Шли дни, и я понемногу привыкал к одиночеству, которое всегда было частью меня, а здесь, в неволе, обострилось до аскетизма. Я побелел пуще прежнего, не имея возможности красить волосы, мало с кем общался, и только видел, что наступила зима.
Но никто не приносил мне вестей о ней. Значит, она ещё жива и не пришла в себя. Вечность — это долго? Говорят, и у неё есть свой предел. 311 040 000 000 000 лет. Не знали? Да, не больше, не меньше. Марии — девятнадцать. Мне — тридцать семь. Девятнадцать. Тридцать семь. Мне кажется, это гораздо больше, чем вечность.
Дверь скрипнула, и надзиратель, сияя от радости, объявил со всей торжественностью:
— Собирайтесь, господин Чо.
— Что? Разве уже прогулка? — часов у меня не было, но я привык чувствовать время. Для прогулки было рановато.
— Вы свободны. Совсем. Вы невиновны.
Я почесал руку, проверяя, тут ли я вообще и не впал ли в какой-нибудь дурман из‑за аскетической жизни.
— Это ошибка, — сказал я.
— Может, и ошибка, но сколько в Корее и мире господинов Чинсов?
Итак, я был дома. Всё вокруг без долгожданного хозяина дышало холодом и как будто обесцветилось.
Мне сказали, что она пришла в сознание, чем тут же воспользовались следователи. Но они не имели успеха: Мария ссылалась лишь на несчастливое совпадение и собственное ловиворонство. И даже когда ей сообщили, что все свидетели «ловиворонства» подтвердили мою вину, она отказывалась понимать их и утверждала, что я к ней даже не прикоснулся.
Она говорила. Какой у неё голос? Не тот, что поёт, а в обычной жизни. И смею ли я об этом думать? Она освободила меня от всех подозрений. Меня, убийцу, в чьё сердце когтями вцепилась вина — и не думала отпускать.
За окном потемнело — разыгралась редкая для наших краёв вьюга. По-моему, их к нам приносит из России…
Я сел у камина, откинув назад голову. Как строить жизнь? Снова на те же рельсы? Куда идти?
— Госпожа О! Госпожа О Хара!
Что такое? Кто забрался в мой дом? Кто вломился в мою холодную, как начало мира, пещеру?! Что же за безобразие! Проклятые журналисты под личиной подростка!
Голосок был, действительно, полудетский, и как я мог подумать иначе? Я вышел на зов — и сердце моё улетело: в комнаты, осторожно открывая двери, заглядывала она. Святая Мария.
Почувствовав взгляд спиной, она оглянулась — её изумрудные глаза невероятно увеличились. Должно быть, размера им придавала худоба девушки, которая, теперь я видел, мало ей шла.
— А где… моя госпожа О?
Голосок подростка, в самом деле, принадлежал ей.
— Во-первых, здравствуй.
Я видел, как быстро её растерянность сменилась недоумением. Она оглядела дом, где я ровным счётом ничего не успел поменять.
— Она продала Вам дом?
Приветствовать меня она не собиралась. Я понял, что всё обречено.
— Да.
— А замок прежний?
Я смотрел на неё и ни на что не надеялся. Как долго длились эти месяцы с ней и одновременно без неё. Она всё забыла, кроме человеческого тепла от единственного человека, потерянного и ищущего, как она сама.
— Как видишь.
— Она ничего не оставляла для кого-нибудь?
— Ничего.
Маша механически села на ближайший стул.
— Она ничего не просила передать на словах?
— Ничего не просила… Здесь камин. Ты, может, зайдёшь погреться?
— Как она могла продать этот дом Вам… — Маша меня не слышала.
— Я просто позвонил по объявлению.
— Она ни разу не пришла проведать меня. Ни разу не позвонила. Наверное, уехала… Сменила телефон… Или что‑то случилось.
Маша не реагировала на меня. Она опомнилась, когда я начал греметь чашками и блюдцами, доставая их для чаепития.
— Я на рассвете уеду. Но как я могу уехать, ничего о ней не узнав? Найти её и всё рассказать, и обо всём расспросить. Я думала об этом с той минуты, как пришла в себя…
Она подскочила ко мне.
— У Вас ведь есть её номер? Вы же звонили по объявлению…
Я с изумлением увидел её глаза влажными. Она плачет? Она научилась делать это?
— Сейчас будет готов чай.
Я не мог оторваться от её глаз: они становились бирюзовыми, как…
— Я не могу дать её номер.
— Я понимаю, вы клиенты или кто там… Неразглашение информации. Но я… Даже не буду ничего говорить. Она всё равно не узнает меня по голосу. Я только её послушаю. Прошу Вас…
Я понёсся наверх, а когда вернулся, увидел, что Маша с надеждой ждёт. Но вместо бумажки с номером я протянул ей что‑то другое.
Она взяла картину. Бирюзово-золотистый мир смотрел на неё. И в следующий миг взялась крутить её, ища нужную надпись:
— Здесь где‑то номер?
Невыносимая тяжесть плитой давила на меня. Я отвернулся к окну, где кружила свирепая вьюга. Чего я ждал сейчас? Она пришла, ни слова не сказав о прошлом. Ни обиды на меня, ни упрека мне. Ни привета. Ничего.
— Она умерла? — услышал я за спиной.
Я повернулся:
— А если я убил её?
Да, я хотел вернуть то ужасное воспоминание. Возродить его в ней. Вызвать огонь. Что угодно, лишь бы удержать. Я понимал: она узнает и уйдёт. А мне хотелось ещё немного её рассмотреть.
Вместо ожидаемого неприятия она умолкла, во все глаза, снова зелёные, на меня глядя.
— Ты разве ещё не поняла, что я такое? Я раздавлю всякую букашку на моем пути.
— Не Вы ли тот самый… её убожество… что бросили её накануне свадьбы?
Подобного хода мыслей от такой шмакодявки было трудно ожидать.
— Поэтому она так предупреждала меня… О Вас.
— Ты рехнулась? — я был донельзя взвинчен. — Ты её фигуру видела? Как можно было до такого додуматься!
— Она — самая обаятельная, самая мудрая, и фигура её не портила! И я очень её люблю! И если Вы что‑то сделали с ней… я…
Мои глаза сейчас были подобны свёрлам.
— Ну?
— Я буду ненавидеть Вас до конца жизни и даже дольше. Даже дольше!
Я никогда не знал, как смотрят те, что любят всей чистотой сердца. Я только воображал, что такие где‑то живут.
— Хорошо, — услышала она.
Мы вздрогнули: наверное, я плохо закрыл окно, вьюга ворвалась без церемоний, объяв Машу снежным вихрем, чтобы унести в свою холодную неведомую даль. Мария зажала уши, всё держа аквамариновый мир на холсте, напрочь забыв о нём, — такой неожиданный дикий свист внесла с собой стихия.
Никогда такого не бывало, чтобы я, сильный, пусть даже сейчас похудевший, но всё же сильный мужчина, не мог закрыть окно или дверь из‑за какого‑то ветра. Да и всякий порыв стихии не бесконечен, даже в море между волнами бывают короткие промежутки… Но не в этот раз. Силы были неравны, даже когда Мария, преодолев страх, кинулась мне помогать. Снежный ветер крушил мой дом, за мгновение и без того холодный пол покрылся слоем снега: вернувшись из заточения, я так и не удосужился включить систему подогрева… Вьюга срывала со стен картины и старые побрякушки, распахивала двери комнат и что‑то уничтожала и там — я слышал.
Но вопреки ожиданиям, в Марии сейчас не было и капли растерянности или страха — глаза, и лицо, и вся фигура её сияли. Ей нравилась эта стихия. Какой неземной и знакомой она казалась теперь.
— Помнишь, как на том мосту? — крикнул я сквозь свист вьюги, не покидая попыток закрыть окно. — Дождь стеной и ветер… Как мы не свалились тогда!
Я ещё не убрал ладонь с ручки окна, как меня всего будто бросили в костёр, а потом сразу в ледяную воду. Я так и застыл, глядя на страшные вихри, которые безуспешно били в стекло, желая сокрушить в моём доме то, что ещё осталось нетронутым. Быть может, меня самого.
Я проговорился.
Продолжение следует...
#чоинсон
Друзья, если вам нравится моя русско-корейская киноповесть, ставьте лайк! А за подписку отдельное благословение и благодарность!
