Из книги "Покров"

15

Жизнь, и больше всего его собственная, с каждым днем все сильнее не совпадала с делами и занятиями, которыми уходящее время заполняло память. Как вспоминается прошед­ший день? В соединении кусочков, называемых отдельно пробуждением, утром, днем, вечером и при желании рассыпающихся еще на тысячи осколков? Или в чувствах, повисающих над этими словами, и чувства уже не имеют резких границ, а плавно вытекают одно из другого, сотканные из запахов, предметов, своего взгляда в зеркале? И где остается все остальное из прошедшего дня, если вдруг выбираешь на мгновение пятно на полу — холодно и ярко сверка­ет солнечный свет по утрам, и почему только в этом вспыхивает память, заслоняя окно или рисунок обоев над кроватью?

Вот он держит в руке карандаш, и другая рука ухватывается за тоненькую эту палочку — и заметно изогнулся карандаш, вот-вот готовый треснуть, но что будет сейчас, чем обернется следующее мгновение? И казалось, легче сломать, оборвав быстрым хрустом ожидание, и, встре­пенувшись, он оглядывается вокруг, разрешая предметам вернуть себе привычное значение.

На мимоходом брошенное отцом: "Где ты был?" — он говорил: "В лесу", — и этим словно закрывал за собой дверь, и короткий его ответ уже застывал в воздухе комнаты, теряя связь с лесной дорогой, одинаковым падением листьев, далеким деревом, у которого он повернул на­зад — может, это и есть то место, где он был, ради которого и прошел весь путь туда-обратно? И что еще можно выбрать из этой дороги — сколько ни вспоминай ее, ни одно слово не могло прилететь оттуда без неточности и обмана.

Однажды, читая книгу, где одно лишь упоминание об окне заставило его подслушивать с улицы разговор героев, сидящих за столом с неразличимыми в мерцании свечи лицами, — он почувствовал, что еще кто-то смотрит на этот свет из противоположного окну угла, и как только подумал об этом странном, вдруг возникшем свидетеле, — вспомнил мгновенно, как читал эту книгу прежде и смотрел тогда на пламя свечи оттуда, где и почудилось ему сейчас чье-то присутствие. И он уже не мог читать дальше, и свет, раздвоившись, исчез, вздрогнув напосле­док от хлопнувшей двери.

Как-то ночью, когда еще не спал, он случайно открыл глаза — в самом верху окна на черном небе вспыхнула тоненькой полоской, словно чиркнули спичкой, упавшая звезда. Небо опять стало неподвижным, но, неотличимый до этого от тишины, вдруг повис в воздухе за стеклом гул далекой машины на шоссе, поднимаясь ввысь, звеня и утончаясь. Последний перед рас­творением в тишине звук отстал от сверкнувшей звезды, и это несовпадение было единствен­ным, в чем ощущалось летящее навстречу время. И далекий, бесконечно далекий день его жиз­ни замерцал, готовый сорваться со своего места, только дожидаясь, что тишина зазвенит един­ственным, вдруг найденным звуком.

В центре деревни, возле старой станции, похожей на сарайчик с односкатной крышей, была просторная площадка с плавными выбоинами, и редкие автобусы стояли на ней, ссутулив­шись, как подобравшие заднюю ногу лошади. Моторы, даже замолкая, все еще дышали теп­лом, храня в себе остановившийся запах дороги.

Рядом со станцией был буфет, к нему от автобуса пробегали несколько человек, и при этом всегда было похоже, что идет дождь. Иногда автобусы стояли подолгу, пассажиры смотрели через окна тихими горюющими глазами, и чье-нибудь лицо запоминалось — казалось, навсег­да.

Но вот автобус отъезжал, напоследок громко просигналив отставшему, площадь станови­лась пустой, и воздух на ней долго еще успокаивался. Потом автобус пропадал в низине за деревней, сохраняя только звук, и через минуту, догнав сам себя, поднимался теряющей свой завод игрушкой на дальний гребень шоссе.

Солнце садилось, он возвращался от станции домой, и эта дорога всплывала потом в памя­ти вместе с красным небом впереди и тусклым от дымки полем.

Один вечер окрасил своим закатным светом эту дорогу, по которой он проходил тысячи раз, но всегда воспоминание вспыхивало одинаковым чувством, почему-то звучащим двумя словами, и второе из них вбирало, растворяя, первое — день рождения. Память, раскручиваясь в прошлое, останавливается на последнем витке, не имея сил разорвать его, брошенная змейка серпантина вздрагивает последним кольцом.

Проснувшись, он лежал долго, удивляясь тому, как не помещается в это утро долгое ожи­дание чего-то совсем нового и необычного. И даже закрыл глаза опять, чтобы проверить в тем­ноте ускользающее наяву чувство. Но сон уже соединялся с утренним светом, словно останавливались качели в точке покоя, где закрытые глаза уже становятся притворством. "Проснул­ся" — бедное название этой точки. Ожидаемая вчера радость была рядом, как будто он вынырнул не там и сейчас оглядывается над водой, видя только отодвинутый берег.

Подумал словами, словно сказал: "Сегодня день рождения", — тройной звук был почти слы­шим. Он встал, и все его движения притворялись обычными — несколько шагов по холодно­му полу, вчерашнее чувство одежды, долгий застывший зевок. В доме было тихо, чувствова­лось, что никого нет и в соседней комнате. Это сразу обрадовало, потому что с самого начала не хотелось слов, уже слышанных: "А вот и наш..." Но когда вышел в ту комнату и увидел, что действительно никого нет, стало жалко, словно обманулся — когда не знаешь, чего хочешь, всегда все кончается обманом. На полу кружилась на спине муха, не покидая квадрата солнеч­ного света. Он перешагнул этот деревянный звук, открыл дверь в темноту сеней и постоял не­много на пороге, словно ожидая, что сумрак поплывет в комнату — вечное обещание двери, которое она выполняла только зимой, впуская видимые клубы морозного воздуха.

Умывальник уже нагрелся на солнце, но вода была еще прохладной с ночи. Он медленно умывался, прислушиваясь к тому, как и звяканье умывальника, и ясное щебетанье воробьев в густой листве яблонь, и проехавшая по улице телега — все звуки освобождали в себе что-то одинаковое по смыслу, еще неясному, но накапливающему силы для простого и ожидаемого объяснения.

Перед глазами вдруг мелькнул квадратик бумаги, который он видел на столе в комнате — этот листочек уже притягивал к себе — одним выдохом стал весь путь от умывальника до стола. Ко­роткая записка матери — что на завтрак, на обед. Последние слова "вернемся вечером" бессиль­но старались дотянуться через бесконечный день до своего подтверждения. Рядом лежали деньги — одна бумажка, связанная с запиской словами "на конфеты", и он обрадовался сделанному за него этой бумажкой выбору. Мелькнула тропинка за домом, ведущая к магазину, и растянутое впереди время мгновенно сократилось на этот ясный отрезок: дорога до магазина и обратно.

Но, конечно же, в магазин он пойдет не сразу — оставляя это про запас, он вышел на улицу. Каждый шаг заполнял только что прошедшее мгновение движением, которое подталкивало, невидимое, в спину. Он шел по лугу и прислушивался — вдруг стукнет калитка у дома, и надо будет вернуться, но вот уже отходит далеко, лес шумит близким своим гулом, и нельзя повер­нуть назад, словно кто-то увидел его впереди и дожидается неизбежного приближения.

Хотя до осени еще далеко, медленно падают листья — их мало, и можно успеть проследить каждое падение; сухие, они беспомощно вертятся среди сильной зеленой листвы, успокаива­ясь только на земле. И нельзя понять, откуда они берутся — кажется, появляются уже в воздухе, вспыхивая залетевшей из осени картинкой, и ничто не верит такому предсказанию.

Он шел все дальше по знакомой тропинке, и казалось, что странное чувство, которое появи­лось здесь с его приходом, сотканное из неподвижных выражений обломанных сучьев, по-раз­ному глядящих вверх пней, опущенных веток, — расколдуется, открывшись ясным вопросом, растворенным пока в этом воздухе: "Куда ты?" — и упавшая вдруг сухая толстая ветка сказала это на своем языке.

Он смотрел на дерево впереди, а поравнявшись с ним, выбирал новое — бесконечное лес­ное занятие, чудом избегающее повторения, — и время плыло навстречу вместе с этими дере­вьями. Ни минут, ни часов — все одинаково и неразличимо в спокойном течении.

Только выйдя на опушку, он представил, словно увидел издалека, замкнутый огромный круг, по которому прошел в лесу, и невидимая птица, перелетающая все это время рядом с ним, качалась на последней ветке, удивляясь пустоте пространства, вдруг открытого впереди. Он глянул на далекую через луг улицу — заметно было, что солнце переместилось, и дома стали выше, спрятав под собой свои тени. Он знал, что как только дойдет до того места, где запах улицы накатывает на луг размытой в воздухе границей, и лес, подернувшись дымкой, отступит еще дальше, — то подчинится тому чувству, с которого и началось утро. Дождавшись его перед улицей, странные от повторения слова "день рождения" уже мелькали и в окнах дома, и в слив­шейся на ходу ребристости забора — даже скользнувшая над самой крышей ласточка чуть не столкнулась, быстро увернувшись, с неподвижным, как стекло, препятствием.

Он попробовал вспомнить ту радость, с которой ждал этот разгорающийся до непонятной тревоги день, и помнил только само ожидание, ничем не связанное с завершением, — так гул самолета, на котором летишь во сне, превращается после мгновенного пробуждения в мыча­ние коровы, выгоняемой утром в поле.

В доме было тихо — проходя мимо окна, он заглянул в него как в чужое. Днем всегда плохо видно с улицы, он приблизил глаза к самому стеклу и сразу увидел на столе тот же лист бумаги, только чистый, без единого слова. Почему-то испугавшись, он быстро обежал сени, толкнул дверь - одну, другую и перед самым последним движением, когда уже хватал лист, дога­дался: да просто перевернут вниз словами. И опять мелькнуло: " Вернемся вечером". И словно не было ни леса, ни покоя лежащих в траве листьев — все уместилось между двумя повторами этих слов, одинаково прочитанных.

Задетая газета сползла со стола, обнажив сковородку, кувшин, хлеб — все это старалось совпасть со словами в записке. Улыбаясь, он налил в кружку молока, косясь на записку — "пей молоко" — молчаливое подтверждение, ничего не значащее без его участия. И сразу вспомнил, как вчера читал книгу - одна страница с крупными вверху словами "Глава одиннадцатая" и сей­час стояла перед глазами: два слова, и снизу серая россыпь букв. И страница вдруг закрыла бегущего по полю человека, и уже неизвестно, что там, за рассеянными по бумаге буквами — бежит ли дальше человек или сел на землю, обхватив голову руками, словно приговаривая неслышно про себя: "Глава одиннадцатая, глава одиннадцатая..."

Он допил молоко и усмехнулся застывшим на бумаге словам: "Пей молоко", — слепые, они так и не увидели своего исполнения... Подойдя к зеркалу, он отчего-то вздрогнул и не удержал­ся, заглянул за него, в темный угол с затихшим на полу мячом. "Надо накачать", — подумал он, а какая-то бессловесная мысль уже пробежала холодом по волосам, словно они высыхали на легком ветерке, и вот он уже спешит отойти, оглядывается на ходу, успевая заметить в зерка­ле свою удаляющуюся спину.

Громче обычного хлопнув дверью, он остановился на крыльце. Здесь было тепло — теплее, чем в доме. Солнечный свет падал отвесно сверху, и навстречу ощутимо поднималось с земли тепло. Не вынимая рук из карманов, он сел на ступеньку и вдруг услышал слабый хруст — и как что-то живое, выдернул из кармана оставленные матерью деньги. И словно собираясь сделать приятную работу, он подтянул штаны, оглянулся — плотно ли закрыта дверь, подбежал к нача­лу тропинки, пропадающей под нависшей ботвой картошки, оглянулся еще раз и пошел, под­гоняемый странной бодростью.

Справа, на дальнем огороде, заканчивали укладывать огромный по сравнению с малень­кой лошадью воз сена. Мужик стоял наверху, словно собирался спрыгнуть, ногами пробовал покатые края. Вот он уселся, подлетели брошенные снизу вожжи, и воз поплыл над невидимы­ми колесами, вздрагивая и роняя легкие непричесанные клочки сена. "Наверное, та самая те­лега", — вспомнил утреннее свободное тарахтенье за домом и подумал, что, может быть, они с отцом будут возить свое сено на этой же лошади, и тогда она станет на день близкой, похожей на их корову — с такими же глазами. Он всегда, пока отец грузил, держал лошадь под уздцы, и если приближал к ее покорному грустному глазу свое лицо, то удивлялся отражению.

Он уже свернул с тропинки на дорогу с присыпанным, как в песочных часах, следом от телеги. Впереди стена магазина, большая даже издали.

Навстречу, покачиваясь почти на месте, медленно плыл воз с сеном. Он оказался кособо­ким, мужик переполз для равновесия на сторону и еще издали начал удивленно поводить голо­вой, доказывая свое знание об этой кособокости.

Он поздоровался, но мужик не ответил, словно говоря всем своим видом: "Какое тут здрав­ствуйте, тут бы только доехать..." Посмотрев вслед уже отъезжающему возу, он подумал, что где-нибудь на повороте мужик будет бояться особенно, и даже представил его лицо с заку­шенной губой и широко раскрытыми глазами.

Странно — в каком месте дороги ни разминешься с кем-нибудь встречным, после этого дорога только дожидается своего завершения, став по-новому короткой — и уже видны трещи­ны в стене магазина. Он перелез через забор — вот-вот опять сделают пролом, чтобы ходить не улицей, а напрямик; каждый год забор застывал новым зияющим рисунком.

Возле магазина было пусто, только собака, лежащая неподвижно у самых ступенек, вдруг встала и переплелась на другое место, сразу же там улегшись. Когда он проходил мимо, собака только дернула бровью, не подняв с лап вытянутой головы. В магазине скучала продавщица, он сразу застеснялся ее взгляда, и захотелось выйти. Он посмотрел на пустые хлебные полки, будто объясняя свой приход, и попятился к двери.

И сразу увидел станцию — она была напротив, к ней, опустив хвост, лениво трусила та самая собака. "Наверное, сейчас подъедет автобус", — подумал он и захотел подойти туда сквозь горячий, струящийся вверх воздух. Твердая поверхность асфальта сделала его выше, точно он переобулся в новые, непривычные ботинки.

И когда переходил шоссе, мелькнувшее вправо-влево бесконечностью, вдруг подумал, ус­пев заметить под ногами пустоту вмятой в асфальт ракушки, что половина дня осталась сзади, перед этой дорогой. Завершая это чувство, какая-то неостановимая машина пронеслась за его спиной, разорвав неподвижный воздух.

Он вспомнил, как раньше с братом искали друг друга по спичкам: брали коробок, быстро всовывали внутрь одну горящую спичку — вспыхнувшее с шипением пламя радовало больше всего — и он уходил потом куда-нибудь, бросая под ноги через несколько шагов по спичке, а брат шел по этому следу. Надо было экономить, чтобы путь оказался как можно длиннее, но и далеко спичку от спички бросить нельзя — цепочка могла оборваться. А может, они тогда про­сто угадывали дорогу и спички были только радостным подтверждением? Однажды у него не­ожиданно опустел коробок, но он не вернулся, а все шел дальше — наверное, это в лесу было — тогда впервые брат не нашел его. Вернувшись домой, он встретился взглядом со странными глазами брата — то ли обида, то ли прощение были в них. Больше они не играли. Иногда он один тайком сжигал спички в ручном взрыве, но потом коробок становился ненужным, и он выбрасывал его подальше целиком, даже не рассыпая.

Наверное, проехавшая машина, подняв мгновенно пролетавший ветер, смела случайно уви­денную им на дороге спичку — иначе как бы он вспомнил ту давнюю игру?

Дверь станции была открыта, и тяжелый кирпич держал ее растворенной до отказа, как застывшая нога. Рядом уже улеглась собака — почему всегда рядом с собакой оказывается кир­пич или палка? Постоянная в своем страхе картинка: чужая рука замахивается, и собака ойк­нувшим визгом сплетается с ударом, убегая потом полукругом, и слышен жуткий чей-то смех.

С дороги сворачивал к станции, медленно переваливаясь на плавных выбоинах, автобус. Качнулся на тормозах, выбрасывая вперед из-под себя пыль. Из кабины вылез оглянувшийся назад шофер. Собака подняла голову, но глаза ее были такими же спокойными — даже новое ожидание не изменило их. Шофер прошел мимо, сбившись слегка в шаге — удержался, чтобы не обойти собаку подальше. Автобус покачивался от выходивших с обратной стороны людей — их ноги мелькали внизу и, добавив к себе туловища, направлялись уже к буфету. Шофер крик­нул, полуобернувшись: "Пять минут!" — переступив порог, обвел глазами пустые лавочки у стен — собака, мальчик, никого больше не увидев, подмигнул: "Далеко едешь?" — и уже от­крывал ту дверь, за которой сидела кассирша.

Собака повернула голову — вдруг показалось, что она ждет ответа вместо исчезнувшего за дверью шофера. И, словно начиная шутку, неизвестную своим концом и поэтому неостанови­мую, он вытащил из кармана деньги и положил, не разглаживая, на маленький подоконник, за которым склонилась голова кассирши. И быстро сказал, только потом поняв свою хитрость:

— Дайте два билета. До города.

Кассирша, заколдованная простым словом "два", протянула квадратики билетов и сдачу. Удивленный, он принял все это в ладонь, словно собираясь передать еще кому-то, и, держа перед собой, пошел к автобусу. Вдруг исчезло время, зазвенев последней секундой, — беззвуч­но шевелились губы подходящих из буфета людей, его подтолкнули в спину, подсаживая, — и вот он уже стоит на высоком полу автобуса и смотрит на собаку через окно.

Взревел внизу мотор, дверь с шумом соединила створки, и все дернулось наоборот: пыль­ные окна остались неподвижными, а станция поплыла назад. Странное чувство, которое ни­как не помещалось в несколько раз произнесенные в голове слова: "За деревней остановимся", — росло вместе со скоростью. Автобус уже скатывался, втягивая в себя со свистом воздух, к реч­ке, гулко простучал двойными ударами по неровностям моста, дернулся перед подъемом, по-новому загудел, проглотив начало этого звука.

Луг за речкой — одним куском — крутился вокруг своей оси и исчез за внезапным лесом с мелькающими деревьями — казалось, кто-то невидимый быстро скользил вверх по освещен­ным солнцем стволам.

Знакомые места оборвались прогалиной лесной дороги, успевшей только приоткрыть рот для первого слова и сразу же улетевшей назад, и незнакомый лес понесся по сторонам, одина­ково густея сразу же за автобусом. И ясно вдруг стало, что проехали место, где автобус мог еще остановиться, выпустить его на самом краю пространства, в котором возвращение домой было простым соединением этого края и центра в безошибочно выбранном даже через лес направле­нии. А он не мог сдвинуться с места, стоял в проходе, держась за спинку сиденья, и с каждой секундой все невозможней было подойти, как это смутно проносилось раньше в голове, к шофе­ру и попросить остановиться. Кто-то дотронулся рукой до его плеча, он услышал: "Садись, парень, места же есть". Оглянувшись, надеясь увидеть парня, которому советуют сесть, он за­метил, что несколько человек смотрят на него, и самый ближний, глазами похожий на отца, кивнул, подтверждая этим свои слова.

Он испугался, что его сейчас начнут расспрашивать, и быстро прошел по проходу назад. Там было совсем пусто, он сел у окна, спрятавшись за высокую переднюю спинку. И хотя каза­лось, все знают, что он едет один, в только что услышанных словах мелькнуло едва разли­чимое разрешение.

Он вспомнил станцию, вспомнил, как разъезжаются перед ней автобусы в разные стороны, и удивился, что не думал до этого о своем возвращении, о том, не существующем пока автобу­се, едущем в обратную сторону, — и не в силах был изменить направление; только в одну сто­рону летела дорога, унося его от станции, у которой, наверное, и сейчас неподвижно лежит собака и никогда уже не изменится ни временем, ни бесконечным повторением в памяти.

Автобус остановился в незнакомой деревне, качнулся, и эта остановка сделала в первое мгно­вение неестественными и траву у дороги, и наклоненные вперед дома, заглядывающие в свои палисадники, и не удержавший равновесия столб, стягивающий на сторону провода, — все бросалось в глаза, словно сдвинутое со своих мест. Он уже подхватился с сиденья, чтобы про­бежать по проходу и выскочить в раскрытую дверь, но увидел толстую тетку, только что вышедшую, перевязывающую свой платок, — и почему-то пронеслось в голове: "Подумают — я ее сын", — он опять сел, дожидаясь, чтобы скорее автобус тронулся, возвращая всему за окном привычное уже движение.

Потом автобус еще несколько раз останавливался, и при этом неощутимая в движении тре­вога догоняла, окутывала, и хотелось заплакать, но боялся, что всхлипнет, люди к нему обер­нутся и станут расспрашивать.

Но вот мотор загудел по-новому, и первый многоэтажный дом сверкнул на солнце сразу поло­виной своих окон. Появилось по сторонам много людей — они быстро шагали вместе с ровной цепочкой деревьев одинаково уносились назад. Несколько поворотов подряд спутали привычное направление, и казалось, что автобус сворачивает не туда, куда надо. Наконец, словно обрадо­вавшись, сильно загудел и разом затих, остановившись в самой гуще таких же автобусов. Шофер громко крикнул: "Приехали!" — люди выходили, оглядывались, выбирая направление, и, словно сомневаясь в чем-то, расходились по одному. Он выскользнул вслед за последней спиной, чувст­вуя, как сзади стал легким автобус. Медленно пошел, выбрался на пустое место — очутился один на огромной площади — казалось, стоящие вокруг люди смотрят на него, и он, опустив голову, спешил быстрей приблизиться к стене — там ожидало его место, где он остановится на минуту. Но и там, оглянувшись на площадь с рядами автобусов, решил, что надо отойти отсюда, чтобы потом, вернувшись, можно было опять сесть в один из автобусов, который повезет его назад.

Его обгоняли люди, а он смотрел по сторонам, чувствуя спиной не желающее увеличивать­ся расстояние до вокзала. Он отошел недалеко, и уже тянуло назад, и когда обернулся, то чуть не побежал, с трудом удерживая себя. Внутри вокзала были кассы — целый ряд окошек, он подошел к крайнему, положил деньги и назвал свою деревню. Тетка за стеклом сказала: "Биле­тов нет". Он перешел к другому окошку — там тоже не было билетов. Еще не испугавшись, он понял, почему у касс нет людей, — "билетов нет" — проговорил про себя. И когда вышел на широкие ступеньки вокзала и увидел, как в большом доме напротив уже загорались слабым светом окна, то почувствовал, что на голове, как от холода, стягиваются волосы. Все быстро пронеслось в пустоту — и остановившийся автобус, и спешащие люди, и тот угол дома, до которого он недавно дошел, чтобы повернуть обратно, — а он только смотрел на подрагивающие на своих местах окна, не в силах отвести взгляд от их неяркого света.

Всю жизнь этот свет горел по вечерам в любом городе, где ему приходилось бывать. Стран­ное чувство собиралось и накапливалось во всех выпуклых от внутреннего света окнах, и па­мять тянулась туда, где он впервые увидел холодный чужой свет.

Он шел в самой гуще людей, поваливших вдруг в одном направлении, и только прижав­шись к ограде, ему удалось выйти из потока, он остановился и стал смотреть на светофор, ко­торый отмеривал людей и машины порциями. Казалось, стоит только и ему перейти улицу, и уже он не вернется, на той стороне не было возможности ни остановиться, ни повернуть назад. Светофор вспыхивал все ярче, и лица людей по-разному отсвечивали.

И когда он уже решил сдвинуться с места, чтобы просто идти туда, где людей будет все меньше и меньше, взгляд его выхватил из толпы лицо, которое мгновенно притянуло к себе все его чувства, и он сразу ослабел, узнав сестру. Боясь выпустить ее из виду и поняв, что она испугается, если его увидит внезапно, он пошел за ней следом. Когда до нее стало совсем близко, он тихо ее окликнул, И хотя в повороте ее головы уже было ожидание любого удивления, но, увидев его, она широко раскрыла глаза и начала быстро-быстро оглядываться, будто кого-то еще искала по сторонам. По­том рванулась к нему, дотронулась до его плеча и спросила: "Ты что?" Он ответил: "Билетов нет". И все слова потом только упрощали их странную встречу — и он старался молчать, отвечая на ее вопросы, звучащие по-чужому, и ему казалось, что и сестра больше хотела молчать.

Потом сестра долго говорила с шофером, показывая свой билет и доставая деньги из сумочки, и, когда уже автобус тронулся, загорелись большие буквы на вокзале, словно ждали этого давно.

Автобус громко гудел в вечернем воздухе, трепыхалась на ветру занавеска, и слева сколь­зило над горизонтом красное большое солнце. Дорога назад оказалась совсем короткой, он все время, которое пронеслось в одну минуту, ощущал, как деревенеет от высыхающих слез лицо.

В деревне они остановились прямо на шоссе, не заезжая к станции, — было уже поздно. Когда прошли мимо магазина и вышли на дорогу, что шла к багровому горизонту, он попросил сестру: "Иди вперед одна, я отстану. И не рассказывай дома обо мне, а то у меня сегодня день рождения". Она засмеялась и пошла быстрее, часто оглядываясь.

Он шел медленно, думал, что надо бы прибежать домой первым — "вечером вернемся" — вспомнились слова, но сил не было, он только представлял, что обгоняет сестру, прямо перед ним открывается красное небо, все не затухающее за пропавшим солнцем.

Сестра, впрочем, все рассказала. И дядя, казавшийся главнее всех из-за своего громкого голоса, смеялся за столом: "С возвращением, путешественник", — все тоже улыбались, и толь­ко мать смотрела смущенно, словно при ней его хвалили непривычными, незаслуженными словами. А он, хотя и хотел пройти быстрее через эту комнату, заполненную людьми, боялся, что за ним пойдет мать и там, в спальне, он расплачется и не сможет уже больше выйти.

"Ну, а мороженого ты хоть поел?" — спросил дядя, и, когда в ответ он, сжав губы, кивнул головой, все громко засмеялись, и этот смех превратил весь день в мягко переходящие друг в друга картинки, и даже его поездка, все еще пугающая своей непонятностью, вдруг стала обычной, поместившейся в бесконечности прошедшего дня.

Он часто потом вспоминал ту минуту, когда сказал в кассе: "Два билета до города". И все, что было до и после этих слов, смотрело сквозь них друг на друга, вглядываясь в свое отраже­ние, замечая с годами все большее и большее несовпадение.

Это несовпадение на годы растянет томительную тревогу раздвоенности и ощущения, что обычная его жизнь проходит рядом, не соединяясь с чувствами.

Но пройдет время, и он обнаружит в себе странную потребность повторения всего, что было до той границы, которую он так и назовет — день рождения, — когда впервые уехал из дома. В воспоминаниях изменятся лица людей, их слова, время подчинится новым законам, и в этом не будет ни обмана, ни искажения.

Даже забытые события и дела окажутся словами — их оживление лишь поможет неподвиж­ному и напряженному вглядыванию в темную поверхность воды, в которой, наконец, он уви­дит отражение покрова, сотканного из первых в жизни чувств.