Теплым солнечным воскресным утром, мама, обычно спокойная и уравновешенная, а сегодня решительная и сосредоточенная, намывала купленным по большому блату пахучим заграничным средством изрядно потертую и побитую многотрудным ходом восходящего времени оконную раму.
Многое повидало это окно из особого дома, поставленного в пятьдесят четвертом напротив кинотеатра Пушкина. Когда-то струганная и свежеокрашенная, пригнанная и подогнанная, а теперь потрескавшаяся, посеревшая и разбухшая от холодных дождей и талого снега, с облупившейся краской и въевшейся копотью, рама вела себя как старая, сварливая соседка, упорно настаивающая на своем и не поддающаяся ни на какие уговоры.
Тополь, заботливо высаженный победителями сразу после войны, с годами добрался до четвертого, а затем двинулся выше, попутно заслонив зеленой раскидистой кроной всякую летнюю перспективу.
Скоро полетит пух, и раму задраят наглухо, оставив открытой разболтанную форточку с марлей в проеме.
По воскресеньям большая квартира погружена в сонное царство- аж до девяти. Когда еще проснутся, выползут по одному из ванной, шумно уберут свои постели, потянутся на кухню. Пройдет немало дорогих минут, пока папа в аккуратном мельхиоровом кофейнике сварит кофе, и запах арабики расползется по всей квартире. Следом, на уставшей керосиновыми летами чугунной сковородке, поджарит до теплой румяной корочки гренки, а мама позовет завтракать.
Мы усядемся за привезенный дедом из побежденной Германии, круглый кухонный стол, мама аккуратно расставит сервизные тарелки, тонкими ломтиками нарежет пошехонский сыр, выставит трепетно сохраняемое для подобных случаев в глубине трофейного буфета варенье, сваренное из собственноручно собранных лесных ягод, и обязательно спросит о планах на сегодняшний день.
Кроме мытья окон, предстоит трудный поход на базар, уборка и уроки, а вечером большое купание с бадузаном.
Купание - очень полезно для здоровья всякий раз назидательно повторял дед Митя, поэтому во укрепление иммунитета ездили в Феодосию каждое лето.
Всемером размещались в двухкомнатной хрущевке. Как, ума не приложу, но факт остается фактом - ежегодно гостили по два месяца.
Там узнал море, возненавидел медуз и полюбил ракушки. Научился плавать, приохотился нырять с маской и трубкой, и даже пробовал, правда, под руководством деда, самостоятельно грести на лодке.
До моря было прилично, ибо стараниями тети Лили, для получения права на столовское питание, нас прикрепляли к далекому ведомственному санаторию. При входе на пляж висела доска, куда каждое утро, день и вечер заносились данные о температурах воды и воздуха. Бывало, вечером вода +25, а утром +9. Дня два никто не купается, а на третий снова +25. Дед внимательно изучал сводку, долго думал и после выносил вердикт - купаться или нет. Следил неотступно. Десять минут на солнце, пятнадцать - в тени не снимая панамки, и только потом ненадолго в море. Из воды - сразу в полотенце. И сухие плавки.
Просил, доказывал, умолял отменить ограничения, но дед был непреклонен. Либо так, либо никак.
По дороге покупали фрукты. Тщательно, прямо с кульком, мыли их в пляжном фонтанчике. По особым случаям дозволялись кукуруза или мороженное. Вкуснее горячей, приморской, посыпанной крупной солью кукурузы, не ел нигде и никогда.
На берегу строил песчаные замки с башнями и стенами, украшал мелкими ракушками и галькой, окружал рвом с водой, мостиками и протоком к морю.
Плавал с маской, тщательно рассматривая понтонные сваи, где в больших количествах обитали мидии, наблюдал крабов и мелких рачков, упорно искал крупные ракушки - такие как на лотках при входе. Но, увы, продавцы находили их раньше.
Вечерами гуляли по набережной. Мимо сказочной дачи греческого купца Стамболе, огромного дома художника мариниста Айвазовского и скромного музея Александра Грина, в который по неизвестной причине меня не пускали лет до четырнадцати.
И да, это было полное всамделишное счастье, из которого не вычитаются ни мелкие обиды из-за купания, ни обязательный дневной сон, ни запрет на телевизор, ни даже препротивное вечернее чтение. Поэтому для меня существует только одно-единственное неподдельное Черное море.
А еще река...
В семидесятых в Питере проживали тетка по отцу и дядька по матери. Теткин, современной постройки дом - девятиэтажный, с двумя лифтами и мусоропроводом. Рядом находился стадион для спидвея, и это поначалу представлялось весьма заманчивым. Но туда запретили настрого, поэтому навестил мотоциклы пару раз инкогнито.
Дядька квартировал на Петроградской. Семикомнатная коммуналка, дореволюционная. Соответственно, семь семей плюс блаженная Люба, подселенная в помещение для прислуги. Одна из соседок подкармливала дворовых кошек - варила рыбьи хвосты. С долгоиграющими ароматами. В каждый наш визит соседи наперебой делились трудностями совместного быта и очевидной невозможностью общего дальнейшего проживания.
Остановились у тетки, которая лихорадочно собиралась замуж. Там обнаружил пластинку "Hey Jude" и журнал "Америка", где на сверкающих глянцем страницах пластиковая мебель, швейцарские часы и модные одежды твердо заявляли о скором покорении последней колонии. Какой мир, господа, какой букет. Нева, Петропавловка, Адмиралтейство. Битлз, Эрмитаж, Америка.
Но подростков больше интересуют корабли Военно-Морского, рыцари Эрмитажа и динозавры Палеонтологического. Ну, и места, где можно вытрясти игрушечный пистолет или мороженное. Пассаж, Детский мир, Норд. Там мог пропадать днями напролет, если бы не мама. Она свято полагала, что спать и питаться нужно по часам, лечить зубы по талончикам, покупать одежду впрок, и совершать массу других совершенно нелепых, скучнейших действий.
Попав в Исаакиевский, наблюдал исключительно за маятником, не обращая никакого внимания на материнские восклицания об окружающей красоте. И поездка в Петергоф удалась только потому, что туда, хвала небу, полетели на подводных крыльях. Сам Петергоф, увы, остался за кадром, так как хотелось получше изучить Ракету, а не рассматривать купидонисто-дамские фонтанчики со статуями и завитушками. Тем более, неработающие. А на дядькин вопрос, понравилась ли мадонна Бенуа, скупо молчал по сторонам, поскольку дальше рыцарского зала идти отказался.
Но кончились лето и Ленинград с Феодосией, пришли осень, новая школа и прочие скучные обыденности. Воспользовавшись отъездом бабушки с дедушкой, родители решились на вечеринку. Собрали друзей. Выпили, закусили, покурили на кухне. Включили проигрыватель.
Can't buy me love. С той пластиночки, ленинградской, хей-джудовой.
Вдарило, опрокинуло, подбросило. Завладело. Всем существом. Без остатка. Да так, что тело, действуя совершенно самостоятельно, без всякой команды или одобрения старших, на протяжении многих часов выписывало неимоверные кренделя. И правда, когда захваченной музыкой душе отвечает тело, танец выступает пластическим воплощением воспринятой музыкальной мысли именно в момент присутствия. Здесь и сейчас без всякой включенности в иную мысль, канон или традицию. Тогда, находясь в непрерывном музыкальном движении, и одновременно, состоянии безудержной радости, еще не знал, что именно это и есть танец, и только теперь, когда уже сам не знаю сколько, понял, что на той вечеринке танцевал по-настоящему первый и к сожалению последний раз в жизни.