В Москве пахло тополиной осенью, изредка шли дожди. Древними улочками мы уходили всё дальше от Садового: углублялись в староимённые переулки, огибая скверы и охотясь за кофе попроще. Небо живо стягивало тучи.
Вывернув из сетки очередного двора, мы попали к линии трамвая. Кабина, вагоны, фары — когда всё это кончилось, впереди оказалось крыльцо кофейни на углу пятиэтажки. «Кофе 50 руб.»
— Пятьдесят? Так ещё бывает? — засмеялась Калина.
Мы перешли засыпанную листвой дорогу, взобрались по ступеням, и с первым раскатом грома Каля толкнула дверь, чуть не уронив прислонённое к стене колесо. Зазвенела музыка ветра.
— Простите, пожалуйста!
— Ничего, ничего, — откликнулся бариста. — Тут каждый второй его роняет.
Дверь скрипуче закрылась, и по ней тут же забарабанил дождь.
— Вовремя мы, — удовлетворённо заметила Каля.
Вовремя-то вовремя, но никакого кофе, кроме «Погоды на завтра», в меню не оказалось.
— Два кофе. И у вас есть что-нибудь из еды? — спросил я, облокотившись на стойку. Гудели ноги, и немного кружилась от голода голова.
— Само собой, — ответил бариста, нагнулся и вынул промасленный свёрток. — Сэндвичи с курицей.
— Отлично, — кивнула оголодавшая Каля.
— Присаживайтесь. Кофе сейчас принесу.
— Что за кофе-то? — спохватился я. — Что за «Погода»?
— Обычный чёрный, — засмеялся бариста. — Просто красивое название.
Я рухнул на диванчик у окна. Справа бросил рюкзак, слева, в углу, уютно приткнулась Каля. Она развернула упаковку, и от сэндвичей пошёл упоительный запах курицы. Я впился в мягкий, промнувшийся под пальцами хлеб. Подкопчённое мясо, сочный салат… Волшебно.
— Ты чего не ешь, Каль?
— Жду «Погоду на завтра».
Кофе и вправду оказался обычным чёрным. Я добавил сахара, Калина так и пила горький. Когда мы расправились с перекусом, за окном уже вовсю гремело, и я попросил ещё по чашке. Бариста принёс на подносе вторую пару: абсолютно чёрный, без пенки кофе, в абсолютно белых фарфоровых кружках.
— Смотри, как странно… Как будто ничего не отражается. Каль? — позвал я, оглянулся и увидел, что она задремала, привалившись к моему плечу.
Какое-то время я сидел не шевелясь. Потом отпил кофе, сделал ещё глоток, ещё и не заметил, как выпил всё. Калина дремала; я выпил и её чашку, а потом осторожно поднялся.
— Не подскажете, где уборная?
В тёмном туалете я опёрся о раковину, чувствуя, как всё сильней кружится голова — наверно, от кофе. Потянулся к крану, и вдруг всё кувырнулось, я перестал понимать, где верх, а где низ, кафель оказался у самого носа... А потом всё встало на места, кроме чёрного зеркала в обрамлении мелких холодных ламп.
Стекло исчезло; в проёме стены я увидел улицу, увидел, как лупит, сбивая листья, дождь, и в ливне бушуют закипи сирени — невозможно красивые, пышные и нежные. Мне захотелось дотронуться до них, я протянул руку и стукнулся о стекло. В голове полыхнуло: какая сирень? Сентябрь! А потом стало не до того, потому что я увидел, как из подъезда выходит Каля с синим обтрёпанным чемоданом.
— Каля?
Она не слышала. Решительно зашагала к такси, вдруг ахнула и выругалась. Я вытянул шею, пытаясь понять, что случилось; кажется, застряла каблуком в сточной решётке, забитой белыми лепестками. Каля рывком вытянула каблук и отмахнулась от меня. Я шёл за ней по пятам. Я что-то говорил ей. Я пытался взять её за локоть и различал на лице дорожки слёз. Глаза у неё были опухшие, красные; она вырвала руку и неуклюже забралась в салон. Я схватился за ручку дверцы; что-то вытащили из груди, меня поволокло за машиной, в лицо ударило бензином чем-то горьким, посыпалась сирень, я рванулся вперёд… и ударился о край раковины.
Зеркало было зеркалом. Туалет был туалетом. В кофейне хлопнула дверь и зазвенела музыка ветра.
Я выскочил в зал. Каля полулежала на диване, а бариста, глазами указывая на неё новому гостю, прикладывал палец к губам.
***
Сон, бред от усталости и кофе, чёрт знает что и счастье, что это не реальность. Каля здесь — настоящая, тёплая и живая, сонная и уставшая, родная, близкая, с глазами удивленными и весёлыми, а не красными и опухшими, в обрамлении слипшихся ресниц.
— Ты чего? Что случилось? Янеш?
Каля… Калинка…
— Всё хорошо. Всё хорошо. Поехали гулять! А?
…Огни набережной. Ещё кофе, много кофе. Букет астр, купленный у какой-то бабульки. Стремительно упавший вечер, горячий помидорный закат, красный пунктир фонарей, уходящий далеко в реку. И внезапно вырвавшееся:
— Поехали в Питер. Сегодня. Сейчас!
Всё было хорошо, все было невероятно той ночью: Петропавловка, мокрый Невский, обжигающий чай, орешки из вафельного рожка, блестящий отель почти в центре… Я пришёл в себя только на рассвете, в ванной, увидев своё отражение в громадном гостиничном зеркале.
Это, конечно, чушь. Полная глупость, и надо, конечно, забыть об этом скорее.
— Каля, а давай ещё на денёк останемся? Никуда твоя работа не убежит.
И ещё на денёк. И ещё. Это был угар, вихрь. Та самая сумасшедшинка, которую не позволяешь себе никогда — или почти никогда. Мы не поехали домой из Питера. Мы махнули в Карелию, потом — в Удмуртию, потом, когда кончились деньги, электричками вернулись в Москву.
Я снял зеркало в ванной. Мы больше не покупали кофе и не гуляли в том осеннем районе. Это всё чушь, полная чушь, конечно. Но даже… даже если когда-нибудь это станет правдой — у нас ещё есть время.
Рутина разъедала воспоминания, и только иногда я просыпался от вспышки памяти, от того, что сердце начинало прыгать у горла, чернело в глазах. Я находил по одеялом руку Кали, сжимал, прислушиваясь к тому, как она дышит, к тому, как капает из крана вода. Звуки ночного дома заземляли; в стёклах отражался только уставший город. Я засыпал снова. Засыпал, засыпал до тех пор, пока, однажды проснувшись, не посмотрел вперёд и не увидел улицу. Не увидел, как хлещет, сбивая листья, дождь, как в ливне бушуют закипи сирени — невозможно красивые, пышные и нежные. Мне захотелось дотронуться до них, я протянул руку и стукнулся о стекло. В голове полыхнуло: какая сирень? Февраль! А потом стало не до того, потому что я увидел, как из подъезда выходит Каля с синим обтрёпанным чемоданом.
— Каля?
— Янеш! Яньшик, ты чего? Проснись! Это просто сон, просто плохой сон!
Я лежал в кровати, на взбуровленных, потных простынях. Калина стояла на коленях среди подушек, трясла меня за плечи. В её глазах отражались мои, и больше ничего. Ни чемодана, ни сирени.
— Калина… Ты… у тебя есть кто-то. Да? Да?!
Она отпрянула, толкнула локтем стакан. Холодная вода забрызгала ноги и простыни.
— Ты чего? Нет у меня никого… Тебе приснилось что-то…
У неё дрожали руки, и у меня тоже. Я отвернулся, уткнулся лицом в стену.
— Окно открой, пожалуйста. Душно.
Калина встала; скрипнула кровать. Заскрипели половицы, повернулась оконная ручка. В квартиру ворвался ровный гул шоссе, мягкий, снежный запах заканчивающейся зимы. Каля ушла, а спустя минуту закипел чайник. Я ждал её, борясь со сном. На грани дремоты приходило всякое: про то, какой бред приснился; про то, что машины в будущем научатся летать; про то, что если Калина реально уйдёт от меня, то…
Я сел в кровати и стукнулся головой о полку. Я вдруг представил, как больно это будет. Как буду постоянно думать о ней, постоянно вспоминать. Как все уголки, где мы были вместе, будут болеть, как нельзя будет вернуться ни в одно место и придётся менять квартиру или мучительно населять её новой памятью. Как я начну встречаться с кем-то ещё; с кем-то, к кому придётся привыкать: к шуткам, запаху, прикосновениям, привычкам…
— Каля, — вырвалось само, я закашлялся, стало очень тесно в груди и глаза намокли. — Каля!
— Я тут. Я тут, Янеш. — Она вернулась, села рядом, обняла. — Я чай поставила. Тебе что-то правда совсем плохое приснилось…
***
Утро смыло всю ерунду ночи. Я сел за работу и почти забыл о сне, в обед устало потёр лицо и откинулся на спинку кресла; может быть, просто посидел с закрытыми глазами, может, задремал. Когда пришёл в себя, в комнате было сумрачно и тихо. Экран погас — чернел, отражая улицу, отражая ливень, сбивающий шапки сирени. Мне захотелось дотронуться до них, я протянул руку и стукнулся о стекло. А потом в третий раз увидел, как из подъезда выходит Каля с синим обтрёпанным чемоданом.
— Каля?
— А? — откликнулась она из кухни. И снова затопило по самое сердце, по самое горло страхом и болью, и горечью, и гневом. Я бросился в ванную; меня вырвало. Я бешено смывал всё душем, налил жидкого мыла, вода круто уходила в сток, и мне казалось, что это цветёт сирень.
А ведь у неё правда может быть кто-то. Это совершенно не обязательно связано с моими снами. Это… так просто случается. И если этого нет сейчас, никто не гарантирует, что не будет после. Так, может быть, лучше сразу? Сейчас?
— Каля…
Она вошла в комнату, взяла меня за руки, поболтала ими, слегка дурачась.
— Ты чего это?
— Обстановку хочу разрядить. Ты сам не свой последние дни.
Она провела рукой по моей щеке, тронула кончик носа.
— Каля. Я хочу… Я…
— М-м?
Я не смог говорить. Не смог даже поднять глаза.
— Каля, у меня командировка намечается. Недели на три.
— Ух ты! Здорово. Куда?
— Новосибирск.
— Можно с тобой?
Она всегда ездила со мной — на все съезды, во все командировки.
— Я боюсь, не получится в этот раз. Там закрытый городок рядом с Новосибом, только по командировочным документам.
— Ну… Ничего страшного, — ответила Каля. — Три недели — не так много.
— Не так много, — кивнул я. Калина потянулась ко мне поцеловать. Я вяло ответил и отстранился: — Собираться надо. Завтра улетаю.
— Завтра? И даже ничего не сказал…
— Да как-то сумбурно всё образовалось. Прости…
— Нет, нет. Всё в порядке, — ответила Каля. Тряхнула головой: — Может, сходим тогда сегодня куда-нибудь?
— Я устал что-то. Давай сегодня дома просто.
— Хорошо, — с улыбкой согласилась она. — Хочешь, что-нибудь испеку?
— Как хочешь, — отозвался я, чувствуя, как сводит изнутри от её улыбки, от ласкового тона, от уютной домашней футболки, заляпанной чем попало, тысячу раз стиранной, пахнущей — домом… — Хотя… давай просто ляжем пораньше, ладно? Хочу выспаться нормально.
***
Три недели фальшивой командировки превратились в пытку: каждый день выдумывать подробности, держать в голове всю ложь, вздрагивать от её звонков и сообщений: вдруг узнала? Вдруг догадалась? Но Каля, если и гадала, то о другом. Чувствуя, как я охладел, осторожно выспрашивала, что произошло. Винила себя. Предлагала всяческие радости и авантюры по приезду. Встретила меня на вокзале. Дома приготовила пир горой: самодельные пельмени, два салата, слоёный торт…
— Каль, ну зачем ты так…
— Устал? Сполоснись, и будем ужинать, пока не остыло. Я оставила курицу в духовке, она должна ещё тёплой быть… Завтра с утра позвала Тони с Иляной, помнишь?
— Каль. Я хотел сказать… Я завтра опять уеду.
— А.
Она помрачнела, будто лампочку выключили. У меня всё сжалось, страшно разболелась голова — ни с того ни с сего.
— Всё очень вкусно. Правда. Спасибо большое. Я пойду в душ, ладно?
Из душа я отправился сразу спать — вернее, делать вид, что сплю. Каля на цыпочках бродила по квартире, потом позвонила кому-то, запершись в ванной. Легла, кажется, уже после полуночи — на край кровати, не прикасаясь ко мне. Но утром приготовила завтрак, как ни в чём не бывало.
— Как спалось, Яньшик?
— Нормально. А тебе?
Она помолчала. Ковырнула вилкой глазунью. Косо глянула на меня. Перевела взгляд в окно и вдруг спросила:
— Янеш. У тебя кто-то появился там. Да?
Спросила, как припечатала, и глянула своими громадными глазами, в которых круглый день отражалась ночь.
— Н-нет, — поперхнувшись, проблеял я.
— Нет так нет, — легко согласилась она. — Тебе ещё положить?
…Из второй выдуманной командировки я вернулся в середине весны. И снова было всё то же: встреча, пир горой, никаких вопросов, никакого сомнения в глазах, только всеобъемлющая забота, только предусмотрительная, окружающая, словно пуховая подушка, любовь.
Если я расскажу ей, как всё на самом деле… Она скажет, что я свихнулся.
Дни тянулись, как жвачка. Я уходил рано и приходил поздно. Я мягко отклонял предложения сходить в кино, заняться стейками, выбраться в парк или на фест. Я впервые не пошёл на её соревнования под предлогом головной боли. Ночами не мог уснуть и смотрел в окно, в чёрное зеркало, за которым апрель медленно превращался в май.
В один из вечеров я сидел в кресле, вытянув ноги, закрыв глаза, пытаясь сообразить, что делать дальше. Порвать, не разрывая. Обойти эту пропасть в чёрном зеркале так, чтобы больно не было ни Кале, ни мне. Как? Как?..
Калина поливала цветы, напевая что-то. Заказала пиццу. Расставила по местам чашки. А потом обернулась и снова спросила, будто выстрелила в лоб:
— Янеш. Что происходит? Пожалуйста, объясни уже прямо. Нет ничего хуже неведения. А я именно в нём.
Заноза слишком долго сидела внутри. Она загноилась и ныла уже почти нестерпимо.
— Хорошо. Я… расскажу. Помнишь, мы были в кофейне осенью? «Погода на завтра» — там был такой кофе. И… я пошёл там умыться и увидел в зеркале… тебя. И… и…
Я рассказал ей всё — о том, как она уйдёт. Я готовился к этому внутри всё то время, что говорил: про то зеркало, про другие стёкла и сны. Когда я закончил, Каля невнятно произнесла:
— Вот значит как. Изобретательно. Ладно. Ладно, Янеш.
Она долго стояла, глядя в стекло, отражаясь тёмной чёрточкой среди золотых окон. Потом повернулась ко мне. Улыбаясь сквозь слёзы, прошептала:
— Я одного не пойму. Неужели я так плоха, что… что нужно вот так унизить?
— Унизить? Каля! При чём тут унизить? Я сказал тебе, в чём дело. Ты не веришь? Ты мне не веришь?
— Верю. Успокойся, Яньшик, верю! Я уже научилась верить в твою ложь за это время. Просто… Может, стоило раньше. Давно. Сразу. Не унижай так её, ладно?
— Кого — её? — крикнул я.
— Ту девушку. К которой хочешь уйти.
— Каля! Нет никакой девушки! Калина!
Я вскочил, подошёл, попытался обнять её за плечи, но она вывернулась, убежала в комнату. Я слышал, как она плачет. Хотел зайти, но она закрылась. На улице собирались тучи, рассвет был тёмен, казалось, что воздух сгустился… Я открыл окно, и внутрь ворвался ливень. Он грохотал по жестяным трубам, врезался в асфальт. Оглушительно пахло мокрой черёмухой.
В шуме я не услышал, как открылась дверь. Только почувствовал, как заныло в груди, всколыхнулось ощущение, что это не ново, что всё было уже, было, больно…
Я выскочил в прихожую. Калина вытаскивала чемодан на лестничную клетку.
— Давай отнесу, — прошептал я. Голос пропал. Всё закружилось; споткнувшись, я выбрался в подъезд. Каля качнула головой, укусила ноготь и потянула на себя обтрёпанный синий чемодан.
Под козырьком подъезда курил незнакомый парень; он посторонился, пропуская. От крыльца я смотрел, как Каля идёт к такси. Она застряла каблуком в водосточной решётке; кажется, сломала. Таксист закинул чемодан в багажник, Калина забралась в салон и захлопнула дверь.
А погода будто сошла с ума: посыпал снег, такси накрыло снегопадом пополам с белой сиренью. С неба повалили, рушась, все ливни и звёзды, когда машина тронулась. Я со свистом вдохнул, чувствуя, как чугуном давит на сердце.
И вдруг понял: всё это уже было. Было. Ощущение непоправимой потери ударило, оглушило, повалило мир набок. Я побежал следом, хлябая в шлёпанцах.
— Калина! Калина-а!
— Столько раз тебе показано было. Так и не понял. Дебил.
Я оглянулся. Парень всё так же стоял под козырьком, только вместо сигареты держал стакан с кофе; голос легко доносился сквозь ливень.
— Сам всё и свёл к тому. Погода на завтра, блин. Я даже кофе так назвал, чтоб до тебя допёрло.
Я выдохнул, подставляя лицо небу. Снег колол глаза, колол сердце.
— Что… допёрло?
— Что ты сам делаешь погоду, придурок. В своей голове, в своей жизни. Сам.
Я закрыл глаза. Снег мельтешил вокруг молодой сиренью — невозможно красивой, пышной и нежной.