егоза

- Люська, черт тебя подери, где носишься, окаянная? – Кричала из летней кухни Дарья. – Банки кто мыть будет? Вот приди только домой! Егоза.

Люська, шустрая конопатая девчушка, лет восьми от роду, с выпученными серо зелеными глазами, двумя жиденькими хвостиками на голове, торчащими вверх, что рога у козла, была чистой воды егоза.

Усидеть на одном месте более пяти минут, было для нее делом невозможным и бестолковым. Она успевала раскрутиться, подпрыгнуть, поговорить, спросить, разбить и сделать еще сотню дел, за что и получала по пятой точке хворостиной через день да каждый день. Бабка ходила всегда с вицей в руке, чтобы не искать прут для осуществления своих экзекуций. Девчушка не плакала, только старалась убежать подальше от своего «палача», а потом возвращалась, когда страсти стихали или бабке уже не хотелось воевать с внучкой.

Вот и сегодня, она бегала по дому, засовывая свой конопатый нос во все взрослые дела. До чего же интересно. В дом внесли огромное корыто, залили глину водой, кругом лежали огнеупорные кирпичи, темного цвета, тяжелые и мужик, огромного роста, долбил печь.

- Уйди, проныра, - кричала на нее бабка.- Пришибет.

- Отойди девочка, не дай бог, размахнусь и ударю молотком нечаянно. – Говорил дядька.

Но там было так интересно, а когда гонят с места, то интереснее вдвойне.

- Что же там можно увидеть из-за него? – Думала Люся и крутилась между мужчиной и корытом, пока не споткнулась о топор и не улетела в раскисшую глину. Она уместилась в нем так ровно, что даже голова была в коричневом растворе.

- Аааа! Вот уж божье наказание, - верещала бабка.- Ремень по тебе плачет.

Она кинулась к корыту спасать неразумное дите.

Ее вытащили с криками, надавали подзатыльников, сдабривая их окриками и отправили отмываться на речку. Вот сейчас она плакала от всей души. Обида захлестнула детское сердечко, было жаль себя, свою ненужность и неуклюжесть.

- Почему так всегда, опять я виновата. Где только подвернулся мне этот топор. Чего он его там бросил? Сам виноват и орет еще. У, зверюги! Вот пойду, утоплюсь, - билось в ее голове, она оборачивалась к дому и показывала свой маленький кулачек, грозила им в назидание всем занудам в доме, - пусть тогда поревут надо мной, пусть поплачут. А я не встану к ним больше, так и буду лежать, сложа руки, уйду на небеса. – И еще больше начинала реветь, представляя себе, как вода поглощает ее маленькое тело в себя.

Она вспомнила, что до жути боится воды, остановилась. Нет, зайти в мелкую речку побрызгаться водой она еще может, а вот вглубь! Ни за что. Страх окутывает ее сердце в этот миг. Она представила себе, как вода начинает заполнять ее нос, рот, уши и помотала головой в нерешительности. Когда она идет за водой к колодцу, то трижды перекрестится, прежде чем подойти к этому месту. Но иногда, все же заглядывает в черное нутро колодца посмотреть, пересилить свой страх, а вдруг там есть другая жизнь? И доказать себе, что она не трусиха.

Бедная девочка росла под присмотром старой карги, вредной и злобной бабки Дарьи. Сколько себя помнит, все время она кричит на нее и гоняет с утра до вечера. Особенно достается ей за коз. Если одна из них не придет домой, то попадет девочке. Особенно вредничает Манька, она вечно ищет потаенные места, чтобы укрыться с глаз долой. И Люська, бегает в поисках дурной козы до самого вечера, но какая - то внутренняя интуиция всегда приводит ее к ней.

Люська попала к бабке совершенно случайно. Дочка ее, Верка, шалава еще та, работала в городе на стройке, жила в общежитии, жизни своей устроить ни как не могла, так, встречалась с одним «огрызком» - так бабка говорила соседке, сетуя на беспутную дочь и делала от него кучу абортов. А тут, к сорока годам не досмотрела. И родила бедную дитятку, оставив ее бабке на поруки. Дите, радостно пришло в этот мир посмотреть на солнце, узнать воочию, что такое материнская любовь, тепло родного дома. А раскрыв свои глаза, увидев свет, истошно заходилось в крике по мамкиному грудному молоку и теплу, которого не было рядом. А в рот ей толкали рожок с толстой соской и козьим молоком. Бросив свое дитя на авось: выживет, так выживет, а нет, так и не жалко, мать и не показывалась больше в деревне, отказавшись напрочь от дочери.

Люська долго требовала молока и не какого нибудь, а грудного, плакала, но бабка снова и снова тыкала ей в рот рожок с толстой соской, наполненный козьим молоком, пеленала крепко в разодранную старую простынку, чтобы не трепыхалась и укладывала ее на кровать.

- Ничего, - говорила бабка Дарья, - как нибудь ужо тебя досмотрю. Не впервой. А мамке твоей, кобыле сивой, все зачтется там. – Она показывала пальцем в небо.

Так и получилось. Верка стала пить, заливая водкой свою пропащую жизнь, работала на стройке и снова пила с работягами, мастерами, после тяжелой работы и допилась, забеременела, аборт сделала и преставилась. Так что матери своей девочка почитай и не видела, и не знала, и не помнила. Видела только фотографию, что висела на стене в общей рамочке. На нем красивая девушка искренне улыбалась ей, а может всем, кто на нее смотрел...

- Мать это твоя, стерва городская, - Дарья говорила это не злобно с нотками тайной грусти и жалости, потом садилась на стул, смахивала слезу из глаз и опускала руки на колени. О чем она думала? Может, жалела ее, непутевую, или корила себя, за то, что не смогла наставить дочь на путь истинный. Видела свои ошибки? Только в эти минуты плечи ее опускались и она становилась мягкой, искренней, доброй.

Люся смотрела на нее с чувством любви и благодарности. Что ей та городская далекая тетя?

А бабка вот она, рядом, хоть ругается, да порет, зато вечерами, прижимает ее к своему теплому боку и рассказывает сказку, тихим, льющимся из груди голосом, словно лесной ручеек, пробившийся из под земли на поверхность. Ой, до чего же хорошо! Ни какие содранные коленки, поротая задница и горящие от колючей крапивы руки, не стоят этих нескольких минут настоящего счастья.

Люська заканчивала десятый класс. Расцвела. Хотя бегала и крутилась точно как в детстве. Егоза, она и есть егоза. Все успевала девчушка и уроки сделать и постирать, и убрать, и за хозяйством посмотреть, и в библиотеке посидеть. Бабка то уж старая становится, трудно ей одной справляться. Бабка расщедрилась. Достала из потайного места заначку, собранную на похороны и купила в районном центре кусок бирюзового шелка. Соседка Галина сшила ей замечательное платье. Красивое. По отличной фигуре. Жуть! Глаз не оторвешь.

На выпускном вечере она была самой красивой. Да и как не быть. Стройная, как березка. Красивые рыжеватые волосы локонами спускаются на плечи. А глаза? Серо- зеленые, в тон платья, подведенные длинными ресницами, под соболиными бровями. Прелесть, а не личико. Вот только туфельки подкачали. Немного жали и были сбиты в одном месте, это соседка Галя подарила свои свадебные ей на счастье, на новую хорошую дорогу в жизни. Зато белые и на каблуках.

- Мне то уж не нужно, а ты молодая, красивая. Пусть у тебя все будет хорошо. – Она обняла девочку, тепло, по- матерински, так могут обнимать чистые душой люди и за пошив платья не взяла ни копейки. – Езжай, учись, я присмотрю за бабой Дашей.

Дарья утирала слезы, провожая внучку в большую жизнь. Как всегда нахмурив брови, произнесла:

- Смотри мне там! Себя блюди. – Строго сказала она. Закрыла калитку и вся сжавшись, ссутулившись поспешила к крыльцу. Лаял вслед Тузик, понимая, что никто уже с ним не поиграет, не потреплет, как раньше по голове, ласково и непринужденно.

Город встретил ее шумом машин и толпами людей, бегущих в разные стороны. Она пугалась громких сигналов и криков, с замиранием сердца ждала включения светофора и бегом перебегала улицу, что бы успеть.

Она успешно сдала экзамены в педагогический институт и получила место в общежитии. Училась хорошо, получала стипендию и немного подрабатывала, устроившись сиделкой к одной пожилой женщине. Платили неплохо, а работать она умела – бабке спасибо, научила всему, даже готовить вкусные пирожки.

Со строгой хозяйкой своей она быстро нашла общий язык, ладила, да и не трудно ей это было. От чистого сердца все это делала. Прибежит, полы помоет, еду наготовит, постирает и бабку отмоет в ванной. Лучшей сиделки и не найти. Уж такая шустрая, покладистая, горит все в ее молодых руках. Антонина Ивановна строго следила за девушкой. Считала сначала продукты, пересматривала вещи в доме, подкладывала на видное место деньги, но со временем поняла, что Людмила честная, добрая девушка. И старается сверх меры. Она стала приглашать ее к чаю, делиться с ней своим ужином, оставлять с ночевкой и говорить, говорить, говорить... Это она могла делать часами, а Людмила слушала и на ус мотала. Память у нее была хорошая, да и в жизни все может пригодиться.

Оказалось, что старушка была прежде очень хорошим детским врачом, педиатром, много знала, консультировала врачей во всех клиниках постсоветского пространства, но от переутомления, старости, съедающей постепенно ее молодость и оптимизм, стала болеть, страдали суставы, приходилось много сидеть в квартире. И все одной. Дочь не навещала старушку.

Через год, Антонина Ивановна жить не могла без своей юной подруги. Ждала ее возвращения из института, как цветы ждут солнца в дождливый день. Переманила ее к себе на постоянное место жительства. Квартира была просторная, места хватало всем и до института недалеко. Иногда к ним приезжал внук, Андрей. Заглянул как то раз, случайно, познакомился с Людмилой и стал чаще забегать к бабуле. Потом снова исчез из вида.

Четвертый курс подходил к концу, когда она поняла, что беременна. Унылое лицо, осунувшееся буквально за неделю подсказало Антонине Ивановне, что с девушкой непоправимая беда.

- Что с тобой, - спросила она неожиданно и Людмила расплакалась. – Не реви, не терплю слез.

- Вы теперь меня выгоните, из института уйти придется, бабке на глаза показаться боюсь. Со света сживет. – Рыдала новоявленная мамаша.

- Постой, никто тебя не выгоняет. Плохо это, ой как плохо. Отец то кто? – Она пристально смотрела в глаза.

Люда отвернулась.

- Неужто … вот змееныш, вот злыдень. Ах ты ж… кобель. – Прошептала она, закатывая глаза.

- Может аборт?

- Я те дам аборт, я тебе покажу, стервец, подонок. Как он мог? – Она так расстроилась, что подскочило давление. Пришлось делать укол. Она схватила руку Людмилы. – Прошу тебя деточка, только не наделай глупостей. Не простишь себе потом. Я тебе во всем помогу. И ты, умница, все сможешь, институт не бросай. Обойдется. Справимся.

Легко сказать справимся. Это же я в положении, а не она. Убью его и сама наложу руки на себя. Нет. Лучше наложу на себя руки, а он и сам со мной пойдет, – думала она ночью, глядя на темный потолок. Иногда, освещаемый, светом от проезжающих машин, проскочившим в щелочку между шторами. Это напомнило ей тот глубокий колодец, в который она, пересиливая страх, заглядывала в детстве и мерные блики на воде от солнечных лучей, манили ее к себе своими огоньками. - Там темно, там сыро и холодно. Нет нельзя. Что уж я, совсем кровожадная стала, котят всегда жалела, собачек, а тут убить собственное дитя. – Она передернулась. Жутко страшно. Свернулась клубочком, защищая свой, тайный пока груз, от всего мира, страшного и злого. Прижала его еще ближе к себе, поглаживая нежно рукой, и улыбнулась… - Все будет хорошо.

В декабре родился мальчик Степан. Его встречали обе бабушки и Галя. Расцеловали. Бабка Дарья, как всегда погрозила внучке пальцем, за то, что молчала и нежно прижала к себе рукой. Она сильно сдала в последнее время, соскучилась, похудела, сгорбилась, да и шутка ли сказать: восемьдесят семь лет за плечами. Груз не маленький. Но она уверенно держала на руках своего правнука и смеялась:

- Вот он, мужик, наконец то парень появился в нашем роду, а то все девки, да девки. Богатырь, красавец писаный. До чего ж на деда мово похож. Чисто дед. Угодила внученька.

Вечером все сидели за столом. Не было только отца. Он так и не появился.

Бессонные ночи сменялись учебой, благодаря Антонине Ивановне, Степка рос здоровым и послушным, только вот ночами любил играть, а днем отсыпался. Людмила приспособилась, садила его на мягкое одеяло в манеж, обкладывала игрушками и спала, держась рукой за край манежа. Степка игрался, зевал, ползал во все углы, тыкался головой в сетку и наконец, успокаивался, прихватив в руки медведя или кота.

Так бы и жили они припеваючи, но постучалась к ним в дом беда. Не стало Дарьи Филипповны. Упала в огороде, пропалывая грядки и не встала больше. Пришлось ехать на похороны. Опустел сразу дом ее, потемнел и осунулся. Старый Тузик выл, провожая хозяйку в последний путь, оплакивая свою подругу и последние минуты на земле. Через два дня его нашли у будки. Он лежал, не шелохнувшись, до конца верой и правдой послужив этому двору, дому, семье. Людмила рыдала над ним, гладила по голове, как и прежде.

- Вот и оставили вы меня все. Как я теперь одна?

- Не одна, - на ее плечо легла тяжелая рука. Она вздрогнула, оглянулась. Перед ней стоял Толик, друг детства. Такой же постреленок, как и она. Вместе они носились по лужайкам, собирали божьих коровок, а потом под громкое пение: «Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки. Всем раздают, а тебе не дают» отпускали их с ладошек, долго смотрели, как они, расправив крылышки, взмывают высоко, высоко в небо.

Только теперь он был крепким невысоким складным парнем, с шикарными усами.

- Толик?

- Я! - Он обнял ее крепко. – Держись, подруга, прорвемся.

Он и Галина помогали ей с похоронами, поддержали. Провели поминки, перемыли посуду и навели порядок в доме, а вечером долго сидели, пили чай, вспоминая ворчливую, но добрую бабулю.

Начиналась новая глава ее жизни.

Анатолий помогал ей во всем и как то так получилось, что они стали жить вместе, чередуя дни работой, весельем и совместными прогулками по парку. Он был врачом, работал в местной больнице и очень здорово поддерживал, сдающую с каждым годом свои позиции Антонину Ивановну. Она все еще отлично справлялась с маленьким Степкой и радовалась их тихому спокойному семейному счастью. Но однажды этот покой нарушила дочь Антонины Ивановны.

Она наконец, приехала проведать свою престарелую мать.

- Я услышала, что в твоей квартире организовала притон твоя сиделка. Где она. Пора ее заменить на более опытную.

- Уже.

- Что уже?

- Уже заменили. Теперь за мной приглядывает молодой перспективный врач. Он весьма компетентен в моих проблемах, потом его молодость возбуждает во мне жизнь. Поэтому ты зря оторвалась от своих неотложных дел, дорогая. Как видишь, я нахожусь в полном здравии.

- Да ты что, не видишь? Ему же только твоя квартира нужна.

- А тебе, что нужно? Я или квартира?

- Как ты можешь такое говорить, мама.

- Наконец, дождалась. В кои - то веки меня мамой назвали и в гости приехали.

- Ну, если ты так хочешь, скажу. Я приехала, чтобы свозить тебя к нотариусу. Пока есть возможность надо переписать квартиру на Андрюшеньку, тем более он собрался жениться и ему нужна жилплощадь. Невеста у него неплохая, но я не смогу с ней жить. Лучше им переехать к тебе.

- Лучше будет им или тебе? А меня куда? В дом престарелых перевезешь? Со мной ты жить не хотела еще в то время, когда я была сильна и молода. Так неужели в старости, ты соизволишь забрать меня к себе? Не верю!

В это время на крики в комнату вошел Степан. Он уже подрос и отличался своей непоседливостью и храбростью.

- Не кричите на бабушку. – Закрыл он ее своим маленьким телом.

- А это еще кто? Да тут целый вертеп!

Она вглядывалась в его глаза и брови, вихрастый чуб. Он безумно напоминал маленького Андрея. Она даже рукой протерла глаза от удивления.

- А ну иди отсюда, - только и вымолвила она, презрительно пожирая его глазами.

- Не кричи на ребенка. Кстати, квартира теперь полностью принадлежит ему и никто, даже суд, не сможет отобрать ее у него. Вот так дорогая. – Она развела руки в стороны, показывая этим, что все ее надежды лопнули, как мыльный пузырь. - Давай, иди в свои хоромы. - Она указала рукой на дверь.

- Что? Я докажу, что ты невменяема. –Тыкала женщина пальцем в сторону матери.

- Не трогайте бабушку! – Крикнул внучек и топнул ногой, запустив игрушкой в нервную тетю. Она попала ей по ноге и, зацепившись за колготки, упала на пол, оставив дыру и стрелку, тянущуюся вниз по ноге. Не успела увернуться от тяжелой машинки.

- Ах, ты змееныш! – Она подняла руку, готовая ударить мальчика.

- Не смей трогать ребенка. Не забудь себе успокоительного прихватить и корвалола побольше, вдруг еще и сердечко шалить начнет. От жадности.

- Бабушка, ты как? – успокаивал ее Степка, после ухода злой тети, он гладил ее морщинистые руки и положил на них свою голову.

- Ничего Степушка. Ничего она нам не сделает. Ты мой единственный, самый хороший. Защитник. С тобой мне ничего не страшно. Егоза ты моя.