно очутился я в общине Куан-Кхама. Это северо-западная часть «квадрата», чтобы вам было понятнее — между Углом Хуа-Линь и воротами Чанг-Пхуак. Тетушка Тайсири (Сезария Эвора была бы на нее похожа еще больше, если бы предпочитала сарафану шорты со слонами) в свободное от «Зингера» время председательствует в общине Куан-Кхама. Она неграмотная, поэтому ничего не записывает, но все запоминает. Прабабушка ей рассказывала, что, когда король Менграй основал город в тысяча двести девяносто шестом году, он сделал своей резиденцией монастырь Ват-Чианг-Ман. К востоку от резиденции, там, где находились загоны для королевских слонов, сегодня стоит Ват-Лам-Чанг (связанный слон). А к западу расположен монастырь Ват-Куан-Кхама (ценная лошадь). Если верить историкам, здесь находились конюшни королевских лошадей — так написано в книгах. Но тетушка Тай книг не читала, а верила прабабушке: монастырь Ват-Куан-Кхама построил конюх в память о своем опочившем коне. И что же? Во время реставрации найдена средневековая табличка: «Я, такой-то, конюх короля, построил сей дом для коня своего, да пребудет здесь сущность Белоснежного». «Ну что, убедились?» — только и улыбнулась тетушка Тайсири.
Но для меня сейчас важнее, что тетушка не только историк и председатель. Она мастер своего дела. С лучшей швейной машинкой на «квадрате».
— Заштопать или наложить заплатку? — протягиваю ей шорты.
— Выкинуть, — отрезает тетушка, бегло осмотрев.
— Никак нельзя.
— Новые купи.
— Не в этом дело… Эти шорты — последнее, что меня связывает с родиной… Сидя в них, сидя ими на велике, вырывался я из перелесков и рощиц на луга и залысины под Шелудьково, под Федякино. Там простирались мои дали, там протирались мои шорты, обретая ветхость, ныне святую для меня. И потом… Вот вы живете в этом латаном-перелатанном деревянном доме, где жила ваша прабабушка… И думать не думаете куда-то съезжать. Сколько таких ветхих домиков в «квадрате» — на ладан дышат, а все стоят, пускай нестройно и щербато.
— Это все, что осталось у тебя из родного дома?
Перебрал в памяти весь гардероб и скарб… Хоть бы какой-нибудь сушеный лепесток лабазника (филипендулы) в томике Сухово-Кобылина …
Так нет же!
— Из материальной сферы — все.
— Ванавэ апте, — вздохнув, берет тетушка шорты в ремонт. — Приходи через час.
Значит, успею на открытый урок профессора Вити Фаничпханта в профессиональном колледже. А надо сказать, что до профессора Вити не было такой (как мы теперь ее знаем) Ланны — Страны тысяч рисовых полей. Да и в «квадрате» старого города мало кто отдавал себе отчет в том, сколь прекрасна и бесподобна повседневность — до того момента, пока Вити в гавайской рубашке с хипповским хаером не вернулся из Калифорнии, где уже вовсю распустились дети цветов, к себе на родину и не обнаружил, что в стране есть только одна история Таиланда — центровая, «по-бангкокски». Он решил преподавать историю своей, исанской, стороны. Преподавать ему запретили, пока он не оденется скромнее и не пострижется по-людски. Оделся он и постригся. И отправил студентов своих в жизнь: ступайте и ищите, в чем уникальность края и как у народа все устроено. И ступали, и искали, а, найдя, возвращались к профессору, говоря: так устроено и так, и вот в чем уникальность. А он отвечал им: не мне вы это говорите, а всему краю и народу, чтобы он узнал себя, а узнав, проникся и принял себя таким, каков есть. Варили ли тут раньше липкий рис? Конечно, многие века делали так. Но теперь стали «народом липкого лиса», а это совсем другой уровень самопознания и самооценки. Сосуществовать, но не превращаться в кашу. И раньше были здесь тысячи рисовых полей — но теперь это страна по имени Ланна. «И, когда появилось имя, стало ясно, кто мы такие и почем,у — говорит профессор. — Женское имя идет стране, где каждым домом правит женщина. Потяните веревочку за бамбуковой занавеской, и обнаружите, что весь бизнес в нашем городе принадлежит женщинам… Матрилинейность, счет происхождения по материнской линии, и матрицентричность — вот ключи к нашему домострою. Когда-то мы были ветвью Шелкового пути, зарабатывали на проходящих караванах. Женщины ладили с торговцами и иностранцами — в отличие от мужчин, которые, чуть что, хватались за топоры. И пока все решают тетушки, бабушки, прабабушки — липкий рис в “квадрате” будет безупречен».
…Так говорил профессор Вити. «Мой дом на каждом углу», — всплыло из эпохи распустившихся цветов и природных явлений. Явления окружили меня, прятаться поздно. Летающие тараканы, прыгающие пауки, охающие птицы, токующие гекконы — тут сама живность на таком витальном подъеме, что, кажется, и у тебя вот-вот прорастут крылья. Ну или хотя бы хвост. Еще чуть-чуть, и выдам восходящий тон. Подберу ключи к своим спрессованным Пресням. Пора их выпустить и отпустить…
Блюзовый квадрат
(исполняется под четырехструнный салар немого дяди Та Кхамхана)
Говори так: саватди, саватди, капун кап.
Как вольно дышит человек в этих сжатых ущельях старого города привычных лиц, где всякий дом имеет свой знак и дух, где силу ветра выдает перелив монастырских колокольчиков, где в любое место поспевают пешком. У меня с некоторых пор — то есть с рождения — страшная болезнь: боязнь разомкнутых пространств. Замуруйте, пожалуйста. Проведите границу. Обнесите стеной с крепостным валом и водным рвом. Когда нет перспектив, можно подумать о более важных вещах. Я хочу научиться одиночеству. В безмерной толпе на бесконечных площадях одной шестой земли у меня ничего не вышло. А в замкнутых городах, в теснотах изобретают искусственный воздух и вообще — искусство. По сто раз на дню проходя одно и то же место, встречая одних и тех же земляков, чтоб не сойти с ума от рефренов — всякий раз измышляют нечто новенькое. Большие чувства и великие дела приходится вытворять на пятачке. Это формула физика Поля Дирака: «В науке мы стремимся сказать о том, что еще никто не знает, так, чтобы это поняли все. Поэзия делает как раз наоборот».
В замкнутых городах умеют оборачиваться по-неузнаваемому, по-непривычному.
«Каждую пятницу я получаю письма
с необитаемого острова.
Все они написаны одним и тем же почерком,
который так похож
на мой».2
Что такое были легендарные древние Афины? Неказистый грязноватый поселок городского типа, пять тыщ жителей, три каменных строения. Там и Кроноса, и Зевса приходилось лепить с одного и того же натурщика. И такими малыми силами просиять на последующие эры! Выходит, для полноценной жизни достаточно двух-трех десятков особей. Да что там! Трех! Двух! Мы еще не настолько знаем друг друга, чтобы уже засматриваться по сторонам. Не будем далеко ходить — ведь все равно некуда.
В маленьких городах чудеса не за тридевять земель, это где-то тут же, за углом, где монастырский сад. Любить — все равно что лезть в чужой сад. Кто-то ищет там запретные плоды, кто-то сомневается, то ли он нашел, другой же только мельком глянет на кущи и начинает самовлюбленно прогуливаться по ровному травяному газону, поскольку знает толк в садах и свое место в них. А кому-то на все начхать, он просто хочет лезть в сад, а в какой и зачем — ему безразлично. Ну вот, в куцей герметике сада, в квадрате мы исполнили все возможные трагедии, совершили дикие авантюры. И все в лучшем виде уместилось.
Я знаю, ты уже проснулась, душа моя. Тебя разбудили петухи. А ночью в сон вторгалась птица своим печальным, полным предчувствий кличем. С балкона дома напротив гремят посудой, сосед-китаец громко засел за английскую фонетику, и летающие тараканы расправили крыла перед первым утренним вылетом. С улиц сладко пахнет стираным бельем. Ночью была гроза, немного пришибло гарь, и храмовая гора просматривается четко, до каждой сосенки.
Будет еще один день, еще один оборот колеса, которое все-таки вертится — в квадрате.
1 Егор Летов.
2 Модрис Аузиньш.
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №114. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".