Кому-то достаётся покой. Кому-то неймётся, и чувство, схожее с тоской по любимому человеку, гонит его душу с места на место.
Как давно я не была дома.
В комнату, где я нахожусь, заглядывают те же деревья, что и десять лет назад. Рама обрамляет чуднУю изменчивую картину окна. Тёмная улица и жёлтый свет лампы превращают стекло в неверное зеркало, и оно оставляет от моего портрета только грубый набросок. Я рассматриваю его и вижу лицо папы. Первые морщины возле губ точь-в-точь как у него. Глаза, овал лица. Благодаря ему я всю жизнь мечтала о том времени, когда меня назовут художником. Чувствовала, мне есть что сказать, и мечтала обрести голос. Годы неуклюжих попыток были бедны на результат. Рутина съедала те крохи времени, какие у меня оставались. Сон, скупой ростовщик, давал взаймы по паре часов в день, а в выходные настойчиво требовал обратно. Мои руки, спина и шея привыкли к долгой и кропотливой работе. Такое настоящее когда-то было для меня заветной мечтой, а сейчас я им недовольна.
Физическая карта огромного материка над письменным столом. Деревья – белые линии на тёмном фоне - как негативы, плод моего неуемного воображения, прикреплены булавками к обоям. Небольшие пёстрые картины с людьми без лиц. Рамы без холстов, холсты без рам. Сколько же творческой энергии в детях! Мне бы сейчас хоть десятую долю. На столе лежит потёртая картонная коробка, истрепанная по углам. В ней изрядно поредевший строй цветных карандашей. Кто бы мог подумать, что они так определят всю мою дальнейшую судьбу? Знал бы отец, чем всё обернётся – ни за что не покупал бы мне их. А вообще…
Вообще, я росла довольно непоседливым ребёнком. Когда от меня требовали угомониться, а я не слушалась и продолжала баловаться, мне вручали книжку или цветные мелки. Оба этих занятия я любила и не замечала ничего вокруг за рисованием и чтением. Таким образом я перечитала все детские книги, разрисовала все альбомы, и листы с моими яркими художествами можно было найти по всей квартире. Даже обоям досталось. После мне начали подсовывать книги из родительской библиотеки. Эти книги казались мне странными, тяжеловесными. Чужими. Мелкий шрифт и отсутствие картинок говорили: не хочешь, можешь спокойно отложить меня. Им было всё равно – дочитаю я до конца, или же не смогу осилить и двух абзацев. Как взрослые, они манили меня своим равнодушием и самостоятельностью. Сейчас, с высоты своего жизненного опыта (люди постарше снисходительно усмехнулись в этот момент надо мной, тридцатилетней. А помладше даже и представить не могут такого возраста, так им кажется далёк этот рубеж зрелости.), я понимаю, что не случись того, что случилось, я бы однозначно попала в плен литературы. А случилось вот что. Солнечным майским днём, совсем уже летним, я прекрасно его помню, отец забрал меня из школы, и мы поехали в один из торговых центров за покупками. В школе тогда было скучно, из открытых окон веяло прохладой и свободой, поэтому все головы была заняты совсем не учёбой. Всего несколько человек из класса проявляли непонятное мне рвение к занятиям. Учителя к этой категории людей не относились, и было видно, как нехотя они занимались своим делом, начинали рассказывать о чём-то постороннем или просто мечтательно смотрели в окно. А мы только делали вид, что изучали учебник. В общем, к отцу в машину я садилась с беззаботным чувством. Пока мы ехали, я всё о чем-то трещала, трещала, когда мы шли, и, видимо, так надоела ему, что, как только мы вошли, он отвёл меня в огромный детский магазин и оставил там, взяв с меня слово никуда не уходить и оставаться на связи. А сам пошёл делать покупки и заниматься какими-то ещё своими делами. Мне было десять лет, я считала себя совсем взрослой и с радостью осталась одна. Насмотревшись на пёстрые полки с машинками, куклами и странными играми, в которые непонятно как играть, я пошла исследовать этаж дальше. Хотя я и бывала в таких местах раньше, но как то в моей памяти случилось, что именно тогда я впервые обратила внимание на эти жуткие манекены без лиц, на путаницу, казалось бы, простых, переходов. Мне стоило зазеваться и просто повернуться кругом, как я уже не знала откуда пришла. Всё происходило как во сне, никуда я не решалась заходить и всё глазела по сторонам, пока не добралась до одного странного магазинчика. После яркой мишуры витрин, глаз отдыхал на плотных шторах малахитового цвета. Я вошла, зазвенел колокольчик, но никому до меня не было дела. «Тихая заводь, под ветками раскидистого дерева», вот как бы я охарактеризовала его сейчас. В центре первого помещения стоял крутящийся стеллаж с солидными брусками трёх цветов: рыжего – кирпичного, серого и бежевого. «Пластилин скульптурный, терракотовый» прочла я на кирпичном. Вот оно что, «терракот», так называется этот цвет. Серый оказался оливковым, бежевый - телесным. На ощупь они были твёрдыми как дерево. На соседнем, таком же, стеллаже меня привлекла яркая шкатулка зелёного цвета с подкладкой под красный бархат. В ней лежали две белые, непонятного назначения, керамические чашечки и каменная плошка. Там же две кисточки, одна с белым, другая серым, кончиком. И всё в драконах и замысловатых иероглифах. У стены тюбики масляной краски, как на выставке повешенных, рядами нависали друг над другом. Справа такими же рядами стояли низкие баночки – тушь. Потом я узнала ещё много новых слов – темпера, медиум, лампензель. И, наконец, я добралась до витрины, где мне всё было знакомо, но не так. Мелки – не мелки а пастель. Карандаши тоже не такие, какими я привыкла их видеть. Они таили в себе заманчивую силу, которой я могла и знала, как найти применение. В них было столько цветов! Только оттенков синего было около пяти. Тут был и задумчивый синий, и игривый синий, и синий, который грел странным теплом и уносил в далекие миры. Кричащий красный, как мамина губная помада, которой она так редко пользуется, что и не узнаёшь её совсем, вызывающе смотрелся на фоне своих более скромных алых собратьев. Я ощущала себя Аладдином в пещере сокровищ - ничего нельзя было забрать с собой. Не знаю, сколько я простояла возле витрины. В реальный мир меня вернул телефонный звонок. Звонил отец, узнал где я, и обещал прийти и отвести к машине, пора было ехать домой. Послонявшись ещё, я обнаружила комнату с холстами, свёрнутыми рулонами, как обои, разобранными рамами и разными гипсовыми изделиями – сферами, конусами и черепами.
- Понравились? – отец застал меня возле той самой витрины с карандашами. Я кивнула и направилась к выходу. Как жаль было покидать это место! Но вот я открыла дверь, и снова попала в наполненный светом и куда-то идущими людьми, лабиринт. Отец задержался, а когда вышел, у него в руках была заветная коробка. Надо ли говорить, как я была рада? Мир обрёл ещё одно свойство: теперь всё, что меня окружало, я могла изобразить, не было никаких запретов; то, что мне было нужно, я крепко прижимала к себе, так и не выпустив из рук до самого дома. И даже спать с ними легла, будто боялась, что кто-то ночью заберет их. Позже у меня, конечно, появлялись новые наборы, и даже лучшего качества. Но всегда, когда в порыве вдохновения хотелось изобразить что-то особенное, или кого-то особенного, я обращалась к этим старым, чиненым до огрызков, карандашам.
Эта коробка карандашей – событие в моей жизни, определившее всё её дальнейшее развитие. Отец – небо, подарившее мне её. Моя мама – вселенная, которая до сего момента говорит со мной. Маленькие разноцветные блоки событий, на какие не обращаешь внимания, переживая их, сложились вдруг в дивный узор, который вдруг и есть моя жизнь.