— Невозможно приготовиться к одиночеству. Не обманешь судьбу.
Я вышла замуж в двадцать два. Двое детей, дом, друзья, родные...
А потом Петенька мой по улице шёл, да и умер. Сердце. Чуть с ума не сошла от горя. Думала ли я, что так оно все обернется? Нет, конечно. Мы предполагаем, а Бог располагает. Тебе сейчас сколько?
Вера судорожно попыталась вспомнить какой нынче год, отнять дату рождения, и выдавила, замявшись: «Тридцать восемь».
— Вот, как я тогда примерно. Ты не гляди, енто я сейчас старая да морщинистая. В молодости огонь девка была, все парни бегали. А Петенька как пришел, как посмотрел, и сердце моё так и замерло...
Вера внимательно слушала старушку, глазами скользя по мелкой сетке морщинок. Уголки рта, гусиные лапки вокруг глаз делали лицо добрым, смеющимся. Суровая складка меж бровей, чуть поджатая челюсть говорили о стойкости характера и упорстве. Волосы бабушки были белые-белые, как лебяжьи перышки, заправлены по ситцевый платочек с крошечными голубыми незабудками.
— Дети разъехались. Сашке квартиру предложили и работу хорошую в Москве. Еду вот хоть внуков, правнуков повидать. Кто знает, свидимся ли. Варька, доча моя, замуж за военного вышла, мотается бедная по стране за ним следом, ни кола, ни двора. Ну а ты что? Детки-то есть?
— Нее. У меня и мужа-то нет, детей тоже. Наверное, и не будет.
— Ох, что ты, милая, да как так-то? Али болеешь чем?
— Да нет, Клавдия Степановна, здорова я, прост не получается, — Верка уставилась в бегущие за окном ели. Не любила она эту тему. Мать все время пока жива была, нет-нет, да и подольет масла в огонь.
Но последние годы с уходом мамы Вера заметила, как стали трогать её вот эти старушки. Одинокие такие, заброшенные, казалось, никому не нужные.
Шаркает себе по магазину. На кассе стоит, рука венами пронизана, и кожа, будто пергамент масляный древний. Приглядеться, там поди и письмена разобрать можно. Вся жизнь записана.
Сердце Верки всегда тоскливо сжималось. Она им подавала, и на улице участливо спрашивала, не помочь ли.
Бывали старушенции эпатажные, с яркими губами, фиолетовыми волосами, в модных нарядах, «бабушки на стиле»...
Но сердце женщины почему-то трогали именно эти, «ситцевые», беспомощные что ли... Ей казалось, что она будет такой. Так же одинокой, заброшенной, никому ненужной. И от мысли этой хоть волком вой.
Почему-то сейчас с попутчицей было тепло и спокойно, и не надо было оправдываться за бабью долю свою не сложившуюся: «Знаете, Клавдия Степановна, я всегда думала, выйду замуж, детей рожу, дом построим, внуки, детский смех. И буду всем нужная, и никогда не буду одна. Вам вот не страшно умирать в одиночестве?»
Старушка часто заморгала: «А ты про смерть не думай, когда надо, тогда и придет. Когда про смерть думаешь, жизнь мимо. Через врата к Богу никто за руку не входит, каждый сам. Но мы детки его и любимы им всегда. А какое уж тут одиночество, если Бог в сердце твоем.
Я вот все про внуков думаю, хочется обогреть их напоследок, повидать, обнять пирожков напечь, чтобы помнили бабушку, хранили тепло.
Сашку моего, когда в Москву позвали, я радовалась, сынок у меня славный, всем нужен, добрый человек. И Варюху когда замуж выдавали, я от счастья плакала. Знаешь, как глаза ее сияли, как смотрела она на своего вояку.
А что мне мамке надо? Да чтобы счастливы они были. Каждый день утром и вечером молюсь за них. И за Витеньку, сыночка моего усопшего. Двенадцать лет мальцу было, ох как тяжко. Хуже нет горя, чем детей своих хоронить. До сих пор сердце болит, как подумаю. Но знаю, душе его спокойно. На все воля Божья.
Жаль, не дал Господь нам больше детей. А потом и Петеньки не стало. А я уж ни на кого и не смотрела. Были мужчины, но все не то.
Знаешь, доченька, душу греет, когда оборачиваюсь, и понимаю, что муж был, и детки, и молодыми мы были, и погуляли, и пожили славно. И на том спасибо. Приберет меня Боженька, жизнь мою проглядит и скажет:
«Не напрасно Клавдя жила, молодец, Клавдя!»
И душа моя уж успокоится с миром. Я не боюсь помирать, доча, и так восемьдесят шесть годков топаю, устала уж.
Подруга моя Любаня, знаешь горюшко, ноги не слушаются, руки ломит. Зашла к ней, сидит в стену глядит, глаза в себя повёрнутые, никого ей не надобно, только смерти и ждет, уж который год мается.
И вот все придумано мудро. К старости и вкусы перестают радовать, и запахи, и видишь уже не так зорко, и тело изнашивается, и таскать его тяжело. Потому и радость избавления светла.
А сосед мой Колька, и обливался, на реку бегал, и веселый такой, здоровый мужик, а в шестьдесят, так же, как Петенька мой, бежал, упал и помер. Жена его тоже убивалась шибко. А я вот думаю, доча, не зря, может, говорят:«Не желай долгой жизни, а желай легкой смерти».
Что оно лучше? Маяться в стену смотреть, когда все вокруг горшка, как Любаня моя? Или из ума выскочить, как Надежда Павловна, моя начальница бывшая? Сын с ней знаешь как намучался. Она из окон криком кричала, дескать мамка ее малую бросила, потом добром своим паркет циклевала. Ох, беда! А как померла, вздохнули, отмучились. Видно, в том урок был для всех них.
Не дай бог стать обузой деткам моим. В жизни такого не пожелаешь. Хорошо бы не лежать, не маяться, а вот так на ходу припасть да помереть. Впрочем, грешно оно рассуждать. Как суждено, так и будет. Не нашего ума дело конец себе выбирать, как Господь даст.
Вера слушала, и что-то внутри неё разворачивалось, будто шестереночки скрипели, смазанные маслицем. И казалось, будто не попутчица пожилая с ней говорила, а что-то важное передавалось свыше для её души.
Клавдия все рассказывала, глядя своими глазами добрыми, казалось, в самое сердце Верочки: «Эх, доченька, хорошая ты дивчина, и красавица, и умница. Не страшно ошибиться, хуже не жить. Оно хорошо и женой побыть, и мамкой, и даже бабушкой. И вроде как смысл твой на земле остается в детках твоих.
Хотя была у нас одна, Райка «театралка», дочь завхоза нашего. Мать ее избаловала, до последнего все сама делала, боялась, что перетрудится что ль. А Райка всегда шикарная, в нарядах, разодетая, разукрашенная. По курортам ездила, гуляла с собачкой своей. Никто как-то к ней не прибился. Толи ей самой не надо было, толи характер, бог его знает. А померла, представляешь, в театре. Оттуда ее и увезли. Мы даже смеялись, уж прости душу грешную, Райка театралка была, театралкой и померла...
Ты знаешь, к одиночеству привыкаешь. Поднимешься по утру, пока за молоком, пока сготовила, с девчатами погуторили, подремала, к соседям зашла проведала. Кому шторы подошью, кому коврик к порогу сделаю. Топчешься, уж и день прошел. Ты если чуркой нелюдимой не будешь, так люди сами тянуться будут. Уж найдешь с кем словом перекинуться. А так, глядишь, пригрела бы кого, мужичонка, ребятенка.
Мы после войны в детском доме жили. Эх, как мамки не хватало. Просто чтоб вот так обняла, погладила по голове. Как волчата жили. Я потому деток своих шибко обогреть старалась, чтобы хоть им хватило.
В дверь купе заглянула розовощекая проводница: «Сдаем белье пассажиры, скоро прибываем». Вера отнесла постели, достала чемодан свой и бабулин саквояж. Ехать оставалось около часа.
— А как же вы силы нашли после потери мужа заново жить?
— А что оставалось, доча? Поубивалась я, конечно. Но священник мне сказал: «Никто, Клавдя, никому не принадлежит. И хоть и жена ты была мужу своему, но для Бога ты душа человеческая. Потому и иди свой путь, а не лепись к мертвым». Вот и пошла я. Потихоньку, потихоньку, глядишь, скоро и дойду, и встретимся мы уж с Петенькой моим.
Слезы неожиданно подступили к горлу и защипали где-то в носу. Верка отвернулась, но ручейки предательски покатились из глаз. Все как люди. А она сколько бьется, никак и человек не встретится, и не получается ничего. Что у нее в жизни было? Работа одна? Путешествия? Что с ней не так? Почему ничего не случилось?
— Вы знаете, был у меня парень в двадцать четыре. Вроде неплохой. Замуж я собиралась. А отец мой, царство ему небесное, говорит: «В шею гони, не ровня он тебе». Папу я любила очень, он умный у меня был, все знал, не последний человек в городе. Расстались с тем парнем, да я не жалею, вроде и не было ничего. И мужчины были разные, но, может, со мной что не так...
Бабулька поглядела внимательно: «А ты мужика возьми да пригрей. Не потому, что тебе надобно чего, а поделиться теплом свои бабьим. Хоть на отрезок короткий побыть женой. А там видно будет.»
Вера с сомнением нахмурилась: «А если дурак какой попадется? Вон и пьют, и бьют...»
— Нее, тебе не попадется, не боись. Ты плохого не выберешь. Многие боятся ошибиться, а от того и жизни не живут. А как научиться, если не на своих ошибках. На то она и жизнь, чтобы пробовать ее и горькую, и сладкую, всякую.
Напоследок у Верки будто само вырвалось: «Хорошо вам, Клавдия Степановна, за все у вас Бог в ответе. И ведет, и оберегает, и помогает. А я вот в Бога не верю. Человек сам в ответе за свою жизнь. Никому мы не нужны и никто нас нигде не ждёт, ни на том, ни на этом свете».
Старушка пожевала свой рот задумчиво: «С Богом в сердце легше, дочка, живется. А без Бога я б не сдюжила. Ты дай ему место. А там разберешься, есть или нет. Ты девка хорошая, он тебя в обиду не даст, все у тебя славно будет».
Бабушка поднялась, взяла своими теплыми сухими ладонями Веркину голову, наклонила и поцеловала в макушку да так тепло и бережно, будто благословила на всю жизнь. Подхватила свой саквояжик и исчезла в дверях вагона.
Вера взяла чемодан, вышла на платформу. Клавдии Степановны не было нигде. И вся эта поездка, эти разговоры казались странным сном. Но на душе было светло и тихо, как никогда раньше.
Навстречу семенили бабулька худенькая, согбенная: «Доченька, где здесь третий путь? Москва-Новосибирск?» Вера указала на пыхтящий паровоз. И та всплеснула руками: «Господи храни тебя доча!» И пошаркала скорым старушачьим шагом.
Вера смотрела ей вслед и удивленно подумала, что вовсе не жалко ей старушки, а наоборот, как-то уважительно к чужой судьбе: «Хорошо жить. И спасибо, что многое было, и дай Бог, все еще будет!»
