-Алёнка - пелёнка, просвеченная фотоплёнка! - мальчишки, громко смеясь, кривлялись и дразнили меня.
"И почему они ко мне пристали? Что я им сделала? - думала я, надувала губы и хмурила брови, потом бежала домой, чтобы больше не слышать обидных слов.
Меня зовут Алёна и мне 9 лет. Мама и папа зовут меня Алёнкой. Папа решил, что назовёт дочь так, потому что из одного получается сразу три имени: Алёна, Елена и Лена. И ему неважно, что Алёна - вообще другое имя. Он так решил. И точка.
Я не люблю, когда меня зовут Лена - так говорят только в школе. Еленой меня зовёт наша учительница Тамара Александровна, когда сильно ругается.
Вчера она оттаскала меня за волосы прямо на уроке за то, что мы с Наташкой Витязевой смеялись. Но мы же тихо совсем, никто не слышал. А Наташку она стукнула деревянной линейкой по лбу. Завтра шишка будет. Наташка надулась, смотрит в тетрадь и молчит.
Эх, как теперь маме объяснить, куда делся клок волос из моей и так редкой причёски? А я так хотела косички..."
Дело было в 81 году прошлого века, в Ашхабаде.
Мы жили в двухэтажном доме, на втором этаже, в двухкомнатной квартирке, которую выделили отцу от воинской части, где он служил связистом - прапорщиком. Улица называлась "Сад-Кеши", с ударением на "и".
Как родители въехали в этот дом - история отдельная. Сначала они жили в вагончике, без удобств вовсе, но зато оборудованным радио-аппаратурой. Спустя шесть месяцев мама узнала, что военнослужащим с детьми положена квартира недалеко от части, и она упрашивала папу съехать из вагончика - мне на тот момент было чуть больше года. Он отказывался. Тогда мама со мной на руках пошла к начальнику части и попросила его выделить другое жильё. Тот даже не знал, что у отца есть жена с ребёнком - он никому об этом не говорил и ничего не просил. После вагончика квартира показалась маме хоромами, - была отдельная кухня и две комнаты, и она с радостью принялась её обустраивать - красить стены и окна, белить потолки, искать мебель. Да, туалет был на улице, но хотя бы вода была, и можно было привезти газ в баллоне, чтобы готовить на плите, а не на костре.
Дом был оштукатурен и выкрашен в жёлтый или розовый цвет, имел двускатную крышу из шифера, под которой были круглые слуховые окна. Стены дома летом нагревались от солнца, и я любила провести ладонью по шершавой поверхности, чтобы почувствовать тепло.
Два подъезда смотрели во двор с беседками, увитыми виноградом, с низкими деревянными топчанами, а обратной стороной дом утопал в зелени и был украшен двумя эркерами с окнами на первом и втором этаже.
Во дворе, перед домом, росла огромная, как нам казалось, семиствольная шелковица с желтоватыми ягодками, которые мы называли тутошкой. Стволы были раскидистыми, по ним удобно было взбираться, и самые смелые могли добраться до самой её вершины. Я такой отвагой не обладала и могла осилить разве что двухметровую высоту.
Изначально каждая квартира топилась углём в печах, которые выступали железными серебряными полукругами из стены. Позже в них стали устанавливать газовые горелки, когда к дому подвели газ. В квартирах была только холодная вода, туалетов не было, но некоторые соседи провели себе канализацию и установили газовые титаны, ванные, и отгородили туалеты с унитазами. Папа наш, к сожалению, этого не сделал - считал это ненужной тратой времени, сил и денег. А по-простому, ленился.
За каждой квартирой был закреплён сарай, в котором хранилось всё то, что не умещалось в квартире, а ещё банки, консервы, лук, мешки с картошкой и уголь. Уголь привозили в грузовиках и сваливали горой перед сараями, и мужчины потом переваливали этот уголь в короба с подпорками. Вернее, это даже не короба, а просто стенка из фанеры, которую подпирали вбитые в земляной пол квадратные колья с заострёнными концами. В сарае всегда была полутьма, пахло сыростью, но было очень интересно - папа хранил там свои "запчасти" - детали от разобранных приёмников, телевизоров, раций и прочего железного скарба, назначение которого я не предполагала даже, и для меня это была пещера с сокровищами.
Сараи располагались вдоль дорожки к туалетам.
Всего кабинок было две или четыре, не помню, под одной крышей, деревянные двери запирались на железный крючок из длинного ржавого гвоздя. Смердило из них нещадно, и лишь раз в неделю или две, когда уборщики приезжали для обработки на ассенизаторской машине, всё выкачивалось, засыпалось хлоркой и туда можно было зайти, не зажимая нос. В жару эта постройка была рассадником мух, а ещё какие-то злые люди выбросили туда котят однажды, и они пищали на весь двор, пока не утонули. Мальчишки пытались их достать, но не смогли. А я никак не могла отойти от ужаса, и в памяти спустя много дней всплывали их жалобные крики.
Пока я была маленькая, ночной горшок выносила мама, а когда я стала постарше, стала выносить сама, но в один из дней меня засмеяли мальчишки и мне стало стыдно. Тогда я, как взрослая, тоже стала бегать в этот деревянный ужас. Вечером - с фонариком, чтоб ненароком не провалиться в зияющую дыру.
Со мной никто не дружил особо, я была маленькая и нескладная, меня постоянно обижали, дразнили. У девочек были свои компании, а я изредка прибивалась то к одной, то к другой, если меня звали.
Одной из девочек в соседнем доме прописали очки, и мальчишки, как только её увидели, начали кричать:
- "Очкарик, очкарик! Очкарита!.- и хохоча, бежали врассыпную.
Как так получилось, не помню, но я тоже ляпнула злое слово.
Месть девочек не заставила себя долго ждать.
Они улучили момент, когда я пошла в туалет и с силой распахнули дверь, крючок легко выдернулся из петли. В этот момент мимо проходили мальчишки, которые, увидев, что произошло, громко смеялись и показывали на меня пальцем.
А я испугалась и чуть не расплакалась, стала судорожно одеваться и одновременно закрывала дверь. Но кто-то из девчонок подставил ногу под дверь и закрыть её я не смогла.
После такого позора я две недели не выходила из дома, только бегом в одиночку в школу и обратно.
Девочки объявили мне бойкот, и не разговаривали со мной очень долго. Но как же это тяжело даётся ребёнку - вынужденное одиночество!
Странно, но я не плакала, а замкнулась. Слушала пластинки с детскими песнями и сказками, рисовала, читала, делала уроки.
И ждала, когда меня опять позовут играть.
- Поделом мне, - думала я, - Нечего было обзываться.