Я – гурман. Насколько такой термин применим к англичанину. Будучи, безусловно, патриотом, вынужден признать, что вклад Британии в кулинарную составляющую цивилизации скромен. Если не сказать, невзрачен. С моей точки зрения, человеческий гений создал лишь две великие кухни – итальянскую и китайскую. Остальное – вариации, ответвления, тупики, компромиссы, эпигонство, примитив либо халтура.
В Италии я, возможно, поселюсь на склоне лет. Где-нибудь в окрестностях Болоньи. Изысканнее болонского стола я ничего в Европе не встречал.
За пределами Европы я не встречал ничего изысканнее чунцинского. «Четыре реки» – так ведь переводится название провинции на западе Китая. В самом деле, восторг вкушающего изливается четырьмя потоками – из глаз и из ноздрей.
Вариант переселения в Сычуань я не рассматриваю. Далеко. А мне необходимо будет, где бы я ни был, время от времени навещать свое родовое гнездо. Это не замок и не трёхсотлетняя усадьба. У кокни из Восточного Лондона подобных амбиций быть не может. Это домик с небольшим участком в Эссексе. Здесь моё главное сокровище. Да, я не только гурман, но и садовод. Выбираюсь сюда редко, но раз в месяц непременно. Чтобы поклониться моим прекрасным безмолвным повелительницам – орхидеям.
Знатных предков у меня, как вы понимаете, нет. Потомками я обзаводиться не намерен. После моего ухода орхидеям будет некем повелевать. Что ж, тем ценнее для них минуты моего присутствия.
Где могут слиться воедино две благородных страсти? На ниве, дающей жизнь плоду, чей вкус непревзойдён. Проще говоря, я решил вырастить дуриан. Рассказывать о первой встрече с ним не буду. Кто это испытал, тот помнит. Кто – нет, не поймёт.
Испросив двухнедельный отпуск, я вылетел в одну из наших бывших колоний на экваторе.
При пересадке в международном хабе на локальную авиалинию меня настигла новость о похищении группы европейских туристов, загоравших на островном курорте в море Нуну. Места там дикие, можно сказать, первозданные. Нравы – тоже. Туземец, почтительно коснувшись лбом ножки вашего шезлонга, может подать вам коктейль и он же, напялив балаклаву, способен оказаться боевиком группировки сепаратистов или наркоторговцев.
Это, согласитесь, щекочет нервы. За это турист платит. Иной раз очень дорого.
В соседнем султанате не столь давно был случай, когда похищенным отрубили головы. За что, так и осталась тайной. Видимо, не так себя повели. Обычно дело завершается выкупом и дружеским расставанием.
В маленьком тропическом аэропорту, окруженном бамбуковым частоколом, я вспомнил сибирскую баню, где едва не распрощался с жизнью. Вернее, распрощался и даже малодушно призывал погибель, лишь бы прекратилась пытка. Нестерпимо жарко. В тропиках так же. Разница в том, что из парилки есть шанс выскочить. А здесь куда денешься? Остаётся терпеть и привыкать.
Как полагается, мою шею украсила гирляндой сампагиты встречающая пассажиров девушка, оркестрик из гитар и маракас грянул серенаду. Голый, если не считать худых нечистых портков, рикша подогнал экипаж, напоминающий первобытное кресло-каталку.
Побыть белым человеком – вещь, не лишенная приятности. Мы с достоинством некогда приняли это бремя и продолжаем нести его с честью. В этом есть своя поэзия. Всякий раз, когда сампагита касается моей груди, а раскалённая пыль забивает ноздри, я мысленно декламирую строки Киплинга. Ему по заслугам платили за каждое слово золотой фунт стерлингов.
Расположение отеля я узнал по запаху. Где-то совсем недалеко был рынок и цель моего вояжа – дурианы. Много драгоценных плодов, которые везут сюда на продажу с разбросанных по джунглям и островам плантаций.
Я этот букет очень люблю. Чистоплюи воротят нос, а я люблю. Потомственный горожанин, убеждённый и искушённый столичный житель, я тем не менее ценю и тонко различаю ароматы всего, что вбирает в себя понятие плодородия. Свежевспаханной почвы, конюшни, свинарника. Чем пахнет дуриан? А вот этим, плюс оттенки, которые можно встретить на кухне, на помойке, в казарме.
Запах дуриана, достигнув известной концентрации, способен травмировать, а то и убить неподготовленный живой организм.
Швырнув «гладстон» на койку в номере бамбукового, как всё вокруг, отеля, я вступил во фруктово-овощные ряды. Окинул неторопливым взором груды пупырчатых красавцев. Указал подбородком. Туземец взмахнул вибрирующим, как фольга, лезвием и, словно череп дурня-миссионера, рассёк надвое звонко лопнувший плод. Открылось розоватое чрево. Я запустил в податливую плоть пальцы и извлёк дольку склизкой мякоти, похожую на сырой русский пельмень.
Будь я поэтом, сравнил бы, наверное, прикосновение языка к мякоти дуриана со встречей после долгой разлуки с первой любовью. У меня не было первой любви, но как ещё выразить это наслаждение? Сказать, что чувствуешь вкус жареного лука, холодного и несоленого, значит сказать не всю правду. Вкусовая гамма сложна, изысканна, непередаваема.
Я погрузился в сладостные ощущения и, видимо, на какие-то мгновения отрешился от окружающей действительности, утратив бдительность. На азиатском базаре этого позволять себе нельзя. Получив удар по затылку чем-то тупым и твёрдым, то есть, скорее, дурианом, а не ножом, слава Всевышнему, я впал в глубокое забытьё.
Трудно определить продолжительность моего обморока. Очнувшись и томясь от гула в голове, я не увидел белого света. Его скрывал мешок из вонючей рыночной дерюги, плотно облегавшей мои глаза, нос и рот, набитый обсосанными мной, но не выплюнутыми семенами дуриана.
Вернувшийся вместе с сознанием слух уловил звук двухтактного дизеля, а толчки снизу подсказали, что я лежу в лодке, летящей по невысоким, но частым волнам.
Итак, похищен, пришел я к нехитрому умозаключению. Разум, ослабленный ударом, уступил досаде и я опрометчиво вытолкнул изо рта дурианово семя, которое, подобно гальке, немедленно облепило щёки и подбородок.
Лишь после этого разум опомнился и занял подобающее ему руководящее положение. Я попробовал пошевелить руками и выяснил, что они свободны. Немедленно сорвал мешок с головы и воззрился на туземца на корме. Тот, дружелюбно скалясь, держал руку на рулевом рычаге. Второй сидел на носу и тоже весело оскалился, когда я метнул в его сторону гневный взгляд.
Обзор перекрывает стена жемчужных брызг, высекаемых бамбуковыми лыжами по бокам лодки. Эта известная ещё в домагеллановые времена конструкция, на одном из местных наречий называемая «банка», напоминает летучую рыбу и отличается завидной юркостью и остойчивостью.
Рулевой сбрасывает скорость. Наша банка, как водомерка блюдце, пересекает неподвижную лагуну и ложится на песок пустого обширного пляжа.
Бреду за конвоирами к зарослям магнолии и манго, из которых нам навстречу выбегает дюжина чёрных голых рабочих муравьев. Они окружают лодку, подхватывают её и тащат под непроницаемый зелёный навес.
— Приветствую тебя, Саиб! – На просторном помосте, надёжно затенённом соломенной крышей на бамбуковых шестах, в лёгком плетёном кресле восседает властелин этого осколка некогда грозного и непокорного царства, повелевавшего просторами десятка окрестных морей.
Он стар, хотя, наверное, не старше меня, узловат и прочен, как тиковая лакированная табуретка. Туловище прикрыто куском узорчатого жёлтого (согласно канону Поднебесной только этот цвет отличает августейшую особу от смертных) батика.
Вглядевшись, я его узнал.
– Привет тебе, Парук!
– Доктор Парук, если ты не возражаешь. Несколько лет назад я получил степень в университете Святого Мартина и, заметь, не прошу обращаться ко мне с перечислением всех титулов, как положено моим подданным.
Воспоминания мутным и безжалостным приливом накрывают меня. Мы не виделись лет двадцать. Он был одним из прислуги, нанятой нашей экспедицией. Я – геофизиком-стажёром. Экспедиция изучала строение земной коры, состав почвы, рельеф, фауну и флору, но это всё во-вторых. Главной задачей было найти нефть.
Официально моя должность именовалась атташе посольства в Малине. Там, в пропитанном потом и нечистотами мегаполисе, название которого происходит то ли от фамилии иезуита-конкистадора, то ли от ещё более древнего султаната Мармелад (возможно, впрочем, Лимонад, в общем что-то слащавое) ковалась дипломатическая карьера автора этих не слишком правдивых строк.
К экспедиции меня прикомандировали на сезон относительного отсутствия дождей.
Тогда я впервые пересёк море на утлой с виду, но безупречно надёжной при умелом обращение «банке». Впервые углубился в настоящие джунгли, где, какой бы исхоженной ни была тропа, путь сквозь лианы всякий раз приходится прокладывать с помощью тесака. Впервые и, хотелось бы верить, в последний раз проявил слабость в отношениях с женщиной.
Её звали Лопе. Она была сестрой Парука и поварихой экспедиции. Она предложила мне дуриан, и я впервые попробовал его на вкус. В Малине я был знаком с этим чудом только по запаху, который был растворён в смраде, исходившем от базара.
Так началась наша недолгая дружба. Лопе была довольно высокой для туземки, доброй и работящей. Черты её лица были более правильными и привлекательными, чем у товарок, чьи обезьяньи мордочки могли вызвать лишь сочувственную улыбку. В проворности и ловкости она им, впрочем, не уступала, и я невольно любовался движениями гибкого тела, когда она отгоняла, беззлобно бранясь, обезьянок, воровавших с кухни бананы.
Злость, раздражение, зависть ей были неведомы. Добрая католичка, получившая образование при Малинской консистории, и, по семейной традиции, добрая мусульманка, она была скромна, целомудренна и бесхитростна.
Когда Парук уходил с поисковой партией в дальние джунгли, мы с Лопе ходили к морю. До берега от лагеря было с полмили. В тот в сезон пришёл «красный прилив» – особый вид мелкого морского рачка – и волна, набегавшая на пляж, походила на кровавую кашицу, как будто на другом берегу произошло избиение какого-то туземного народа.
– Пойдём к источнику, – предложила Лопе. В непроходимой чаще открылось нам русло речки, выбегавшей из-под мрачной скалы, косматой, как голова дервиша. Под скалой образовался омут, поверхность которого, чёрная и блестящая, напомнила мне крышку фортепиано.
Не сбрасывая сари, она погрузилась в воду. Волосы, длинные и прямые, растянулись на гладкой поверхности, словно струны. Я наслаждался почти бесшумной музыкой чуждого мне царства.
Она, вынырнув, приглашающе улыбнулась. Я благоразумно воздержался.
– Расскажи о своей стране, – садясь рядом, попросила она.
– Я расскажу тебе о странствиях одного царя. Он скитался в поисках смысла, а дома его ждала терпеливая жена. Однажды, решив возвратиться, он заточил бога ветра в мешок и отправился к родному острову. Оставалось совсем недалеко, когда он заснул, а товарищи его, думая, что в мешке вино, выпустили ветер и тот, разгневанный, отбросил корабль на край света.
– Зачем он заснул? Он не должен был спать, – Лопе подняла глаза и я увидел два чёрных омута. Это был момент, один из очень немногих в моей биографии, когда я утратил самоконтроль.
Спугнул нас шорох на гребне скалы. Обезьяна, подумал я, но не мелкая. В этих лесах живут орангутанги и бывают иной раз агрессивны. В подтверждение этой мысли над скалой показалась небритая уродливая рожа. Рядом с ней что-то блеснуло, и я понял, что это не орангутанг, а целящийся в меня из карабина человечек. Не мешкая, я с толкнул Лопе в омут и бросился наутёк. Вслед прозвучало хриплое неразборчивое ругательство, похожее на японское проклятие (мне приходилось общаться с коллегами из Токио, когда они бывали в подпитии).
Череда давних образов и впечатлений промелькнула в мозгу, как тени на простыне экрана. Я тряхнул головой и вернулся в тронный бамбуковый зал.
За спиной Парука виднеется наклонная колыбель, в которой спит крупный ребёнок в выцветшем пятнистом комбинезончике. Личико – густая сеть глубоких, как траншеи, морщин.
– Лейтенант Момои, экспедиционный корпус императорской армии. Мой советник по военным делам.
Не произношу ни слова. Сначала надо понять, гость я или пленник.
Хозяин делает движение плечом. На помост впрыгивает муравьиная фигурка с подносом, на котором пузатый чайник и две пиалы. Стало быть, гость. Не оглядываясь, сажусь в кресло, потому что знаю: оно должно было появиться у меня под кормой. Ступни держу неподвижно. Ни в коем случае не следует оскорблять хозяина демонстрацией подошв.
Из чайника струится жидкость цвета свежего верескового мёда. В пиалу попадают две-три чаинки. Но чай ли это? Делаю деликатный глоток. Не чай. Возможно ли не узнать купаж доброго дедушки Парра, вышедшего из холодных болот Банфшира?
Старый конспиратор (он же здесь не только светский, но и духовный владыка) прихлебывает, ухмыляясь, из своей пиалы и начинает отвечать на не заданные мной вопросы.
– Ты мне понадобился, Саиб. Почему оглушили? Это анестезия. В приятных грёзах, согласись, морское путешествие переносится легче. Ткань, прикрывавшая твою голову, до этого не соприкасалась ни с чем, кроме плодов дуриана. Ты успел до большого муссона.
«Переходи к делу, тиковый пень», – учтивой улыбкой поощряю собеседника.
Парук снова поводит плечом.
– Я дал приют твоим соплеменникам. Их жизнь в безопасности. Старший назвал твоё имя. От него мы узнали, что ты прибыл в наши края. Такая вот удача.
Из тени магнолии выдвигается человеческая.
– Нас было шестеро, – начинает тень, и я узнаю голос.
– Нас взяли на Пополаме. Под утро подошли к лагерю на нескольких банках, избили сонных, связали и увезли на Самтам. Люди его величества – тень юного Тьюсдея кланяется царскому креслу, – нас отбили и доставили сюда.
Содрогаясь от пережитого, юнец без стеснения добавляет:
– Нас чуть не унесло муссоном в открытое море.
Знаю те места. Пополам – большой остров. Это в его мангровых лесах мне довелось провести тот сезон приключений. Самтам – поменьше. Это база «Фронта сопротивления».
– Банда голодранцев-вымогателей, – вступает доктор. – Подрывают индустрию туризма.
Юный Тьюсдей – турист? Парук, конечно, тоже в это не верит. И мне, и ему ясно, что группа занимается поиском и оценкой нефтегазоносных полей. Как мы в своё время.
– Прошу тебя, Саиб, помоги друзьям. Посоветуй поделиться знаниями. Если добавишь свой запас мудрости, буду признателен. Они останутся моими гостями, сколько потребуется. Могут, если захотят, стать приёмными детьми нашего народа.
Тьюсдей беспокойно переминается.
– Ты знаешь, Саиб, нашу славную историю. Предание гласит, что мы происходим от древа Великого Дуриана. Корни его уходят в глубины океана, крона простирается от горизонта до горизонта.
А я? – разумеется, вслух я не прерываю монолога, переходящего в жреческую песнь. Тем более, под внимательным взглядом проснувшегося советника по военным делам. Его война против Британии не закончится никогда.
– А ты, Саиб, отдохни и возвращайся домой, – жрец читает мысли. – Прими на память о нашей встрече скромный дар.
Шесть муравьев выныривают из тени. Каждый несёт перед собой свёрток вроде мяча для регби.
– Поверь, ты увезёшь лучшие из плодов, когда-либо рождавшихся вдоль пути Магеллана. Ты дашь им новую жизнь, похоронив в своей пашне.
А как же запрет на перевозку свежего неразделанного дуриана, который действует на всех местных линиях?
– Плоды надёжно упакованы. И у нас уговор с братьями-лётчиками: ты везёшь головы дорогих тебе земляков, погибших от рук бандитов из так называемого «Фронта сопротивления».
– Остались ли у тебя вопросы? Думаю, да, один. Отвечу и на него. Пенелопа умерла, дав жизнь отпрыску нашего рода.
– Омер, – не повышая голоса позвал Парук, – подойди, познакомься с гостем.
Передо мной появился смуглый юноша лет двадцати. Взглянул чёрными, как омут, глазами. Правильный прямой нос, выпуклый лоб, не по-азиатски тонкие губы. Чуть раздвоенный подбородок и намечающиеся надменные складки в углах рта. Похожий тип встречается и у нас в Восточном Лондоне.
– Омер будет тебя сопровождать. Он обучен обращению с дурианом и в совершенстве владеет искусством укрощения его семени. Кстати, ему пора постигать и другие премудрости. Порекомендуй ему, Саиб, университет, достойный его рода. Оксфорд? Кембридж?
Омер взял шефство над моими орхидеями и вырастил лучший дуриан не только в Эссексе, но, уверен, во всей Восточной Англии. В Оксфорде он избрал юридический курс. Весьма способен и трудолюбив. У него слабое зрение, но превосходный вкус и безупречный слог. Не удивлюсь, если он сделает яркую карьеру на службе Великобритании. Может быть, даже станет министром, а то и главой кабинета.
