Режиссёр готовил сцену в духе трехсотлетней русской давности. По сценарию это был сон. Алла, конечно, нарядилась барышней, она шла мимо поля, где трудились с серпами крестьянские девушки и пели старинную песню. Натура нашлась прекрасная, все только и восхищались, как это в Корее отыскался уголок русского края.
У поля, на обочине сельской дороги, стояли деревянные вёдра с удивительным рисунком, и на них лежала с таким же узором красивая палка, роль которой никому из нас ясна не была. Нанятые «крестьянские» девушки неплохо смотрелись среди колосьев пшеницы, но режиссёру не хватало чего‑то сногсшибательного, он всё куда‑то звонил, кого‑то проклинал: ему срочно нужна была видная европейская актриса с широкими плечами. Ей-богу, почему ему не пришло в голову искать среди пловчих?
Время шло, а бешенство режиссёра нарастало, пока кто‑то не ткнул в вышивающую что‑то на новом костюме Марию.
— Ты вёдра на коромысле носить умеешь?
Маша не поняла вопроса Аллы, так неожиданно выросшей перед ней. Девушка усмехнулась, приняв её слова за шутку.
— Ну что, ты спросила? — крикнула голова режиссёра из‑за снопа.
Маша посмотрела на Чинса, не обращавшего на происходящее ровно никакого внимания, болтая с одной из милых ассистенток съёмочной группы… И согласилась.
Казавшаяся крупной в реальности, в наряде крестьянки Мария смотрелась органично рослой, пышущей здоровьем русской девушкой. Русые волосы заплели в толстую косу и обмотали ею голову. На плечи водрузили коромысло — ту самую расписную палку — с наполненными водой деревянными вёдрами.
Режиссёр даже присел от изумления: как хороша была Маша в этом образе! Статная, со сверкающими радостью и умом молодыми глазами, Мария с лёгкостью несла свою ношу, будто каждый день делала это. Ким Бон не сводил с неё потрясенных глаз, и каково же было его удивление, когда он увидел из своей широколиственной тени, на кого украдкой пару раз посмотрела красавица.
Чинс, так и не обратив внимания на происходящее, поспешно ушёл за дальние деревья — звонок вызвал в нём беспокойство, да и вообще он редко наблюдал за сценами, где сам не участвовал. Он отделялся в таких случаях и пребывал в своём любимом состоянии — одиночестве, которому предпочитал весь остальной мир.
Режиссёр несказанно удивился, когда с сияющего минуту назад лица Марии исчезла улыбка, и вернуть её он никак уже не мог.
— Ладно, может, и хорошо, что изменилось настроение. Снимаем так!
Девушка, перенёсшая коромысло на одно плечо, не замечающая тяжести ноши, печально думала о чём‑то, и её красота приобрела такой нежный оттенок, будто это сама Россия, щедрая на чувства и гостеприимство, взгрустнула на мгновение, чтобы потом снова расправить плечи и пойти вперед, оставив позади все невзгоды. Вот и сейчас — Мария выпрямилась, вновь наполнившись силой, больше прежней, в глазах сверкало мужество, боль и желание жить и идти дальше, пусть даже её трагедия неизменно глубока.
— Ничего себе! — присвистнул режиссёр.
Ким Бон, Алла и другие были прикованы взглядом к этой строгой, излучающей огромную волю, фигуре, впервые оценив, как мнимая полнота девушки ей идёт.
— Девочка, по тебе кино плачет, что я могу сказать! — режиссёр прикоснулся дружески к плечу Марии.
Только сейчас все поняли, что сцена окончена.
Маша смущённо поставила ведра на траву и так же смущённо улыбнулась, снова став прежней, простой и непутёвой в сознании многих девчонкой.
***
Она сидела за работой, которую почти закончила, хотя небо хмурилось и вышивать было темно. Но её мысли были не здесь, а игла механически шла по заданной траектории.
— Он не оценил.
Маша вздрогнула и укололась. Ким Бон встал рядом, опершись о стену и не глядя на неё. Маша прикусила кровяную точку, откуда сочилась кровь.
— И как он мог? — голос актёра был фальшиво спокоен. — Столько стараний… Такой образ… Такая игра. Даже говорящий так не сыграет, как это сделала немая с говорящими глазами… с огромными говорящими глазами.
По взгляду, который Маша на него бросила, Ким Бон понял, что не ошибся. Какое‑то время он молчал, наблюдая за Машей: она вышивала как ни в чём не бывало.
— У него репутация не лучше моей.
Голос его осёкся, и актёр с ужасом осознал, что глотает ком. Что никогда он не чувствовал себя в более дурацком и безвыходном положении, чем сейчас перед этой чужеродной странной девицей, въевшейся во всё его существо.
— Если он узнает, думаешь, придаст значение? Он и глазом не поведёт. Мышиная возня не для тигров, верно? Сама понимаешь. В лучшем случае он, если будет в настроении, тебе уступит. Минуты на три. Воспользуется твоей красотой. Да, сумасшедшей красотой, которую сегодня только олух мог не заметить… А потом ты всю жизнь будешь вспоминать эти три минуты. И надеяться, что он тоже думает о тебе. А он сменит таких десяток, и ты затеряешься среди них, как красивая побрякушка.
Игла остановилась, но Маша не поднимала головы от работы.
— Но знаешь… Я же могу устроить это для тебя. Эти три минуты с ним.
Маша вскочила, и в её говорящих глазах Ким Бон прочитал ненависть, смешанную со множеством чувств, главным из которых было отчаяние. Она хотела было убежать, но в проходе столкнулась с Чинсом.
— Что, тебе места мало? — грубо выругался он. — Или вместе с языком глаза тоже исчезли?
Он толкнул её с дороги, поскольку Мария, невероятно смутившись и густо покраснев, с места не двинулась, — и она больно ударилась плечом о стену.
Маша знала, что Ким Бон наблюдает. И, возможно, презрительно улыбается ей в спину. Выпрямившись, она ушла. А Ким Бон пулей понёсся за Чинсом.
***
— Ты сегодня странная… Ходишь, будто провинившаяся. Ну, что? — Тётка заглянула Маше в лицо, а та сделала усилие и улыбнулась. — Разбила что‑то? Потеряла дорогую вещь? Хочешь что‑то купить, а денег не хватает?
Маша на всё только усмехалась. Принеся тазик с водой, она взялась делать уборку на балконе.
Тётка возлежала на диване, попивая кофе и листая для вида глупый журнал. Работал телевизор.
— Ужас! Сегодня устала, как вол. Что за работа! Одни бездари, а их пропихивают, и с моим мнением уже не считаются… — она в самых расстроенных чувствах уселась, отшвырнув журнал, который съехал на пол. — Послушай, брось ты это… Поговори со мной.
Маша села рядом, вглядываясь в неё. Тётка тоже какое‑то время на неё смотрела.
— У тебя, правда, никаких новостей?
Маша всё-таки решилась.
— Сон… Ты видела сон… Ты, что, собираешься мне о фантазиях своих тут рассказывать? О нет… Я люблю про реальность… — Маша положила ладонь на её руку, чтобы та замолчала. — Ну ладно. Тебе снилось… Работа… Человек с работы… Что? Поцеловал тебя… Во сне? И что? Я ещё и не такое вижу, но в силу своей воспитанности рассказывать не стану. Тебя, что, никогда не целовали? Такое пустяковое дело.
Смущение Маши выдало её с потрохами.
— Неужели? Никто? Постой, тебе сколько лет? Девятнадцать? Так… Что‑то происходит с этим миром… А, целовал всё-таки кто‑то. Ну? Здесь? Недавно? Человек… с работы? Это что же за маньяк такой, и наяву, и во сне мою девочку мучает… И что, он тебе приснился, потому что после первого поцелуя не выходит у тебя из головы? Не знаешь… Он хоть симпатичный?
Маша покраснела и закрыла щёки ладонями.
— Да уж… Видимо, даже более чем. Хоть это слава богу…
Маша умоляюще на неё смотрела.
— Вот что я скажу тебе. Поцелуи — это мелочи, которые не значат ровным счетом ничего. Это… красивые побрякушки.
Мария, услыхав знакомую фразу, взглянула на неё с удивлением.
— Ведь он больше не повторил это? Вот видишь. Мужчины очень коварные создания. Они наговорят в твои ушки столько леденцово-конфетных слов, что тут поневоле потеряешь голову. Я так и попадалась каждый раз. И во что это выливалось? Посмотри, с чем я сейчас. С одиночеством. И не надо путать увлечение с серьёзным чувством. Увлечений будет много в твоей жизни. А вот… то самое… большое и глубокое… есть ли оно вообще? Может, только в высших сферах?
Маша что‑то принесла ей. Это был тот самый карандашный рисунок со столика Тётки — точная копия глаз с порванного Аллой портрета.
— Что? — Тётка смутилась. — Ну, моё… Да, я рисовала. И что? Отдай.
Но Маша не отдавала.
— Глаза? И что? Я тоже вижу сны. И они в одном из них были.
Маша, взволнованная, села, не выпуская рисунок из рук. Она взяла со стола карандаш. Спросила, может ли дорисовать.
— Да мне что… Завершай… Только я тебе его не отдам. Тебе дорог твой сон, а мне — мой. Не отнимай у меня его.
Маша сделала всего пару штрихов, и верхняя часть лица стала, как живая.
— Ого! Как ты это сделала?
Тётка взяла у неё листок.
— Те самые глаза… — радовалась она, как ребёнок. — Ты, что, художник?
Маша возразила.
— И давно не художник? Что, сейчас репутация бездаря?
Улыбнувшись, Мария кивнула.
Продолжение следует...
#чоинсон
Друзья, если вам нравится моя русско-корейская киноповесть, ставьте лайк! А за подписку отдельное благословение и благодарность!
