В яму, которую он выкопал, попался кабан. Теперь дело осталось за малым — разделать тушу животного. Жена с этим, конечно, справилась бы лучше, а на душе было бы легче, не выражай его дочь такое явное сочувствие этому кабану. А между тем в голове одна от другой перетекают мысли о реке Ганг, молитвах, музыке и соседе, страдающем от зубной боли.
Читайте рассказ «Ганг» Олега Золотаря, в котором размышления придают смысл любой, даже самой неприглядной действительности.
Не время размышлять о прошлом… Словно размазывая паштет, словно накрывая уставшие слова заботливым медным тазом, когда думаешь, что мал золотник, да дорог, но при этом физически не можешь учесть все сверхмодные течения —алкоголизм, тиктокерство и похороны (как рудимент языческого поклонения смерти).
И тут уж без разницы, с какой стороны принято класть ложку или вилку. Не имеет значения, насколько искусно написан текст и к какому столетию относится привычное желание плюнуть в душу ближнему. Можно даже петь песни... А не попробовать ли?
Но вообще, если признаться честно, я запаниковал. Прежде мне не доводилось разделывать тушу дикого зверя самостоятельно.
А пуститься в это странствие наугад — всё равно что пить воду из Ганга в надежде приобщиться к тысячелетней мудрости, или подбросить монету вверх, полагая, что куску металла по силам проникнуть в тайную логику всеобщего хаоса, который принято называть судьбой.
Вот только перед лицом судьбы металл так же беспомощен, как и сам человек. Даже если этому металлу придали форму ножа и семейное мнение вдруг решило, что этот нож должен находиться в твоих руках. Впрочем, и нож, и судьба всегда требуют от человека только одного — предельной честности. И это требование следует признать законным.
Сорок лет паразитической жизни научили меня многому: чтению разумных (и не очень разумных) книг, завязыванию шнурков, умению прятаться в кустах, вере в монетизированную механику мыслей. Охотиться на диких зверей и разделывать их туши жизнь меня не научила. Сегодняшняя добыча — результат цепи случайных событий. Монеты и нож тут совершенно ни при чём.
— Давай быстрее! Очень хочется есть!
Это моя жена. Моя Ги.
Она со своими обязанностями справляется куда лучше: наша пещера освещена ярким пламенем костра, синтетические шкуры диванов с нетерпением ожидают жарких супружеских объятий, а иконы, яркими пятнами оживляющие серый камень стен, готовы с искренним безучастием принять наши молитвы. Вот они — эти строгие, милосердные образа. В центре — сам всемогущий Гугль, верить или не верить которому — личное дело каждого.
На самом деле, молитва необходима человеку в большей степени, нежели божеству, которому она адресована. И в этом смысле человек, решивший поделиться своим голосом с небесами, вынужден примерять на себя роль того самого вседержителя — сурового, справедливого и безнаказанно-всемогущего. Такого, перед которым не зазорно встать на колени, тем более что сам по себе этот жест означает не больше, чем привычное желание стоять на ушах.
Но молиться сейчас не время. Совсем не время.
Сейчас уместнее была бы музыка. Напористый, жёсткий рок или классический струнный квартет, под звуки которого нож плясал бы сам собой, а тяга семейного благополучия рассыпалась обертонами искр в духовой расщелине. Но музыка давно погибла в бестелесной цифре, хотя жена, расчёсывая волосы младшей дочери, и напевает что-то похожее на заставку Vista. Тоже в своём роде классика — Малиновый Король в отголосках первобытно-пещерной реверберации.
Но это пение не способно нарушить таинственный обет вечерней тишины, обладающей свойством не замечать разницы между одушевлёнными и неодушевлёнными объектами. Звёзды по-прежнему тонут в глухоте вечернего неба, а надпись HIDDEN POTENTIAL на моей вытертой футболке значит лишь немногим больше, чем эхо воющего от боли соседа. У него уже неделю болят зубы, но он до сих пор не достиг той степени отчаяния (с диалекта индоворонежских племён это слово лучше перевести как «принудительное просветление»), за которой просьба о помощи не так сильно бьёт по самолюбию. А ведь он мог бы прийти к нам запросто, без благодарственных подношений, и Ги легко лишила бы его нескольких зубов. Она умеет делать это здорово. Надо сказать, у моей Ги очень крепкие кулаки. А ещё — у неё очень нежный голос.
Люблю слушать её пение. Напоминает о временах, когда мы, отбросив в сторону стеснительность и красные галстуки, купались в истоках Ганга. Чистых, как слеза добровольно уходящего в отставку президента, и изменчивых, как надежда, отражённая шёпотом самых банальных признаний.
Холод придавал нашим мыслям особую прозрачность, беспечное течение времени наполняло ладони ощутимым, как песок, счастьем, а все краски мира слегка смазывались, позволяя упоённому сознанию наблюдать сразу всю картину бытия, в перспективе которой даже пресловутая Джоконда выглядела всего лишь талантливой карикатурой на красоту. Хотя мир так и не сумел по достоинству оценить этот юмор.
В то время мысли о звериных тушах ещё не нарушали самоуверенную прохладу нашего покоя. Хотя я и знал, что нож и плоть обречены время от времени встречаться друг с другом.
Всё дело в голоде, который легко проникает в чувства, используя червоточины подписей и печати официальных документов. Неумолимых, как дубина хейтеров-неандертальцев, и удушливых, словно охотничьи удавки стримеров, чьи племена давно обосновались в местах наших первых встреч с Ги. Вернуться к истокам уже невозможно. Остаётся питать надежду на новый крестовый поход, но это всего лишь пустотелые мечты, в своём знаменателе тождественные всё той же тишине. Как собрать доблестное войско, если сам проводишь большую часть времени в кустах, а некоторые из них даже знаешь по имени?
И вой соседа теперь простирается гораздо дальше границ отдельной личности. Он напоминает вой самого мироздания. Словно у всех существ, обладающих возможностью кусать, разом разболелись зубы, а для укуса поблизости не осталось никого более подходящего, чем ты сам.
— Слушай, а как это тебя угораздило выйти за меня? Я даже с тушей кабана справиться не могу.
— Всё просто. Режь! Просто режь!
Вот и режу. Как когда-то правду-матку перед электоратом со всеми его значками, флагами и потухшими взглядами. Никому из октябрят нашего розлива уже не было дела до светлого завтра. Я был одним из первых, кто осмелился сказать об этом вслух. Почему бы не принять этот факт в качестве основания для собственного достоинства? Может, это и был тот самый крестовый поход, главной целью которого была не победа над мифическими иноверцами, а поиск возможности просто уйти?
На самом деле я не помню, что именно увлекло меня к устьям. Едва ли это было поиском свободы или правды. Скорее — желанием отыскать место, где был ниже риск захлебнуться. Что ж, иногда самая безумная храбрость берёт своё начало в самой искренней трусости. Как и удача, которая имеет обыкновение появляться только за чертой самой настоящей безысходности.
Несколько кусков получились весьма живописными. Я передаю их Ги, сопровождая свой жест удовлетворённым и даже гордым взглядом. Для этой гордости имеются некоторые основания: яму, в которую угодил кабан, вырыл всё-таки я. Белая глина оказалась острее копья и заставила дикого зверя оставить иероглифы своей крови на страницах летописи самой обычной семьи. И пусть кабаны не слишком прилежны в каллиграфии, упрекать их в этом глупо. Чистописание — не самая необходимая наука в мире, где всё основано на случайностях и умении впиваться в эти случайности мёртвой хваткой.
Младшая дочь уже умеет читать и писать, но я всё реже считаю это достижением. Было бы гораздо лучше, научись она определять на глаз, какие из кореньев и растений съедобны, а какими можно отравить свою внутреннюю способность к действию и состраданию.
«А тебе не жалко было убивать кабанчика?» — спросила она утром, когда вместо глины для починки очага я приволок в пещеру кусок съедобной плоти.
Как человек, изучавший грамоту по «Воскресению» Толстого, дочь не стала дожидаться ответа. Умчавшись на улицу, к соседской детворе, она оставила моему нелепому «жалко, но…» лишь прохладную тишину.
И вот эта тишина снова заполнила своды нашей пещеры.
— Ну вот и всё! Кажется, я закончил!
— Ты, оказывается, здорово разделываешь туши.
Я улыбаюсь снисходительности Ги. Она могла бы управиться сама и наверняка сделала бы это гораздо аккуратнее и экономнее. Но в этом вся Ги —способная растереть ладонями в пыль любой камень и при этом признающая за любым камнем право оставаться целым.
— Ты куда? Ужин почти готов, — спрашивает она.
— Мне нужно умыться. Хотя бы смыть кровь. Не волнуйся, я быстро!
Я знаю, что Ги не поверит моим словам и обязательно последует за мной. Она остерегается оставлять меня с Гангом наедине. В темноте Ги передвигается, словно дикая кошка, но я слышу её шаги даже на расстоянии. Видимо, я всё же не такой плохой охотник, хотя звери по-прежнему могут не опасаться моего копья. Им следует опасаться только ям, которые я теперь буду выкапывать чаще. Гораздо чаще, чем читать книги.
— Кажется, сегодня он течёт медленнее, — шёпотом говорит Ги, и её дыхание нежным эхом отражается на моём затылке.
— Это только кажется. Он такой же, как прежде. Он всегда одинаков. Он не может измениться.
Сейчас, в темноте, не видно, насколько мутны воды Ганга. В своих низовьях он становится слишком грязен и мудр, чтобы отражать окружающий мир. Ведь отражение всегда хуже оригинала, как пустотелые строки всегда хуже даже самой непрезентабельной реальности.
А нашу с Ги реальность теперь искажают только вопли соседа. Он кричит ещё громче, чем прежде. И это уже куда больше походит на неосознанный крик о помощи.
Ги понимает это не хуже меня.
— Знаешь, — шепчет она, — завтра с самого утра я пойду и выбью ему зубы. Просто так, не требуя денег или благодарности!
— А вот это очень хорошая идея! — отвечаю я и наконец прикасаюсь к водам Ганга, словно к покорному божеству, неспособному изменить судьбу своих детей, но легко отмывающему с их ладоней совершенно невинную и такую необходимую кровь.
2020
Редактор Катерина Гребенщикова. корректор Татьяна Чикичева
Другая современная литература: chtivo.spb.ru