Из книги "Покров"

7

Осенью эта дорога притягивала к себе все пространство поля, и хотелось смотреть поверх нее далеко — туда, где дымка над горизонтом соединялась с грустью и покоем. Любое воспоминание всегда залетало на эту осеннюю дорогу и оживало, наполняясь густым и сине­ватым воздухом поля.

По утрам он спешил отойти от дома до того места, где дорога уже полностью была сама собой, и там шел медленней, растягивая для себя необъяснимую радость. Но вот уже выраста­ли впереди дома, за ними была школа, и он попадал в странное состояние, когда каждая следующая минута вытягивалась, вырастала из только что прошедшей.

Школа его удивила с самого начала необычностью поведения всех, кто переступал порог класса. Казалось, у каждого, кто сидел рядом с ним, вот-вот отнимут что-то, и напряжение делало всех похожими. Он сразу понял, что говорить можно немного меньше, чем знаешь, и это его беспокоило: он никак не мог определить границу и сидя за партой, не отвечая, чувствовал, что играет с собой, словно учит себя тому, что и так уже знает. И даже завидовал учительнице, которая привычно притворялась не умеющей ни читать, ни считать, и спраши­вала иногда смешные вещи — казалось, она шутит. Что нарисовано на этой картинке? Какой квадратик больше? И он думал сразу, что, может, надо бы сказать наоборот, иначе какой смысл во всем этом?

Наверное, он даже уставал от этого и, когда звенел последний звонок, торопился и бежал, чтобы скрыться поскорее за крайними к полю домами. Шел, потихоньку успокаиваясь, по той же дороге. Если кто-то шел впереди, он отставал, стараясь вспомнить, как утром было легко и радостно. В школе он видел песочные часы и сейчас сравнивал свое возвращение домой с пере­ворачиванием этих часов — вот струйка полилась, полилась, и начал расти невысокий буго­рок, и трудно уже оторвать взгляд от аккуратной желтой горки.

В этой будущей жизни, которая станет с годами все менее объяснимой, количество обык­новенных предметов, связанных с воспоминаниями и чувствами, окажется бесконечным, и он будет только удивляться, переживая свою беспомощность найти начало этих прочных свя­зей, объяснить их, и в конце концов согласится со своей способностью думать, вспоми­нать и чувствовать, наблюдая внезапные возникновения перед ним этих разнесенных во вре­мени и сменяющих друг друга предметов. Песочные часы, катящийся по наклонной парте ка­рандаш, пятно чернил на ладони, облако, существовавшее только однажды в такой причудливой форме, последнее яблоко на уже безлиственной антоновке на Покров, мучительные и мыча­щие глаза коровы, когда ее грузили на тележку трактора, следы отца в снегу, заметаемые напо­ловину, и он, идущий сзади, оступается, не умея так широко ставить ноги, успевая заметить, что поземка у отцовских ног проносится так быстро, что кажется, отец заваливается набок...

Роение таких картинок перед глазами будет требовать чужого для него усилия, чтобы заставить их соединиться, быть вместе, не перечеркивая друг друга; но непонятная сила сметает все и влечет его дальше — туда, где он может увидеть что-то, еще ни разу не повторенное.

Но на этой дороге, когда возвращался из школы, ему было спокойно, он не спешил, смот­рел даже не по сторонам, а просто вокруг, и все видимое было единым, переливающимся и радостным. С верхней точки поля видны были дальние деревни, блестели под солнцем крыши, он переводил взгляд на свой дом, почти полностью открывшийся, и чувствовал, что дорога покидает его и остается сзади, дожидаясь вместе с ним завтрашнего дня.

И на пороге, пока вытаскивал руки из лямок ранца, выбирал место на полу для ботинок, уже возникало волнение, он пробегал в дальнюю комнату, косясь на зеркало, словно хотел про­верить, совпадает ли отражение со странным ожиданием, которое растворилось во всем доме, в крестовинах окон, во всех предметах, в словах родителей. Они спрашивали о школе, он отве­чал, не умея ни сказать, ни почувствовать до конца неуловимое перемещение слов, неудержи­мых на своих местах. Смысл сказанного сразу менялся, и он никак не мог примирить свои молчаливые слова с ними же, произнесенными.

Но потом начиналась обыкновенная череда занятий — переодевание, еда, работа; он де­лал все быстро, подгоняя себя, чтобы не приостановиться в пустом времени.

Ему нравилось ходить за водой, когда солнце уже начинало садиться. Отец запрещал нали­вать полные ведра, но он все-таки наливал чуть выше рубчиков, нес, стараясь ни разу не оста­новиться за всю дорогу от колодца до дома. И когда шел еще раз к колодцу, смотрел прямо на солнце — оно уже было неярким, нижним краем касалось лип на краю улицы, и в этом вечер­нем свете улица замирала, накапливала к ночи тишину.

Перед тем как уснуть, он всегда подолгу лежал с открытыми глазами, зная уже, что сон не придет, пока прошедший день не затихнет в нем, не расстанется с ним. Похожий на вздох, день вспоминался своим внезапным утренним началом, проносился повторением всех собы­тий и застывал в сером пятне окна с мерцающими звездами. Это мерцание так совпадало с молчанием, в котором только и держались слова прошедшего дня, что растворялись и таяли все ощущения, тело становилось невесомым, и он засыпал.

И приходил полный покой, не тревожимый ни называнием всего виденного, ни объясне­нием — все происходило настолько само собой, что назавтра оставалось лишь удивление от недостижимой никогда наяву радости, и помнил он скорее не сами сны, а эту радость. Если он пытался вспомнить сон от начала до конца, заставляя его стать обыкновенным воспомина­нием, то все каменело, тяжелело на глазах и падало ненужным предметом. Страшно вспоми­нать сны — они сразу исчезают, оставляя ничего не значащие обрывки, и только иногда вспыхивают своей необъяснимостью, улетая в будущую жизнь, как подпрыгивающий над водой камешек — размытые по краям картинки, совершенные в своей естественности.

Вот кто-то взрослый ведет его за руку по тропинке в лесу, говорит не останавливаясь, и ни одного слова не разобрать отдельно, но все это звучит, как шелест листьев — ясен весь смысл, до последнего листочка, вот уже надо ответить, и вдруг он чувствует, что перед своими слова­ми надо что-то изменить, нарушить в том, что видит перед собой. Быстро припадает к земле, над ним проносится густая ветка с шуршащими листьями, и после этого он уже может гово­рить: "Но для тебя по-другому шумят кусты", — и кусты вдоль тропинки шевелятся, в шевеле­ние их вмешиваются и эти слова, и тот шелест, который он слышал мгновение назад...

А вот он видит маленькую девочку, которую ничем не успокоить, и хотя она не плачет, в глазах ее застыло что-то не растворимое словами, и он чувствует со страхом свою беспомощ­ность, оглядывается — никого больше нет в тесной комнате с черными окнами, он смотрит опять в глаза девочки, и приходит спасение, он поднимает ее на руки, ставит на стул и поит ее из кружечки, и девочка, подняв вверх голову, как птенец, пьет, на глазах вдруг становясь жи­вой и тяжелеющей этим оживлением — и он радуется, смеясь и вздрагивая всем телом...

А утром, привыкая с закрытыми глазами к своему пробуждению, он вспоминает окно, мель­кающую за ним ленточку — и видит все на своих местах.

8

Скоро во всем, что было связано со школой, стало больше привычного, чем неожидан­ного. Он привык сидеть весь урок почти неподвижно, незаметно начинал чувствовать этот от­резок времени физически, угадывая ту минуту, когда пора быть звонку, привык ко всем шумам и запахам, которые всегда были одинаковыми в классе. И одновременно стал замечать, что все понятное и привычное для него он делает быстро, словно торопясь быстрее избавиться, осво­бодиться. Если учительница писала на доске и потом весь класс хором читал — он видел, как буквы терпеливо ждут, пока их наконец узнают, видел, как различаются по настроению оди­наковые, но чуть по-разному написанные слова — и это было его игрой, о которой никто не знал. Когда писал в тетради, стараясь не залезть за голубенькую линию, то с трудом себя удер­живал — ему казалось, что следующую букву рука сама, получив тайное от него разрешение, выведет как раз на этой линии, перечеркнув ее, радуясь своей победе. Он словно боялся, что его заполнит до отказа умение делать все так, как надо, и новой его игре не останется места, но с радостью замечал, что все понятное уменьшалось в размерах, освобождая место, и он, как когда-то из кубиков, старался построить в пустом пространстве что-то незнакомое и ни разу не существовавшее.

Однажды учительница, отложив в сторону журнал и облокотившись о чистый стол, не­ожиданно улыбнулась и сказала: "А сейчас мы все расскажем, кем мы станем, когда вырас­тем". Все по очереди начали подниматься и громко говорить, называя профессии. Он си­дел в стороне, его очередь еще не подошла, и с тревогой смотрел, как поднимаются, хлопая крышками парт, ученики, а он все не знал, что сказать. С каждым услышанным словом исчезала возможность его повторения, а голоса были все ближе. Можно было опять, как и когда-то, сказать, что хочет стать космонавтом, но сейчас он искал то слово, которое скры­валось в будущем, не показавшись еще ни разу. И когда поднялся, помолчал некоторое вре­мя, а учительница ободряюще сказала: "Ну, а кем же ты будешь?" — выдавил из себя: "Лет­чиком", — и сразу почувствовал такой ясный стыд, что казалось, после этого он вообще не скажет ничего.

В тот день он не обрадовался ни звонку, ни своему одиночеству на дороге — шел, глядя себе под ноги, стараясь вспомнить ту ясность, которая бывала в нем, когда он чувствовал свое уме­ние назвать и объяснить одно слово многими другими. "А может, это и не называется никак", — подумал он.

Возле дома он встретил брата, который хитро улыбнулся, словно знал что-то новое и не хотел пока об этом говорить. "Наверное, кто-то приехал", — подумалось, и он поспешил в дом.

Но там были только отец с матерью — они, склонившись друг к другу, читали тонкую тет­радку и смеялись. "Вот молодец, это ж надо, взял да и написал, и заголовок даже вывел, и кра­сиво", — говорила мать и легонько встряхивала тетрадку. Они оглянулись на стук двери, и мать сразу же протянула к нему тетрадь: "На, сынок, почитай, что Коля наш отчебучил — написал, как вас пчелы покусали".

Он взял тетрадку и пошел в другую комнату — за дверью все еще слышались веселые голоса и смех. Вверху первого листа было написано крупно: "Пчелы". Он подошел к окну, положил раскрытую тетрадь на подоконник и стоя стал читать.

"Мы пошли гулять на улицу. Мы гуляли возле Мишки. И на нас напали пчелы. Мы побе­жали, и пчелы укусили всех".

Исписана была одна только страница, и он вспомнил, как летом вылетевший рой искусал их всех. Когда они с Колей прибежали наконец домой, отец выдавливал у них по всему телу пчелиные жала - несколько дней они ходили опухшие, весело смеясь друг над другом.

Он еще раз перечитал эту страничку, удивляясь странному несовпадению слов на листке с тем, что было тогда летом — с теми криками, бегом, когда ноги не успевали за телом и споты­кались, и они падали, подхватывались и бежали вдоль улицы, и страшна была неостановимость всего. "Ну конечно, все же не поместилось на странице", — подумал он и все вспоминал тот день. Зашла мать, спросила: "Ну как, прочитал?" Он кивнул, протянул ей тетрад­ку. Мать засмеялась: "Это ж надо, все уже и забыли про то, а он, видишь, написал".

Потом вышел во двор, нашел там брата, улыбнулся ему и хотя ожидал от себя каких-то слов, но не знал, что надо сказать. Молча они вышли на улицу, посидели на скамейке. Он хотел сказать про будку — что она, наверное, совсем высохла там, на дубе, но вовремя спохватился, решив, что говорить можно только о тетрадке, и промолчал. Когда они уже возвращались в дом, он спросил у брата: "А кем ты хочешь быть?" Брат глянул удивленно и ответил: "Не знаю".— "И я не знаю", — он засмеялся от легкости, вдруг появившейся в нем, и вспомнил, что надо делать уроки. А когда сел за стол, то начал искать совсем чистую тетрадку, нашел и долго смот­рел то на нее, то в окно. Ветра не было совсем, и ленточка висела свободно, невидимая в своем спокойствии.

Когда он почувствовал, что за спиной кто-то стоит, накрыл грудью тетрадку, оглянулся и увидел отца. "Что, уроки готовишь?" — спросил отец, и он закивал поспешно. Отец отошел, а он глянул на страницу, прочитал вверху "Пчелы" — и дальше были такие же слова, как и в той, Колиной, тетрадке...

Он зачем-то вырвал лист, сложил его пополам и вышел в другую комнату к отцу, быстро подошел поближе и протянул сложенный листок. Отец молча взял, серьезно прочитал, опять сложил листок и сказал: "Молодец". И все, погладил только по голове, словно хотел, чтобы он повернулся и ушел. Он вернулся к столу, на котором еще лежала тетрадка, и вспомнил, как в школе ему было стыдно. Стукнула дверь, в дом зашла мать, слышно было, как они разговари­вают с отцом. Мать вошла, вытирая о полотенце руки: "Ну-ка, дай и мне почитать, что-то вы с Колей сегодня расписались", — и осторожно улыбнулась. Он сунул ей лист и побежал к двери, хлопнул громко, сразу испугавшись, что отец будет ругать за это, выскочил во двор и быстро оказался за домом, на огороде.

Уже воздух потемнел, и только небо еще сохранило дымчатый свет. У самого горизонта оно тлело последним огнем. Он повернулся быстро, глянул по всему небу и впервые увидел, как цвет его из красного переходит в темно-синий, даже фиолетовый. Ни одной звезды еще не было, и хотелось дождаться, в каком месте появится первая, хотелось заметить неуловимое ее появ­ление.

9

Однажды в душном ночном вагоне он будет лежать навзничь на нижней полке и смот­реть через перевернутое окно на догнавшую его луну, вздрагивающую от скорости и от страха исчезнуть из маленького кусочка грязного стекла. Она ныряла в легкие облака, похожие на дым, просвечивая их изнутри, и наливалась ровным светом на пустом небе, мгновенно находя единственную и простую линию, ставшую этой ночью параллельной его дороге, которая стре­мительно разносила на бесконечное расстояние начало и не существующий пока конец.

И ему казалось, что осталась где-то такая же луна, только неподвижная и спокойная. Она смотрела с вечным ожиданием на темный дом, и свет ее, проходя через окна, разливался по комнатам тусклым и уютным мерцанием. Он просыпался ночью, тревожно оглядывал свою комнату, безуспешно стараясь соединить с этим светом то значение, которое было во всех пред­метах только днем, и сны покидали его на время, дожидаясь своей власти в таком же тихом и неподвижном мерцании.

В одну из ночей он проснулся от яркого, прыгающего по стенам света, от гула и треска — похоже было, что вдруг взревела, давясь своим огнем, печка. Со сна он еще ничего не хотел понимать и лежал, пока крики родителей не вывели из оцепенения. "Пожар!" — забежал в спальню отец, и глаза его были немигающими, застывшими в страхе. Все замелькали, засуети­лись тени — почему-то не включали электричество. Он быстро оделся, удивляясь своему спокойствию, и вслед за братом выскочил на крыльцо. Горел дом напротив через улицу, горел весь, и не было на нем ни одного пятна, не охваченного огнем. На голове от жара затрещали волосы, они вернулись за шапками и уже забыли про шапки, помогая матери вытаскивать ми­гом появившиеся узлы. Он откуда-то знал, что сейчас у него должно появиться много сил, со страху — рванул огромный узел, но поднять не смог, и, удивленный, что ничего с ним не произошло, что сил у него, наоборот, стало меньше, поволок узел поменьше. На улице было полно народу, горевший дом уже не спасали, а поливали их дом, подбегая по очереди, и от стены валил густой пар, так не похожий на дым своим цветом и тяжестью. Под ногами валя­лись книги, он собирал их в стопки и только хотел поднять, как его толкали, и книги опять рассыпались. Но он старался захватить побольше и носил книги почти охапками в темноту за домом, на огород, сваливая их под яблоню.

Потом он водил вокруг дома бабушку, мгновенно поняв приказание отца. У бабушки в руках была икона, но от пламени бабушка словно ослепла, и, когда свет падал на ее лицо, он видел, как беззвучно шевелятся губы. Они три раза обошли дом, и бабушка вдруг ослабела, села на попавшийся рядом узел, что-то приговаривая, не останавливаясь, и он, держа ее за руку, смотрел, как от стен веером разбрызгивалась вода, стекая в черные, сверкающие огнем лужи.

Назавтра они с братом и родителями целый день молча затаскивали обратно в дом все узлы, мать запихивала одежду в шкаф, и видно было, как изменилось все даже внутри дома — горе­лый запах пропитал все насквозь, засев по всем углам.

Вечером все вместе сидели за столом, есть не хотелось, мать плакала и гладила его по голо­ве. Он тихо соскользнул со стула и пошел в спальню, затворив за собой дверь. Из той комнаты доносились громкие вздохи, а он уже разделся, осторожно залез под одеяло и лежал, глядя неподвижными глазами в окно.

Он долго боялся уснуть, боялся сна, в котором опять бы увидел высокое, над деревьями, пламя.

И вдруг там, куда он смотрел — в обгоревших ветках березы, росшей через улицу, он увидел медленно блеснувший огонь. Встрепенувшись, он уставился на этот багровый, проступающий сквозь голые ветки свет, и словно не сам догадался, а откуда-то пришла к нему сразу ослабив­шая его радость — узнал луну. Она была краснее обычного и заметно выползала, выкатывалась наискосок по окну, будто стремилась достичь своего места и повиснуть там неподвижно, от­дыхая и яснея в цвете. Но странно — в комнате оставалось так же темно, как и раньше, словно свет не отходил от круглого пятна, и он закрыл глаза, все равно видя яркий красно-желтый круг с резкой, обрывающейся в черноту границей. И казалось, что прошедший пожар, все бы­стрые о нем воспоминания, в которых еще не остыли вчерашние крики, гул пламени, столбы искр — все уместилось в этом круге с таинственным и тревожным цветом.

Однажды отец объяснил ему, отчего светит луна. Кулаками изображая солнце, землю, он показывал, как солнечный свет отражается и падает на ночную землю. Было до того понятно, что он удивился и подумал, что отец говорит с ним как с совсем маленьким. Отец рассказывал это днем, а когда ночью он лежал и смотрел через окно на луну, — думал, со страхом допуская такую мысль об отце, что тот не знает еще чего-то, что появлялось только ночью, лунный свет не допускал такой простоты, которая была в отцовских словах и жестах.

Он еще помнит, как отец помолчал немного — решил, наверное, что объяснил не очень понятно, — и начал опять, почти слово в слово повторив свой первый рассказ, и даже жесты были такими же. И он понял, что это повторение тоже соскользнуло со своего смысла, невыразимого словами, и слова сами, стараясь быть понятными, соединились в простом значении — так при пересказе и даже воспоминании сон мгновенно исчезал, превращаясь в простую це­почку слов, связанных новым, не существовавшим во сне, смыслом.

Луна сияла в полную силу, неотличимо от ночной тишины гудели провода, и время превра­щалось в бесконечность покоя. Он засыпал, пытаясь вспомнить что-то последнее, тлеющее слабой тревогой, но это уже было началом сна.

10

Однажды в школе на последнем уроке учительница, как она сказала, проводила бесе­ду. Прочитала из книги рассказ, где маленький мальчик помог перейти улицу старушке, пока­зала всем картинку — неподвижные машины смотрели своими фарами на мальчика и боязливую старушку. Потом сказала: "А сейчас давайте расскажем друг другу о своих добрых делах". Все молчали, только одна девочка рассказала, что она приносила своей бабушке воду из колод­ца. Опять наступила тишина, и учительница сказала: "Давайте просто вспомним, что делал каждый из вас на каникулах". Это было проще — каждый говорил подолгу, и учительница уже останавливала: "Надо, чтобы все успели".

Он сидел, слушал, ясно представляя все, о чем говорили, и когда его сосед рассказывал о поездке в лес за дровами с отцом, то видел нагруженную телегу — жерди были положены близ­ко к хвосту лошади, почти касаясь его, и он думал, как трудно будет лошади идти в короткой упряжи. Но в рассказе дрова повезли на тракторе, и он уже не знал, что делать с нагруженной тяжело телегой — и оказывался сам на возу рядом с воткнутым в расщелину между жердей топором, и видел, что отец идет рядом, косясь на скрипучие колеса, боясь, что они могут не выдержать на крутом повороте.

Но вот уже и ему пора рассказывать о себе. Он одним взглядом видел прошедшее лето и не мог почувствовать отдельно ни одного дня, в котором бы поместились и начало, и конец ка­кой-либо истории. И вдруг, просто потому, что нельзя было долго молчать, сказал первое, что пришло в голову: "Летом я ездил с дядей Сашей на озеро ловить рыбу". Чуть-чуть помолчал, быстро испугавшись, что рассказывать больше нечего, но уже откуда-то появлялись, заполняя пустоту, картинки — большое, до горизонта, озеро с блестящей под солнцем водой, песок под ногами, завалившаяся на бок лодка на берегу — и надо было только говорить, чтобы эти кар­тинки не гасли, а оставались перед его глазами, и он уже чувствовал, что вот-вот появится что-то неожиданное, чего не было тогда, летом.

"С нами была собака, и мы брали ее в лодку. Дядя Саша бросал рыбу прямо на дно лодки, и собака смотрела на нее, пока та еще прыгала. Я долго не мог поймать, и несколько раз у меня сорвалось".

Дверь класса была сзади, он слышал, как кто-то вошел. Если бы он увидел, что это вошел его отец, который был учителем в старшем классе, конечно, он бы дальше не рассказывал. Но учительница, глянув через его голову на вошедшего, поспешно сказала: "Ну, ну, дальше", — и рукой сделала жест, мол, сейчас, вот дослушаем.

А он уже обрадовался, что слова появляются сами собой, догоняя и лодку, и поплавки, и странно молчащую собаку. "Я не заметил, как сел на борт лодки, она наклонилась, и, когда у меня начало клевать, я сильно дернул, и лодка перевернулась. Она бы не перевернулась, но дядя Саша потянулся ко мне, хотел меня удержать, и лодка сразу навалилась на борт. Мы упа­ли в воду, дядя Саша держал меня и лодку, которая была дном вверх, а собаки нигде не было. Берег был рядом, мы быстро выплыли, и когда дядя Саша перевернул у берега лодку, то из-под нее выскочила мокрая собака и сразу начала отряхиваться, наверное, сильно испугалась".

Все в классе засмеялись, учительница тоже улыбнулась, и тут он оглянулся и увидел отца. Тот улыбался смущенно, кивнул учительнице — она сразу поняла и вышла в коридор за ним.

Он сел, глядя, как его сосед смеется и изображает мокрую собаку — тряс плечами, и было похоже.

Прозвенел звонок, он собрал ранец и вышел из класса, поняв, что надо дождаться отца. И вот они уже молча идут по дороге, и он ждет, что отец сейчас спросит — и про дядю Сашу, и про лодку... Когда до дома оставалось совсем мало, отец, хоть он и ожидал его слов, сказал внезапно: "А что, собака под лодкой плыла тихо?" Он глянул на отца, сразу отвел взгляд и кивнул. Отец улыбнулся, чуть-чуть повел головой и произнес только: "А-а".

Пройдут годы, и собака, выскакивая из-под лодки, тысячу раз повторив в его воспоминании свои быстрые, всегда одинаковые движения, заставит его засомневаться в том, что она придумана — и доказывать ее существование будет переливающаяся радуга, вспыхивающая на мгновение в пыли мелких брызг. Откуда-то появится и дорога к озеру. Спадая все ниже в прозрачных сумерках грабовой рощицы, лишенной травы — казалось, вся зелень поднялась вверх, в густые кроны чистых стволами деревьев, — эта дорога вдруг изменит своему настояще­му месту в близком от его дома лесу и будет обещать, что вот-вот откроется простор озера с незаметной, а может, и несуществующей границей в голубой бескрайности воды и неба. Однажды, приехав домой и сразу же отправившись в лес побродить по привычным с детства мес­там, он окажется на этой дороге и будет идти по ней, удивляясь почти точному совпадению своей памяти со всем, что хранилось тут все эти годы, и там, где уже засветилась чистым светом обыкновенная поляна, он повернет обратно, боясь, что после того уже никогда не сможет пред­ставить озера, заменившего навсегда в его воображении простор не по-лесному большой поля­ны.

Когда они совсем уже подходили к дому, он спросил отца: "Пап, а когда мы за дровами поедем?" Отец, словно обрадовавшись, что ему помогли вспомнить, сказал: "Да, сынок, пора, давно пора. Вот схожу коня выпрошу, и поедем".

Он всегда делал уроки быстро - время занимала только письменная работа. Оставляя на столе раскрытыми тетради и учебники, он выходил на улицу. Возле леса уже собирался туман, скоро он сползет к реке, заполняя собой весь луг. В такое время далеко слышными станови­лись все звуки — отчетливо звякали ведра у колодца, на краю улицы рубили дрова, и упругие звуки отставали от беззвучных ударов топора. Последняя ласточка, тихо и быстро сделав не­нужный круг над домом, юркнула под самый конек. Становилось прохладно, хотя было безветренно, холодом тянуло с луга, где туман уже расползся облаком, и только верхняя часть леса чернела над ним.

Он представил, как туман оседает, опускается на землю, и уже похоже, что это снег. И по­нятно, с легкостью подумалось, что совсем скоро зима, к которой привыкаешь сразу же, в пер­вый день выпавшего снега.