Фильм был бы прекрасен, если оставить актёров и убрать режиссёра.
Но для начала – о чём же роман Достоевского «Бесы»?
На первый взгляд внимательного читателя, роман о сугубо социальном явлении второй половины 19 века в скучной и пустой идеями России – о всеобщем сбивчивом цинизме и увлеченности интеллектуальным бурлеском, о психической ненормальности и инфантильном показушничестве на российской провинциальной почве.
Именитые критики вещают, что роман, дескать предупреждение и обличение, которые почему-то никак не повлияли на судьбы России.
Для психологов-экзистенциалистов (коим и является Фёдор Михайлович по сути) роман о тотальной лжи и обществе спектакля, о лжи, которая уже к тому времени стала неразличима благодаря атеистам и нигилистам, признающим за правило мысли только отрицание.
Ближе всего к реальности лежит нравственный лейтмотив романа – «не сотвори себе кумира», ведь красующегося пороком Ставрогина все любили: (подозрительно страстно) и Кириллов, и Шатов, и Верховенцев, по сказочному романтично – Даша, Лиза и даже совращённая Ставрогиным девочка подросток (из 9-й исключенной из романа главы о растлении).
Практически у всех, особенно у православных, критиков торчит мифологическая фиксация на «бесовстве» как духовном, а потом уже социальном явлении.
А теперь окунёмся в очевидные факты.
Прототипом главного героя романа «Бесы» Николая Всеволодовича Ставрогина является революционер-анархист Михаил Александрович Бакунин.
Бакунин (как историческая личность) и Ставрогин (персонаж с двойным дном Достоевского): родились в родовом тверском имении; у них строгая, почти деспотичная мать – Варвара; в семье изучали иностранные языки для чтения иностранной (философской, политической, художественной) литературы в оригинале; и Михаил Бакунин, и Николай Ставрогин отличались крайне дерзким нравом и поведением, оба – дуэлянты; оба жили заграницей, в частности – в Швейцарии, и не любили Россию. В 1869 году Бакунин вступил в тесные отношения с экстремистом Сергеем Нечаевым (прототипом Петра Верховенцева в романе) и помогал ему организовать политические волнения в России.
Не случайно Достоевский писал «Бесов» в Дрездене, где Бакунин был одним из организаторов антиправительственного восстания в период Мартовской Саксонской революции 1848-1849 годов.
Высказывания Бакунина, вполне можно отнести и к достоевски-подобному Ставрогину, например:
«по своему происхождению человек – зверь, двоюродный брат гориллы»;
«я, как человек, имею право не слушаться никого другого и действовать по своему усмотрению»;
«все религии с их богами, полубогами, пророками, с их мнениями и святыми представляют собой продукт легкомысленной человеческой фантазии тех, кто ещё не достигли полного развития и полной власти над своими духовными силами. Это справедливо и по отношению к христианству, которое представляет собой полное извращение человеческого рассудка»;
«под революцией мы понимаем взрыв страстей, считаемых в настоящее время злыми»;
«для осуществления революции мы должны распространять среди масс те идеи, которые соответствуют их массовым инстинктам».
И Бакунин, и Ставрогин искали полной свободы объединенных звериной энергией индивидуалистов, субъектов без границ.
А сейчас – о главном.
Самоубийство Ставрогина в романе «Бесы» – это логическая, психологическая и художественно-эстетическая ошибка Достоевского, демонстрация его морализаторской тенденциозности, почему-то присутствующей во всех его романах. Достоевский мог пойти на такой ущерб своей писательской репутации только по одной причине. Под лубочной критикой «бесовщины» скрывалась симпатия бывшего революционера-петрашевца к новому поколению бунтовщиков. Психопатическая достоверность его героев в «чёрной рамке» христианского осуждения также может свидетельствовать о легко угадываемой богоборческой позиции когда-то зашифрованного страхом казни Фёдора Михайловича.
Расшифруем же главного героя, к которому, несомненно, близок сам автор.
Ставрогин страдает расстройством личности. Он - бунтарь вследствие травмированной природы своей психики. Причины, предмет и цели этого бунта – уже не важны. Он упивается отрицанием как состоянием, а не как убеждением. Идея того, что образованный Ставрогин маниакально ищет совершить некий непростительный грех абсурдна, потому что простейшая, лишенная богословской утончённости основа христианского вероучения о прощении – это искреннее покаяние, которое всегда в воле человека.
В этом смысле «богоборец» Кириллов просто неуч и самодур. И в этом же смысле Верховенцев – это упрямец, проектирующий своё сыновье своеволие на окружающих под маской социального экспериментатора.
Совращение Матрёши – художественное преувеличение, а не контрапункт истории о кающемся грешнике (как в известной постановке «Бесов» Сергея Голомазова в Театре на Малой Бронной). Ставрогин, самое большее, экспериментирует с собственным восприятием недозволенного вне маниакальной сексуальности и получает совершенно непредсказуемую реакцию – самоубийство подростка, которая сбивает его с толку, а потом моделирует из него великого грешника, которого не сможет простить сам Бог, что наконец-то обрывает его связь с высшей моралью. Эта нелепая фиксация Достоевского на «капле слезы ребёнка» долго вызывала нехорошие инсинуации о самом писателе (а ведь он просто в детстве видел, как изнасиловали его сверстницу, которая впоследствии от этого умерла).
И фильм апологета «правильного» Достоевского Хотиненко в этом смысле концептуально совсем неудачен. Но актёры и постановочная часть их игры – просто великолепны!
Актуальность романа сегодня, обеспечивающая гарантированный успех инсценировок и экранизаций: * индуцированный окружающими нарциссизм (Николая Ставрогина), * дегуманизация человеческого вида (от Петра Степановича Верховенцева), * до весёлости абсурдная радикализация абсолютно любых идей (Кирилловым), * навязчивое копирование и смена интеллектуальных масок плюс внутренняя пустота (Шатова), * предчувствие новой декадентской эпохи безразличных, довольно глупых и жадных до извращенных форм внимания к себе людей («массовка» в романе).
Достоевского всегда манила художественная идея грехопадения, её готический экстаз, психоделическая реальность полного отрицания моральной и физиологической нормы. Действительно предсказывая апокалиптическую чуму обесчеловечивания, он невольно ставил свои Альтер-эго на место злодеев. В «Бесах» — это, конечно же, Николай Ставрогин (в фильме – Максим Матвеев). В его, Николая с матерью (Надежда Маркина) поместье на правах гувернёра-приживала пустословил «мутный» псевдолиберал Степан Верховенцев (Игорь Костолевский), сыном которого и является наш «главный бес» - Пётр Верховенцев/Сергей Нечаев (Антон Шагин), приятель Николая Ставрогина по хулиганским выходкам и садистским психологическим трюкам.
Маниакально-депрессивными жертвами-идеалистами в романе (фильме) представлены антиподы «бесов», - блуждающие в мечтах и цепляющиеся за фанатически окрашенные мыслеформы Иван Шатов (Евгений Ткачук), сын прислуги в поместье Ставрогиных, и инженер Кириллов (Алексей Кирсанов).
Интересен персонаж Эркель, преданнейший ученик Верховенцева (Вячеслав Чепуренко), до предела циничный и хорошенький «бесёнок», напоминающий штамм бубонной чумы в пробирке. Благодаря этому характеру Хотиненко удалость употребить будущее продолженное время в экранизации романа. К таким же «транзитным» архетипам относится Федька Каторжный (Олег Васильков) и старец Тихон (Юрий Погребничко).
Все остальные многочисленные персонажи в бесспорно мастерском исполнении Сергея Маковецкого, Владимира Зайцева, Александра Галибина, Марии Шалаевой, Марии Луговой, Бориса Каморзина, Натальи Швец, Иванны Пьетровой – дань литературной моде времён Достоевского, пища для критиков и публицистов.
Ставрогин в фантастическом исполнении Максима Матвеева – демонический русский Фауст, мечущийся Печорин в пароксизме порока, гламурный эгоист и скептик Казанова, - у него много лиц и имён. Одно из них – Астарот, гений одержимости садистической похотью и коварным тщеславием (смотрите картинку в заглавии).
Достоевский-демиуг обладал и до сих пор обладает театрально-теургической способностью инвокации, призывания «духов» в художественные образы своих произведений. Литературный герой становится своего рода медиумом, что роднит его со драматическим персонажем, ролью, которую дано прожить и мастером сцены и ценителям традиции мистерий и психоделических трансформаций, выводящих зрителей на экстатическое переживание катарсиса, мистического очищения от одномерности убогого тупикового существования «куколки». О Ставрогине нельзя «рассказать». С ним можно только встретиться и поговорить с непредсказуемым для себя результатом.
Интеллектуальная болезнь Ставрогина, его одержимость, очень роднит его с Раскольниковым-фюрером, который слишком опустился в глубины первобытных инстинктов, в подсознание без городов, в область грёз-воспоминаний, когда людей было мало и они встречались или на поле битвы, или у костра после охоты - и в том, и в другом случае, пьяные от крови.
Условное сумасшествие Ставрогина – это смысловой идиотизм феномена времени, разрушающая душу идея тотальной тленности бытия. Красотки-бабочки и красотки-девушки, как воплощения идеального мира, прикалываются энтомологической булавкой мальчика-монстра Коленьки, создавая символы абсурдности существования, непостижимости замысла Творца, который создаёт и разрушает бесконечного количества совершенный форм. В таком «обнулённом» мире Ставрогин отказывается, подобно ничтожнейшему гению Верховенцеву в феноменальном исполнении Антона Шагина, отличать добро от зла, принимая тайну беззакония прямо себе в душу.
Хотиненко в фильме считал Ставрогина шизофреником, многоликим маньяком-растлителем, упивающимся властью преступления ради власти преступления (хотя речь, безусловно, идёт о переносе на персонаж «греховно-богоискательской» мульти-личности самого Достоевского). Ставрогин – это метафизическая причина и романа, и его демиурга-автора на период написания романа (подобно Воланду Булгакова).
«Бабочки света», пока ещё живые – это влюблённо-нелюбимая Лиза Тушина, «упавшая в любовь» Даша Шатова, хромоножка Лебядкина (христианский символ «силы в слабости»), неудачник Шатов (принимающий жизнь в принципе, без оговорок, без страха её потерять), божий человек Тихон (признавший в Ставрогине брата, но отдавший себя Христу).
Ставрогин-Матвеев, неотличим от образа падшего ангела, даже в поражении отстаивающего своё абсолютное право на гордое, независимое существование, на княжеский статус среди пресмыкающихся смертных.
Кровоточащий подтекст романа «Бесы» — это «Катехизис революционера» Сергея Нечаева – Михаила Бакунина 1869 года, источающих инфернальную пневму земных бесов Петра Верховенцева и Николая Ставрогина. Этот текст – перевёрнутые скрижали заповедей Бога, разделяющий людей на два вечно враждующих и смертельно опасных в своей нераздельности класса – «способных» и «не способных» НА ВСЁ, борьба между которыми ни к чему не приводит, потому что «победивший дракона сам становится драконом».
Это «евангелие от дракона» равнозначно (да простит меня Фёдор Михалыч) декларации свободы преступления во имя самого преступления, то есть революции. И в первую очередь, так как речь идёт об одержимости героев романа бесами, мы угадываем эстетику подавления чужой воли, пандемию «единиц насилия» (сеть «пятёрок», подпольных ячеек Нечаева-Бакунина), иррациональную матрицу любого преступления.
Логика революции по определению иррациональна. Эстетика иррациональности вызывает в сознании адепта определенного рода эйфорию, полёт исключительности, необремененности ничем и, безусловно, наркотическую инъекцию предельной значимости (в глазах своих будущих жертв).
У Достоевского и следователя Горемыкина в фильме Хотиненко закрытые сетевые структуры вызывают устрашающий восторг, ведь отдельный «винтик», член одной абсолютно автономной организации пропускает через себя импульс, электрический ток всей вертикально организованной иерархии заговора. Атмосфера мистицизма такой организации кроется в чувстве необратимости: можно войти, но нельзя выйти (или будешь убит как Шатов).
Сознательное намеренное совершение преступления, маниакальное сладострастное предание себя злу – это тема Достоевского, выводящая иероглиф парадокса, двойственности, а то и в правду множественной одержимости человеческой природы.
