То, что мать творила с волосами своих дочерей, сложно назвать стрижкой: причёски всех трёх сестёр были до того неаккуратны, словно их волосы обрывали ножом по самые уши. Хвать-хвать, клац-клац - и готово. Не надо ни чесать, ни заплетать, да и мыть часто тоже ни чему. "Чай, не принцессы, слышь-ко!" - смеялась пышной грудью мама Света. Вкупе с чумазыми, вечно голодными лицами они производили впечатление настоящих оборванок: мелкие, худые, смуглые, выряженные в ситцевые драные платьица далёких советских времен, которые, должно быть, достались им если не от бабушки, так точно от матери. Все они, как три капли воды, были похожи на своего отца, такого же щуплого, невзрачного мужичка, еле дотягивающего макушкой до плеча жены. Только младшенькая была голубоглазой. Юрия Кащева в деревне все называли просто Кащей, а детей его нарекли Кащеевым племенем. Светлана, напротив, была бабой плечистой и выпуклой во всех местах: могучая грудь колыхалась впереди такого же выдающегося живота, бёдра выступали по сторонам, как бамперы внедорожника, однако, на этом её достоинства и останавливались, потому что чёрные глаза выражали полнейшую пустоту, глупость и растерянность.
Гнездилось семейство Кащевых на крайней улице в микроскопическом домике о двух комнатах: первая, проходная, была не более пяти квадратных метров. Она служила не только прихожей, кухней и хламовником, а также спальным местом для старшей девятилетней дочери Юли, которая спала прямо на полу, расстелив допотопный тюфяк и подложив локоть под голову вместо подушки. Уложившись таким нехитрым образом, Юля практически с рождения видела одну и ту же картину вопиющей бедности, которая, впрочем, казалась ей абсолютной нормой, ибо другого она и не знала: закопченный над печкой потолок, далее жёлтые разводы бесчисленных протечек крыши; по углам несколько поколений сплетённых в единые клубки паутин; старая, скрипучая мебель, вся облепленная грязью и жиром; кучка истоптанной немытой обуви у порога; вешалка, под завязку обвешенная верхней одеждой, смрадной, засаленной и серой, с присущим только её родителям запахом. Лет двадцать назад кухня была оклеена узорными обоями. Сложно сказать, какого они были цвета изначально. Юля предполагала, что розового. От них остались коричнево-жёлтые тусклые куски, местами вздыбившиеся, отвалившиеся от стен и пошедшие трещинами, словно дом слегка раздался вширь, набух и прежний наряд стал для него мал.
Каждый вечер гасла слабая лампочка над Юлиной головой и из маленького окошка без штор на Юлю смотрела только ночь, а Юля смотрела на неё. Свет уличного фонаря на повороте улицы - рассеянный, безликий, - струился на неё через стекло. Юля слышала, как мама, вздыхая, укладывает свои телеса рядом с отцом, как крутятся на одной кровати младшие сёстры, потом всё стихает и только мышь на чердаке шорх-шорх по деревяшкам, шорх-шорх... Можно и спать. Родители засыпали первыми на продавленном раскладном диване. Размеренное и ровное дыхание матери медленно перерастало в похрапывание, через пять минут к ней подключался и отец. На поставленной впритык односпальной кровати - шестилетняя Лида и трёхлетняя Катя. Катя долго похныкивает перед тем, как заснуть, и разговаривает только во сне, днём и слова от неё не добьёшься. Лида её успокаивает, гладит по обкромсанной голове и напевает колыбельную, укрывшись с головой под одеялом. Юле тоже интересно послушать о чём она там поёт: "птички уснули в саду-у, рыбки уснули в пруду-у..." "И откуда она знает эти песни? - поражается Юля. - Мать сроду ничего им не пела. Но Лидка, она способная: где что услышит, всё схватывает. Про жуков всяких Кате рассказывает, про планеты, которых целых восемь штук вокруг солнца вертятся, а наша, Земля, значит, третьей от солнца идёт. Библиотекарша её в прошлом году читать научила, о как! И чего в том чтении интересного? Скука одна, - думает Юлька, прислушиваясь. Сама она только во втором классе скумекала как те буквы между собой складывать, - а Лидка на лету сообразила, в пять лет. Умная, значит."
Утром мать уходила на работу через дорогу, на частную ферму. Светлана там работала с молодости - сначала, пока совхоз дышал, на коровниках была, а потом совхоз разорился, длинные коровники запустели. Через несколько лет в двух из них частник стал разводить других коров, а также баранов, кур и гусей. Вот Светлана и ухаживала за живностью. А папа Юра, он же Кащей, нигде не работал, только в сезон шабашничал, когда кто-нибудь просил вскопать огород или чем-то помочь с ремонтом. Порой и за бутылку соглашался трудиться. Выпить папка любил. И свою жизнь, и жизнь дочек своих безбожно пропил.
Подруг у сестёр помимо друг друга не было. Никто из детворы не хотел с ними дружить, а они не особо и стремись: Юлька в силу своей грубоватости, одичалости и ограниченности и не рвалась к дружбе, Лиде с самой собой было не скучно, а Катя ещё маленькая была, всегда за Лидой хвостиком бегала, тем и развлекалась.
Каким образом семья принимала водные процедуры, доподлинно неизвестно, однако летом у реки часто наблюдалась следующая картина: местный народ рассыпается по пляжу, кто в воде плещется, кто на песке загорает и в карты играет, а через заросли камыша, оставив вещи на небольшом песчаном пятачке, полощутся в воде все три сестры Кащевых во главе с отцом. Снуют туда-сюда их ободранные чёрные головы, а отец каждую из них поливает дешёвым зелёным шампунем из прозрачной бутылки и мылит, мылит... Течение уносит обильную белую пену за поворот реки, девочки обсыхают натуральным образом, без полотенец, под ласковым июльским солнцем. Очень редко они чувствуют себя настолько свежими.
В один из таких дней отец прихватил с собой бутылочку, чтобы наградить себя за труды по помывке детей. Вымытые сёстры остались плескаться в воде, а папа лежал, загорал на песочке, выпивка его разморила. Заснул. Сквозь мутный сон слышит он, как смеются его дочки. Также мутно, туманно, доносятся до него тревожные слова Юли, но отец не может себя перебороть, чтобы открыть хоть один глаз.
— А где Катя? Только что здесь была... Катя! Катя!
— Катя!.. - глухо повторила Лида.
Поняв, что на берегу её нет, Юля побежала за камыши. Может, ускользнула на главный пляж? Юля рванула туда прямо по колючкам, даже не замечая, как они обжигают пятки.
— Папа, Кати нет! - крикнула она отцу в самое ухо и тот наконец проснулся. Сел. Ничего не мог понять и тупо посмотрел на реку. На другой стороне Донца ветер ласково перебирал серебристые листья тополей.
Лида тем временем зашла ещё глубже в воду, в зелёную, тяжёлую воду с сильным течением. Приставив ладонь козырьком ко лбу, она искала чёрную головку трёхлетней сестры... И увидела - на глубине, где река входит в поворот, мелькнула и скрылась под водой Катина шевелюра.
— Катя!!!
Лида не умела плавать, но смогла достигнуть сестру. Дна под ногами не было, течение быстро несло их вперёд. Ухватив за волосы Катю, Лида тащила её несколько секунд под водой, нащупала дно и толкнула её вперёд себя что есть силы, хлебнув при этом воды. Катю вырвало из её рук. Мельком Лида увидела обезображенное ужасом лицо отца. Ещё шаг по течению... И скользкое дно исчезло под её ногами. Она не успела задержать дыхание - лёгкие обожгло водой. Потом ещё и ещё заливалась в неё речная вода: в нос, уши, рот, оглушая, сковывая, судорожно сжимая всё внутри...
Первое, что увидела маленькая Катя, выкашляв воду из лёгких - это лицо беловолосой женщины. Блондинка делала ей искусственное дыхание, а когда Катя очнулась, резко посадила её, дав вылиться воде. Кто-то кричал, кто-то плакал. Все мужчины и парни с пляжа рыскали в воде, ныряли, искали резко пропавшую Лиду. Катя посмотрела на отца: он сидел на корточках, обхватив руками голову. Сложенный пополам, с торчащими бугристой змеёй позвонками на мокрой спине, он казался совсем жалким. Рядом ревела Юля - лохматая, сама не своя, охваченная ужасом.
— Ли-да... - прокашляла Катя. Она встала на свои маленькие, худенькие ножки. Беловолосая женщина накинула на неё собственное полотенце и принялась растирать, приговаривая ласковые слова. Катя заглядывала ей за спину. Общая паника передалась ей, захватила, сердечко в груди испуганно дрогнуло: - Лида! Ли-и-ида!.. Где ты, Лида?
Женщина отвела в сторону глаза. Юля никогда не слышала осознанную речь сестры, только бормотание во сне. Её прошибло холодным, липким потом. Внезапно она услышала, что и сама говорит: словно издалека, хрипло, простуженно, словно от горла осталась только узкая щель и звуки с трудом вылетали оттуда: "Лида ушла, Катя. Её здесь нет."