В последние минуты своей коротенькой жизни солдат Ильяс Зайнитдинов видел желтое поле, по которому бежал от дороги к опушке леса. Он даже успел вскользь подумать: сорняк или кормовая трава? И тут чем-то тяжелым шарахнуло по ногам, так сильно, что его подбросило, он упал и ткнулся рожей в траву, выругался от досады, хотел было опереться на руки, чтобы встать, но тут обнаружил, что ни в правой руке, ни рядом нет автомата. Да не чувствовалось левой ноги, как будто ее вовсе не было. И снизу из травы видел бегущие к лесу ноги. Неподалеку грохнул взрыв, и кто-то от боли или страха закричал. «Ранило, что ли, – подумал Ильяс, – нельзя отставать от взвода». Рванулся было, чтобы вскочить на ноги, но не смог. Перевернулся на спину и вместо левой ноги ниже тлеющих обрывков штанины сквозь жуткую пустоту разглядел только смятую траву.
Сильно, дробно стучало сердце. А где же нога? Где желтый английский ботинок, выданный ему еще в запасном полку перед отправкой на фронт? И где обмотка? Ведь в нее было засунуто «главное оружие» солдата – ложка. Она у Ильяса была деревянная, исписанная золотистыми узорами. Ложку он захватил из дома, этой ложкой дома он хлебал бригадную похлебку, а в армии ребята, у которых были ложки алюминиевые, шутили: «Ильяс, ты надеешься жрать этой ложкой солдатскую кашу до победы? Не выдержит!»
В ту же минуту резануло левую ногу нестерпимая боль. Ильяс приподнялся, увидел толчками бьющую из-под обрывков штанины кровь, густо-красную, цвета переспелой вишни кровь на зелени травы. Ильяс подумал, что, если ее не остановить, вся кровь вытечет из его тела и он умрет на этом желтом поле. И почувствовал тошнотную слабость в груди, смертный озноб и дрожь во всем теле.
– Меня ранило! Помогите! – закричал Ильяс.
Но рядом никого не было, и голосов людских не было слышно. Только в отдалении потрескивали автоматные очереди, то и дело грохали взрывы.
– Товарищ сержант! – обратился Ильяс к тому, кто в армии был для него и отцом, и матерью, и даже как будто самим Богом, кому можно было пожаловаться и ждать сочувствия и помощи. – Мне ногу оторвало!
Сержант не отозвался, не подошел. Тем временем небо над ним стало меркнуть, как будто туман осенний наплывал. Ильяс понял: умирает.
Смерть! Да ведь он только вчера бегал по деревне босиком, сидел за партой, бросался с крутого берега в омут, открывал под водой глаза и казался себе бессмертным подводным существом. И вообще он всегда жил на свете, только спал сладким детским сном и вот однажды проснулся, огляделся и стал привыкать к жизни наяву. Еще не пожил взрослым, не был с женщиной, ни разу не был пьян от водки. И главное, став солдатом, не убил ни одного фашиста. И теперь уходить навсегда? Это же несправедливо!
– Товарищ сержант, я не хочу умирать! – выстонал он, слыша свой голос как будто со стороны.
– Ишь ты, он не хочет умирать! – насмешливо отозвался сержант откуда-то. – Ты где находишься? Ты солдат, ты в бою.
– Моя мама…
– У всех солдат есть мамы. У Харчикова даже дети… У Портнова их четверо. Что, нам из-за этого на минное поле не ходить?
Ильяс понял, что обращаться к сержанту и просить у него помощи бесполезно. И вспомнил, как еще мальчонкой, когда делали ему обрезание и ему было больно, он кричал: «Алла!» Но здесь, на фронте, где все говорили только по-русски, кроме него одного, во взводе все были русские, значит, рядом был тоже русский бог.
– Бог, я не хочу умирать, не хочу!
– А кто хочет? Никто не хочет, – произнес мягкий и как будто даже добрый голос. – А тебе, солдат, надо. Надо.
– Почему?
– Потому что в свои восемнадцать ты умрешь безгрешным, чистым, не испытав мерзостей земного срока. Умрешь без мучений, без сожаления, уснешь, как засыпал в детстве после утомительного дня.
– А как же мама без меня? Она ведь одна. Ты же знаешь – отец в тридцать пятом году умер от чахотки. У нас изба протекает.
– Зачем ей изба? Мама твоя тоже скоро умрет.
– Не умрет, если я вернусь живым.
– Ты вернешься калекой. А девушка Нурия, которой ты из армии посылал безответные письма, видеть тебя не захочет. Она выйдет за того, у кого обе ноги целы. Зачем тебе эти унижения и страдания? Умри!
– Нет! Нет! Я хочу жить, жить!
Бог озадаченно помолчал и сказал:
– Ладно, солдат, если так хочешь жить, я покажу тебе, какая жизнь ожидает тебя после войны. Смотри. Ветхие избушки, плетни, солома и навоз среди скудных полей. Там сейчас голод, горе и печаль. Не доехав до крайних изб, у моста ты сойдешь с попутной телеги из района, и заковыляешь на костылях, и будешь ждать наступления сумерек, чтобы Нурия не увидела тебя без ноги. К матери постучишься в поздних сумерках. Опешив от неожиданности и окаменев лицом, она глянет на тебя как на выходца с того света. И только узнав в истерзанном солдате, постаревшем, покалеченном, родного сына, произнесет:
– На тебя была бумага.
И ты, обняв ее худенькое тело в ветхой одежде, заплачешь.
А дальше что? Это ведь только говорится, что дома и стены помогают. Кому ты будешь нужен, калека, в этих стенах? Здоровый человек кое-что наскребет даже в колхозе, а ты на одной ноге, на костылях…
Если бы ты, солдатик, не был так упрям в своем желании жить, я бы пожалел тебя и не сказал бы, какие унижения предстоит тебе пережить. Самое мучительное унижение для человека – это унижение голодом или хотя бы недоедом. Ты же помнишь, с какой радостью из запасного полка на фронт уезжали мальчишки, готовясь день и ночь впроголодь к первым боям. «Там, на передовой, сытно кормят, нажремся наконец». Тебя вот даже не накормили перед боем, умер бы с полным брюхом. Кухня отстала.
Смотри: вокруг твоей деревни и соседних деревень поля, на аршин чернозема, – если на них попотеть человеку, рождают еду в изобилии. А в деревнях голод…
Война! Да, она выгребла еду до последнего зернышка из крестьянских закромов, чтобы кое-как накормить таких, как ты, мальчишек, многих в последний раз перед гибелью. И твоя мама, истощенная до костей от работы в поле и голода, будет метаться на этой земле, чтобы добыть горсть еды для покалеченного сына. Колоски на оттаявшей стерне, утруски на токах, под соломенными скирдами и немного картошки – вот хлеб, который тебе придется есть. А тебе заглянуть в правление вашего колхоза и попросить какие-то граммы муки гордость не позволит. Чтобы ты, фронтовик, просил у этих тыловых крыс, председателя Махмутова, который под покровительством районной родни пересидел войну на «брони»? Ни за что! А сами они к тебе не придут.
Покажу тебе, как умрут от голода дети твоей тетки, мальчишки девяти и пятнадцати лет. Надеясь выпросить или заработать на пилке дров, как это делали взрослые, они пойдут в Тирлян, но, не одолев перевала, умрут на дороге.
– Бог, боженька, я хочу дожить до победы!
– Эх, солдат, далась тебе эта победа. Да, ваши победят. Смотри, перед тобой твоя деревня после победы. Ты видишь там хоть одного способного работать в полную силу и производить потомство мужика? Теперь переведи взгляд на поля: две старухи, несколько солдаток, а остальные девочки-подростки. Правда, к концу войны они подрастут, но за кого они выйдут замуж? Помнишь свою соседку Санию? Озоруя, ты ее за косичку дергал, она замахивалась на тебя детским кулачком. К концу войны она подрастет, выучится в МТС на тракториста и старый отремонтированный трактор за тридцать верст поведет в свой колхоз. Ты же помнишь эту дорогу. Она проходит по склону Марганцевой горы, на раскисшей от дождей дороге девушка слабыми руками с трудом удерживает рычаги сползающего по скату трактора. Теперь смотри: трактор боком сползает под откос, опрокидывается, а рядом на земле твоя соседка. Ни одной царапинки и синяка на ее юном теле, но она мертва – от страха разорвалось ее сердечко. А ей было всего семнадцать.
Увидев бездыханную соседку, Ильяс заплакал в голос. И слышал голос того, кого он принимал за бога:
– Не плачь солдат, преждевременно. Еще жива твоя соседка, она только собирается ехать в МТС учиться на тракториста. Если вернешься живым, будешь плакать на ее похоронах. Зная, какие еще ждут тебя горе, печали, слезы, и жалея тебя, я не хочу, чтобы ты живым воротился в деревню.
– Я не хочу умирать!
– Я покажу тебе твое послевоенное житьишко. Может, это вышибет из тебя эту глупую жажду жизни. Нурия за тебя не пойдет – зачем ей муж с деревянной ногой? Смотри, узнаешь этого молодца, первого парня на деревне? Да, Бадри, сын бригадира Шаяхмата, племянник второго секретаря райкома. Он старше тебя, тоже фронтовик, но вернулся раньше тебя с легким ранением. В левую руку – лукавое это ранение… Донашивает солдатскую гимнастерку, опоясан командирским ремнем. Щеголь. Сейчас ходит в комсоргах колхоза. Если ты вернешься, как раз успеешь к их свадьбе. В вашем аймаке будет свадьба гулять, а ты забьешься в темный угол сеновала и будешь плакать. И поймешь, что жить дальше не стоит. Не повесишься лишь из жалости к матери. А через два года умрет твоя мать, которая уже давно харкала кровью. Вот тогда, доведенный без материнской заботы и заброшенный до убожества, женишься на самой завалящей девке своей деревни. Смотри, узнаешь ее?
Это была Хадия, некрасивая девушка с мужской силой в широких сутулых плечах и больших мозолистых руках. Парни считали ее уродиной и не заглядывались на ее широкоскулое узкоглазое лицо. Парнишку, который однажды по пьяной лавочке попытался залезть к ней под подол, она поколотила так, что тот неделю ходил с синяками.
– Не женюсь я на ней! – закричал Ильяс.
– Женишься. Ее ведь каждый год колхоз посылал на лесоповал на Аршу, а весной на сплав. Там на тяжелой работе среди мужиков она пристрастилась к спиртному и научилась безбожно сквернословить. И вот к твоему возвращению она, двадцатипятилетняя перестарка, уже сопьется. И однажды, спустя год после смерти твоей мамы, когда будешь прозябать в одиночестве в своей нищей запущенной избушке, к тебе постучится эта Хадия. Пьяненькая. Вот послушай ваш разговор…
– Дай, думаю, проведаю солдата. Поди, трудно тебе без мамы? Грязь, мухи… почему посуду свою не моешь? Мышами пахнет. Плохо тебе без мамы. Женился бы, что ли. А то пропадешь ведь.
– На ком? На тебе, что ли?
– А почему бы нет. Али, по-твоему, я не баба? Смотри, все при мне.
– Уходи, пьяная дура!
–Уйду, уйду. Только вот посуду перемою, полы помою, а то ведь совсем зарос грязью.
Вдруг заговорила почти плача:
– Ильяс, ты ведь знаешь мое положение, каждый год посылают на лесоповал. Мне уже невмоготу вшей кормить в этих лесных бараках. Сдохну я там, или лесиной пришибет. Жену инвалида небось не послали бы. Я была бы тебе хорошей женой, заботилась бы о тебе…
– Сгинь с моих глаз, пьяная рожа!
Но она не уйдет. Перемоет посуду, помоет полы, простирнет твое грязное бельишко… и останется. Надолго. Потом ты не будешь жалеть, что осталась, – с таким же терпением, каким валила лес, она будет заботиться о тебе, терпя твою грубость и оскорбления.
Жить бы да жить тебе с ней, привыкнув к ее уродству, если бы она не пила. Когда послевоенная жизнь малость наладится, в магазине появится сахар, она начнет варить кислушку, потом научится перегонять бражку в самогон. К тому же водка будет дешевая. И жизнь твоя превратится в беспробудную пьянку и похмелье. Ребенка она тебе не родит – лесоповал для женщины даром не проходит.
Прожив с тобой десять лет, она сопьется окончательно и умрет от перепоя. В эту жизнь хочешь вернуться?
– Я хочу дожить до победы.
– До победы? Зачем? Ведь в этой победе, солдат, тебе лично ничего не светит. Плодами победы воспользуются другие, а вас, кто ходил на минные поля, останется мало. Покажу тебе, солдат, день победы, праздник победы, в котором будешь участвовать, если останешься жить. Вот ты приехал в свой областной центр, чтобы похлопотать о протезе. И, задержавшись на день, пошел в парк. Толпа, благополучного вида городской люд, женщины, дети, юноши, глаза которых не видели желтого минного поля, уши которых не слышали взрывов мин, – ну и слава богу, иначе для чего кровь проливали миллионы? Но ты будешь искать в толпе рядового солдата либо на деревянной ноге, как ты сам, либо с единственной боевой медалью «За отвагу». И увидишь одних желтопогонников, лейтенантов, капитанов, майоров с золотистыми погонами на плечах офицерских кителей. Кто они? По возрасту они уже не служат. Судя по желтым юбилейным медалям, воевали, у некоторых ордена. У всех руки, ноги целы. Кто они? Неужели те ребята, вместе с которыми ты шел на желтое поле? Я-то знаю, кто они. И чем больше будешь знать о своей войне, тем горше станет тебе…
– Бог, я знаю: не будет так, как ты предрекаешь. Я не пропаду, не сопьюсь. Тетя Рауза гадала на картах: я буду учиться. Я стану большим человеком. Женюсь на красивой девушке, у меня родятся сыновья. Вот увидишь – так будет! И мне, калеке, будут завидовать те, у кого обе ноги целы.
– Не будет этого, солдат.
–Почему?
– Потому что в той жизни, куда ты хочешь возвращаться живым, достичь этого невозможно.
– Ты же бог. Вот и поможешь мне. А я буду стараться.
– Эх, солдат! Ты ошибаешься. Я ведь не бог. Бога здесь нет. Здесь только я – Газраил.
– Какой ты ангел. Ты Иблис! Хочешь моей смерти!
– Хочу – потому что я тебя жалею. Хочу, чтобы ты умер безгрешным, без мучений.
– Я хочу жить, все равно хочу жить! Жить, жить!
– Значит, хочешь умереть страшной смертью… Я покажу тебе эту смерть, после чего, быть может, смерть на желтом минном поле покажется тебе подарком. Смотри. Узнаешь? Да, твой райцентр. Живя один после смерти жены, получая свою тощую пенсию, ты будешь наведываться в это гнездовье районных чиновников. Ты уже немолодой, но еще и не старый, хотя алкоголизм уже сжигает твое нутро, побил, избороздил морщинами твое лицо, сократил твою жизнь почти наполовину. Ходишь на протезе, опираясь на палку. На твоем потертом пиджаке две медали и еще какой-то значок. Проезд в автобусе тебе бесплатный, но иногда места заняты молодыми и ты, еще не войдя в автобус, кричишь: «Не занимайте мое место!»
Вот ты в городке, идешь сначала в парикмахерскую, потом, подстриженный и побритый, идешь в баню и, сняв протез в предбаннике, опираясь на палку, входишь в парную. У всех мужиков, которые парятся рядом, обе ноги целы. Ты же понимаешь, что это справедливо, так должно и быть.
После бани ты идешь в кафе, которое тут же рядом, заказываешь водку, пока только сто граммов, и закуску. Выпив, закусив, добавляешь. И, уже хмельной, выходишь на городскую улицу.
Если бы был трезвый или хотя бы не очень пьяный, спокойно дотопал бы до автобусной остановки, сел бы на свое место – и через двадцать минут в деревне. Но беда твоя будет в том, солдат, что тебя, пьяного, город этот будет сильно раздражать. Не город сам, а люди, которыми забиты дома, заняты ими и их машинами улицы. Вот ты идешь, солдат, ветеран, инвалид, и никто тебя и не замечает, как будто ты вовсе не существуешь, никто, как в деревне, не кивнет тебе, не пожмет руку. Все хорошо одеты, самодовольны – а ты никто, нуль. И ты, раздраженный и озлобленный равнодушием к тебе этой забывшей о твоей войне сытой жизни, начинаешь сначала ворчать про себя, затем выкрикивать свое возмущение: «За что мы воевали-то? Чтобы потом забыли нас?»
Ты и не будешь знать, что попадешь под компанию борьбы с пьянством в городе. Толстый румяный блюститель порядка тут как тут.
– Гражданин, почему нарушаете?
– Как нарушаю?
– Ругаетесь матом. А, вы еще пьяный! Пройдемте!
– Не пойду я никуда. Мне на автовокзал надо.
– Пойдешь!
И мордатый милиционер тащит тебя в отделение. В отделении милиционер постарше, лейтенант, лениво поднимает взгляд на вошедших:
– Что он?
– Пьяный. На всю улицу ругался матом.
– Документы?
– Чего?
– Документы покажи!
– Вот мой документ, – задрав штанину, ты постучишь палкой по протезу.
Но протез не произведет на них никакого впечатления.
– Откуда приехал? Зачем? Чтобы пьянствовать и ругаться матом?
– Я это… помыться в бане.
– Что, у вас в деревне бани нет?
– Ну и… немного выпил.
– Немного выпил, – передразнит молодой и дернет медаль. – Где украл медали?
Это тебя, солдата, павшего в первом же бою на минном поле, взбесит.
– Не трожь! – гаркнешь ты, ударив по руке милиционера. – Я тебе морду набью за такие слова!
И в ответ получишь удар.
– Саматов! – одернет молодого лейтенант. – Не трогай его. Видно же, что ветеран.
– Ветеран… Таких ветеранов в нашем городе – полна улица. Везде лезут без очереди…
– Не митингуй, Саматов. Ты же видишь: у него медали, протез. Значит, человек воевал.
– Медали, протез… Вон на автовокзале крутится один такой. Говорит: ногу оторвало, когда Берлин брал. Но я-то знаю: никакой он не ветеран. Еще пацаном беспризорничал в Казахстане, ездил на подножке вагона и попал под поезд. А медаль украл!
– Ладно, отпускай его.
Этот Саматов, малограмотный, тупой, попавший в городскую милицию по блату, на улице толкнет тебя в спину и скажет:
– Катись в свою деревню!
Обернувшись, глядя с презрением на этого человека, ты ответишь:
– Сам катись!
И получишь по голове. После первых ударов еще будешь стонать и даже всплакнешь, потом затихнешь. Саматов подумает, что убил тебя ненароком, испугается – рядом с отделением милиции, разговор пойдет, дойдет до начальства – и поволочет тебя к стоящим неподалеку мусорным контейнерам. Вскоре подкатит мусоровоз, погрузит мусор вместе с тобой и повезет на городскую свалку. Разгружая, водитель обнаружит твой труп. Сначала подумает, не сообщить ли милиции, затем решит, что не стоит наживать неприятности. И уедет.
Так вот, солдат, не вняв моим советам, ты не умер на минном поле праведной солдатской смертью, младенчески безгрешным, избежав земных страданий, – значит, умрешь на свалке…
И тут Ильяс услышал треск и шуршание, испугался и закричал. Но ему только казалось, что кричит, на самом деле он негромко застонал – и вдруг услышал голос, земной, человеческий:
– Этот жив!
Ильяс дернулся, открыл глаза и увидел над собой лицо человека, грубоватое, с рыжей щетинкой на губе.
– Петрович, давай носилки…
Автор: Анатолий Генатулин
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!