...ну, где ты, где ты уже – задержалась, проспала, валяешься в постели, в спешке собираешься, задумалась, надела один носок, так и сидишь, смотришь в стену, потом нехотя плетешься на кухню заварить кофе, а кофе кончился, да вроде бы еще в шкафу был, ладно, один хрен уже опоздала, надо бы душ принять, не идти же так, еще голову вымыть и укладку сделать и накра... то есть, тьфу, где вы видели накрашенную смерть с укладкой, самим-то не смешно...
Так что опаздывает смерть, опаздывает – думает он, смотрит на часы, которых у него нет, мысленно кричит смерти, ну давай уже, последняя твоя работа осталась, и все, пойдешь на заслуженный отдых, что ты там заработала за миллионы лет, будешь сидеть в кресле-качалке или ездить по свету, хотя по свету ты и так уже намоталась, пора отдохнуть...
...стоп...
...он одергивает себя, это еще что, это еще откуда – постель, носок, кофе, шкаф, душ, - в его жизни не было и нет ничего подобного, откуда это, откуда, откуда. Он прислушивается к себе – опять лезут какие-то души, постели, кофе, носки, укладки, макияжи, все равно опоздала, позволить что ли, сказать, что не придет...
...позвонить.
Поз-во-нить...
Он пытается понять, что это такое – понимание приходит смутное-смутное, это контакт, но контакт не просто, а на расстоянии, зачем для этого брать что-то плоское и прямоугольное, если это можно сделать просто силой мысли в любую точку планеты... Брать... что значит, брать, почему для этого надо использовать какие-то отростки, можно же просто почувствовать любой предмет и притянуть его к себе... телекинез? Ха-ха, насмешил, так не бывает. Он вздрагивает от этого – насмешил, не бывает, откуда это лезет вообще, что он удивленно смотрит на себя (откуда это – смотрит, как это вообще – смотреть?), как будто первый раз видит приплюснутый ореол света, парящий над городом, вернее, паривший, сейчас уже не парит, беспомощно висит над обломками Святилища Разума (откуда это, он никогда его так не называл), упавшего из пустоты, медленно тускнеет, - слишком медленно, хочется побыстрее, вот он и зовет смерть, которая задержалась где-то, должно быть, в пробку попала, стоп, какие пробки, какой автобус не пришел, это еще что...
Кто-то оттуда, где укладки, кровати и автобусы, не хочет, чтобы приходила смерть, кто-то там хочет чувствовать приплюснутое сияние, парение над обломками, а почему не падаешь, как не можешь, и даже когда умрешь, не упадешь, а покажи город, ой, не, я так не понимаю, а ты покажи в этих... в электромагнитных волнах... ну... на разной частоте... ой, не помню я, как это в физике...
Он терпеливо перебирает частоты, слышит голоса космоса, последние хрипы даже не умирающего, а уже умершего города, в какой-то момент он ловит свет, отраженный от домов, - та непонятно откуда возникшая часть него восклицает в восхищении, в-вау, ух ты, здорово-то как, а это что, а это, а это...
Он с удивлением смотрит на мир, который стал таким непривычным, на стены, обломки, еще вращающиеся в пустоте или уже лежащие на земле, на город, ставший вдруг таким непривычным. А почему никого нет, спрашивает он сам себя, ну как почему, сколько миллионов лет прошло, город не может существовать вечно, он отгорел свое, он истлел, он рассыпается в прах – последняя крупица цивилизации. Он с удивлением смотрит на самого себя, как он мог ждать смерти, сколько еще нужно успеть...
Он прислушивается к той неожиданно возникшей части себя, где укладка и макияж, где все равно опоздала, где кофе где-то в шкафчике, надо искать, и сахар тоже где-то там в шкафчике, тоже надо искать. Он ловит ощущения – непонятные, пугающие, горячее, влажное, сыпучее, ощущаемое тем, чем касаешься земли, отталкиваешься от неё снова и снова, вперед и вверх, вперед и вверх, отталкиваться, отталкиваться – до бесконечности, отталкиваться тем, что внизу, а тем, что вверху, отталкивать тяжелое и круглое, чтобы взлетало вверх, а когда начнет опускаться, надо снова оттолкнуть, снова и сно...
...накатывает стена чего-то, проходящего насквозь, с шумом и грохотом сбивает с ног, и надо поймать опору, пока стена не унесла совсем, опору, опору – и прошибает запоздалое ощущение близкой-близкой смерти, это она хватала за ноги...
Он хочет рассмотреть эту свою непонятную часть себя от начала до конца, от первых проблесков сознания – со всполохами света и зеленым трепетанием огромного мира – до...
...до...
...а почему так, почему все обрывается в тот же день, когда проспала-кровать-чулок-кофе и сахар в шкафчике...
...как обрывается, почему обрывается, - снова страх смерти, которая где-то рядом, уже застегивает сандалии, чтобы выйти из дома и мимолетно задерживается, чтобы найти ключи. Сейчас узнаю, хлопочет та его половина, которая медленно тает над обломками умершего города.
Он смотрит вперед – ошибается, промахивается на несколько веков, оказывается в огненном смерче какой-то битвы, потом промахивается еще, врывается в сознание человека-творца – всего на несколько секунд, ой, извините, ошибся – выскакивает, хлопает дверью, но этих нескольких секунд творцу достаточно, чтобы уловить мимолетные отблески мира далекого будущего, умершего города и умирающего разума – он торопливо бросается записывать еще невнятные штрихи, которые разрастутся в величайшую трилогию всех времен...
...наконец, он бережно-бережно выискивает завтрашний день, пытается понять, что там случилось – прошлое подсовывает черные закорючки на белом фоне, - он не понимает, закорючки не уходят, настойчиво лезут и лезут в сознание. Та непонятная часть него, которая опоздала-кофе-автобус – подхватывает, не беспокойся, я все объясню, вот, смотри, это Гринтаун, город наш, это вот значит, погибли, это смерть, да-да, а это пиранья... это рыба такая... ну да, водится, я каждый день по мостику над рекой хожу, что, хочешь сказать, я оступлюсь, упаду там где-нибудь, и меня пираньи... ну ничего себе...
...телефон – это плоское такое, блестящее, приятное на ощупь, податливое под пальцами, когда набираешь черные закорючки – Я СЕГОДНЯ НЕ...
...две кое-как скреплённые половинки снова распадаются на самих себя, он еще пытается уловить последние проблески влажного, горячего, сыпучего под ногами, бликов света, мира кроватей, кофе и сахара (да вот же они, позади пакетов с фарофой, все фарофой завалила, не заметила), - уже не успевает ощутить, фарофа смешивается с фарфором, сахар с Сахарой, кофе с кафе.
...неважно...
...уже неважно...
...теперь она не пойдет, не упадет, пираньи ничего не сделают, и завтра снова будет влажное и сыпучее, от которого надо отталкиваться, отталкиваться, отталкиваться, и стены, проходящие насквозь и сбивающие с ног, если подойти близко...
Он замирает над руинами упавшего с небес Святилища Разума, ждет смерть, которая наконец-то... как там было... он не помнит, то мимолетное ушло, ушло безвозвратно...
Он пытается поймать хоть что-нибудь оттуда, снова вылавливает черные закорючки, пытается понять, вылавливает слово «Пиранья», почему в кавычках, почему с большой буквы, это что-то значит, почему остатки той чужой памяти подсказывают что-то огромное, летящее в небе, обрушивающееся на город, рвущее его на мириады огненных кусков...
Он тускнеет – еще и еще, он ждет смерти, смерть идет медленно-медленно, по каплям – он догадывается, что смерть тоже умирает, обессиленная многовековым трудом, что она тоже умрет, когда умрет он, последний, - и обессиленная смерть тянется за своей обессиленной жертвой, пока оба не растают навеки...