— А, Женя, заходи. На профосмотр? — Екатерина Ивановна взглянула поверх очков на Евгению, кивнула ей на стул и продолжила перебирать больничные карты, лежащие на столе.
— Ну, типа того, — буркнула Женя, нервно теребя в руках ручки своей кожзамовской, отхваченной по случаю на рынке, черной сумки.
— А что-то я карты твоей и не вижу. Ты в списках? Ваши вроде все вчера прошли, студенты ж у нас по четвергам.
— Да, — неопределенно кивнула девушка.
— Что да? — не поняла Екатерина Ивановна и тут уже внимательнее присмотрелась к посетительнице. — Сколько? — спросила она тихо.
— Три недели, — устало проведя рукой по лицу, сказала Женя. — тетя Катя, помоги, а? Ну, разочек… Ты же понимаешь всё…
Екатерина понимала! Гнев и протест вскипал в ней, а она должна была понять, что молодая, глупая, глухая к мольбам матери девчонка спуталась с этим рецидивистом, Морошкиным, что гуляла с ним, в глаза ему заглядывала, преданно, отчаянно, а вот теперь пришла в Консультацию, потому что натворила дел.
— Я-то всё понимаю, Женя, и нотаций читать тебе не буду, вроде как уже поздно. Да и раньше было уже поздно… Давай-ка осмотримся. Может, ложная тревога?
Женя только покачала головой.
— А ну быстро! — Екатерина Ивановна уже надевала перчатки.
Боже, как же Женька не любила эти процедуры! Унизительно–беззащитная, с чуть подрагивающей нижней губой, она сделала то, что велела врач…
— Всё, одевайся. Анализы я взяла, через денек загляни, там скажу, что и как. И вот на кровь направление. Ставим тебя на учет.
— Нет! Ну, пожалуйста, — девчонка вытерла кулаком слезу, забыв, что накрашена, и теперь по щеке расползся боевой зелено–синий росчерк. — Надо заплатить? Ты, тятя Катя, скажи, я ж понимаю, дело опасное. Я найду, я займу! Я мамкины украшения продам, у меня есть – и перстенечек там, и колечко, а еще цепочка, цепочка золотая. Хочешь, прямо тебе и принесу. Только сделай там всё, чтобы не было его…
Катя сначала молча слушала ее, чуть отвернувшись к окну и сложив руки на груди, а потом резко повернулась и, схватив девчонку за подбородок, зашептала ей в лицо:
— Перстенечек? Колечко? Так ты свою жизнь оцениваешь? Недорого, право! Ты совсем с ума сошла, что ли? Я тебя вот такую махонькую из мамки вытаскивала, синюю всю, чуть живую, а поди ж ты, выкарабкалась. Да мы за тебя всем отделением кулачки держали, чтобы только живенькая осталась, а ты что?! Под нож теперь тебя? Выпотрошить тебя? Чтобы я так сделала?! А если не выживешь, глупая! Ты ходячее противопоказание против аборта! А, если даже выживешь, то дальше пустая будешь! Тебе жить надо, Женя, жить, понимаешь!
Екатерина Ивановна обхватила голову девчонки, прижала ее к своему животу и всё гладила, гладила по прямым, стянутым в хвост волосам. А Женя, скривив красивые, накрашенные помадой губы, всхлипывала и дрожала.
— Я буду жить, дальше жить, только без этого… Ну пожалуйста, тётя Катя! В конце концов, я имею право, я читала, сейчас не то время, когда…
— Имеешь, всё ты имеешь, — отстранилась Екатерина, — право, лево, можешь мне тут кулаком стучать, заявления на меня писать главврачу. Но я всё равно скажу тебе: «Нет!»
— Но это же его ребенок, он тоже будет, как папочка его… Гены, наследственность, я читала… Ууууу! — завыла девчонка, а потом вскочила и крикнула:
— Не хочешь, ладно. Матери моей клялась, что помогать мне будешь, думаешь, я не знаю? Не помогай, найдутся другие врачи, кто золотом не побрезгует. Зато жизнь у меня будет – новая, интересная, работать пойду, всё, как у людей, а ты сиди здесь, изображай невинность! Матери моей сколько абортов помогла сделать? Не помнишь? Ну–ну!
Екатерина Ивановна задрожала, стала хватать ртом воздух, еле–еле налила себе воды в стакан и жадно выпила.
— Замолчи, девчонка! Что ты знаешь о той жизни, какой мы с твоей мамой прожили?! Помоталась бы по баракам, пожила с заключенными, а потом бы упрекала. Всего два раза я её… Женя, всего два. В обоих случаях дети были с патологией. Это было как–то оправданно. И у тебя нет права упрекать меня. Иди и рожай. Ты дашь жизнь новому человеку, ты сделаешь его счастливым, а я помогу тебе.
Евгения, покивав, только горько усмехнулась, а потом выскочила из кабинета и, задевая других пациентов, побежала по коридору.
— Прочь! Прочь отсюда! Лицемерка! Какая же эта тетя Катя лицемерка! Ну и ладно, без нее обойдемся!
Женя бросила гардеробщику номерок, сама схватила с крючка пальтишко и, толкнув входящую с улицы молодую пару, протиснулась к дверям, потом – по аллее к автобусной остановке, там – в двадцать восьмой и вперед… Сесть в уголке, забиться, прикрыть лицо рукой и лить слезы по своей глупости, жалеть себя и мучиться осознанием того, что уже ничего не вернуть…
Екатерина Ивановна, бледная, тихая, закончила приём, но домой не шла, а всё сидела и сидела в кабинете, то снимая очки и массируя глаза, то надевая очки обратно, глядела в легкие, летние сумерки за окном.
Ночи не будет, не буде темноты, в которой можно скрыться, утонуть, спрятаться и, как волчица, повыть на луну. Нет… Белые ночи бывают не только в Питере, теперь Катя это твердо знала. Архангельск доказал ей, каким прекрасным может быть мир, расцвечивая небо потрясающе пастельными, чудными красками и не давая солнцу до конца закатиться за горизонт…
А еще Архангельск показал, какой суровой может быть жизнь, но ты должен выкарабкаться, должен стоять до конца, пока не сгинет в прошлом отмеренная тебе толика испытаний, и ты сможешь поднять глаза к небу, сказав: «Спасибо, Господи, за этот день!» …
Катя и Маша, еще совсем молоденькие выпускницы медицинского института, приехали сюда за «легкими деньгами». Авторитетный человек пообещал им хорошую зарплату, только работать надо было на «закрытом предприятии», врачами, что вы, что вы!
— Там тоже есть женщины! Им нужен врач! — уговаривал он Катю. — А вы, Маша, вы терапевт! Вы поможете любому! Девочки, ведь и условия, и доплаты — всё будет. Нужны нам такие, как вы!
Девчонки купились. Их купили, уж больно мягко стелил гражданин, сидящий перед ними и угощающий всеми этими обещаниями.
Катя – безотцовщина, Маша – такая же, обе детдомовские, что их держало в родном городе? Да ничего. Никто не жахнул рукой по столу, мол, куда собрались?!
И вот две худющие девочки приехали и топтались у высокого забора, ожидая, когда откроются ворота и их пустят внутрь… Только потом Катя и Маша поняли, что значит работать с людьми, отбывающими срок…
Скоро началась другая жизнь. Были увлечения, кажется, даже любовь, а потом слезы в подушку, сжатые кулаки и обещание «больше никогда» …
Мария в итоге вышла замуж, родилась Женя. До этого Маша потеряла двоих детей, то ли климат, то ли особенности организма просто выталкивали плод из Машкиного тела, не давая зародышу вырасти в пухлого, краснощекого человечка…
Екатерина Ивановна осталась одна, не хотела ни семьи, ни детей, хотя помогала ребятишкам появляться на свет.
Для нее Машина Женечка была как родная. Если нужно было, и понянчить могла, и к себе забрать, если Маша уезжала.
А когда Марии не стало, лет уж пять прошло, Женя почувствовала свободу. Отец кочевал по каким–то сомнительным командировкам, догляда за девочкой не было.
— Хорошо еще, что в институт поступила, — качала головой Екатерина Ивановна, глядя вслед Евгении, идущей по улице в обнимку с Андрюхой Морошкиным, наглым разгильдяем и хулиганом.
Женя всё обещала расстаться с парнем, всё клялась, что осознает, какой он плохой, и вот-вот уйдет от него в хорошую жизнь…
Но что-то держало ее рядом с этим отчаянным парнем. Может, нашла она в нем замену отца, может, считала, что таким и должен быть мужчина, как с экрана кинотеатра…
… Не успела Женя расстаться с Андреем. За ним просто пришли и увели, обвиняя в каких–то разбойных нападениях и грабежах.
— Не бойся, Жека! — ухмыляясь, твердил он, пока заламывали руки, пока обыскивали комнату и проверяли Женины документы. — Вернусь, заживём! Королевой будешь, ноги буду тебе целовать, дождись!
Утром после ареста Евгения быстро собрала вещи и вернулась в комнату матери. А через две недели поняла, что дело неладно.
И вот теперь Женю, кажется, предали все — Морошкин, севший надолго, отец, что просто исчез, решив, что у него теперь своя жизнь, Екатерина Ивановна, что клялась, будто будет помогать…
— Ничего, справимся сами! — стиснув кулаки, кивала сама себе Евгения. — Диплом есть, профессия есть, врачи, слава Богу, в городе тоже есть. Всё решим.
Женя пришла домой, выпотрошила материнскую шкатулку с украшениями и, сев на пол, стала перебирать драгоценности.
— Завтра в ломбард, а потом найдем того, кто не так щепетилен, как тетя Катя…
…— Екатерина Ивановна! — окликнул медленно бредущую женщину паренек в форме моряка.
— Ой, Игорек! На побывку? Надо же, загорел-то как! — Катя улыбнулась. Стало вдруг так легко, как будто и не было этих страшных слов, не было Жени с размазанным гримом, не было того ребенка, что девочка так легкомысленно зачала, а теперь хотела сделать его несуществующим…
— Да, вот дали две недели. Вы домой? Я провожу? — Игорь, не дожидаясь ответа, взял женщину под локоть и повел вперед, что–то рассказывая. Катя смеялась, Игорь заглядывал в ее глаза, а она отводила их, понимая, что не вправе выдавать чужие тайны.
— Если не спешишь, то, может быть, зайдешь? У меня пирог есть. С малиной… — любуясь парнем, предложила Екатерина.
Игорь устал, хотелось спать, но отчего–то Екатерину Ивановну сейчас нельзя было бросать вот так вот, одну, в эту белую, томную архангельскую ночь.
— Пирог? Я с удовольствием!
Поднялись на пятый этаж. Катя отворила дверь и впустила гостя в темную, прохладную квартиру.
Бросив сумку на тумбочку, женщина умылась, прошла на кухню и поставила чайник. Игорь, пока она гремела чашками, вышел на балкон и, облокотившись на перила, смотрел на город, на огоньки в окнах, каждое окно — своя судьба, свои беды и радости, своя тропа…
И у Игоря тоже будет свой дом, семья. Там его будут ждать и прибегать на причал, высматривая возвращающийся из рейса корабль…
— Иди, чайник вскипел. Вот сахар, если нужно… — Катя села напротив парня и смотрела, как тот с удовольствием отхлебывает чай и, ломая ложкой румяный пирог, отправляет его в рот. — А, может, ты еще что хочешь? Я могу приготовить, у меня вот антрекоты есть, пельмени свои, домашние тоже…
— Не, спасибо, тетя Катя. Так что случилось–то? — прямо спросил Игорёк.
— В смысле? Ничего не случилось, вот ты приехал, праздник. А что еще? — сделала удивленное лицо Екатерина Ивановна.
— Ну, бросьте. Врать вы никогда не умели, это все знают. Выкладывайте, если, конечно, имеете право!
Игорю было двадцать восемь. Он был знаком с Екатериной «через десятые руки». Катя приходила к матери Игоря шить платья. Так и познакомилась с мальчишкой в отцовской бескозырке, что возил игрушечные кораблики по ковру и звонко отдавал команды…
Мальчик вырос, сбылась его мечта. И вот теперь он сидит перед тетей Катей и выпытывает всё самое сокровенное…
— Не имею, не моя тайна. Горе, беда, но не моя. Извини, Игоряша.
— С Женькой что-то? — вскинув глаза, спросил Игорь.
— С чего ты взял?
— Слышал, что ее Андрея забрали. Как она?
Евгения и Игорь познакомились на дискотеке. Игорь тогда уже был бравым моряком, все девчонки таяли при взгляде его опушенных густыми ресницами карих глаз. А ему хотелось, чтобы рядом была эта веселая, бесшабашная девчонка, Женечка. Девчонка отплясывала на середине танцпола, хохотала и казалась такой счастливой, будто владела всеми тайнами мира, или ей предсказали безмерную удачу.
Игорь, бочком протолкнувшись к Жене, словно нечаянно задел ее плечом, извинился… И пропал, отдав душу и сердце взбалмошной девчонке…А она сказала, что здесь не одна, позвала Морошкина, а тот отвадил морячка от своей девушки…
… — Она–то… Женя… — протянула Екатерина Ивановна. — Глупая она. Молодая и глупая. Наломает дров! А ей нельзя! Понимаешь, Игоречек, нельзя ей! Организм такой, что риск очень высок…
Игорь был неглуп, сложил два и два, вспомнил, кем работает тетя Катя, доел пирог, помыл посуду, поблагодарил хозяйку и ушел, забыв на полке свою бескозырку…
… — Женя! Женя, откройте! — Игорь слышал, как за дверью вздыхают и ходят легкими шагами. — Это Игорь. Мне нужно с вами поговорить.
— Ты на время смотрел, Игоречек? — Женя, зябко кутаясь в цветастый платок, стояла в носках на полу в прихожей и разглядывала гостя.
— Извини, но это очень срочно. Я зайду? — Игорь умел быть галантно–настойчивым, мягко отстранил девушку и прошел внутрь квартиры.
В комнате на полу валяется шкатулка, на столе – украшения. И полумрак, душный, одинокий, без пирогов и чая.
Женя поймала его изучающий взгляд.
— Интересуешься? Я могу продать. Деньги нужны. Ты ж в загранки ездишь, толкнешь там кому-нибудь. Посмотри, ничего не приглянулось? — Женя подтолкнула к мужчине материнские драгоценности.
— Пойдем на кухню, Женя. Нам нужно поговорить. У меня к тебе дело.
Он взял девчонку за руку и усадил за стол, а сам принялся мастерить им нехитрый ужин.
— Небогато живешь, в холодильнике мышь повесилась!
— Я на диете, — огрызнулась Женя. — Что нужно?
— Да, так вот, — он поставил перед девушкой тарелку с бутербродами и яичницей. — Ты ешь, а я буду говорить.
Женя пожала плечами и схватилась за вилку.
— Понимаешь, я, как ты справедливо заметила, плаваю в загранки. А там, как выяснилось, лучше, чтобы ты был семейный. Ну, там какие-то особые условия… А уж если идти на повышение, то холостым и вовсе не светит… Я предлагаю тебе стать моей женой. И тебе с этого плюшки, и мне. Ты устроишься на работу уже как жена моряка, там другие статусы. Согласна? Если да, то на этой неделе распишемся, у меня родня в ЗАГСе работает, помогут.
— Ты сошел с ума? — широко распахнув глаза, спросила Женя. — Ты плавал в Африку и там подцепил какую–то болезнь? У тебя жар?
— Нет. Я здоров. И ты, я надеюсь, тоже. И у меня условие.
— Какое? — закатила глаза Женя.
— Ты будешь мне верна. Да, брак фиктивный, но я не хочу грязи. И родишь ребенка. Я буду его любить как своего. Вот, всё сказал. Ну? Что?
— Ааа! — рассмеялась Женя. — Ты парламентёр от тети Кати? Грехи замаливать прислала? Иди домой, Игоряша. Мне сейчас ни до тебя. Передай ей, чтобы больше за меня не волновалась. Я уж выживу, не маленькая. И как ей не совестно тебе подкидывать чужого ребенка?! Неужели она настолько сошла с ума?!
— Екатерина Ивановна тут ни при чем. Я знаю, что Морошкина твоего взяли, ты мне нравишься, мне нужен штамп в паспорте, срочно, а то сорвется одна командировка.
— Белыми нитками шита твоя история. Про беременность я только ей говорила.
— Хорошо. Про ребенка она мне намекнула. Но вскользь, без каких–то предложений. Ты нужна мне, Женя, как гарант моего возвращения. А ты живи себе. Хочешь – у меня, хочешь – у себя. Я дома–то бываю недельку через год. Авось уживемся. Если надумаешь разводиться – без проблем. Только годочек потерпи. Очень хочется мир посмотреть!
Нет… Хотелось ему другого. Хотелось, чтобы Женя, вот такая, как сейчас, чуть бледная, растрепанная, ехидная, сидела с ним на кухне, а он называл ее своей женой. В соседней комнате спал бы их ребенок, а белая ночь мешала закрыть глаза, потому что настал вечный день…
— Ты подумай. Я пока кофе заварю.
От такой наглости Женька даже открыла рот, выпрямилась, но потом вся как-то обмякла, ссутулилась. Такие приступы усталости накатывали внезапно и как будто выжигали изнутри…
— Кофе готов. Что ты решила? — Игорь смело смотрел ей в глаза…
… — Жених, можете поцеловать невесту! — невозмутимо проговорила двоюродная тетя Игоря, глядя на Евгению, что теперь стала женой ее мальчика, ее Игоречка.
Игорь покачал головой.
— Я же просил! — прошипел он.
— Ну… Так принято, дорогой! Вы же по любви!..
Женя, вздохнув, развернула к себе Игоря и впилась в его губы своими малиновыми, мягкими, дрожащими губами.
Вот если бы он, Игорь, тогда в клубе взял, да и поцеловал Женю, не было бы никакого Морошкина, не было бы ребенка…
Кольца покупать не стали, взяв родительские, гостей тоже не звали, благо подписи свидетелей не требовалось.
На работе Игорь особо не рассказывал, что женился. За него всё сделает отдел кадров…
Через день Женя, переминаясь с ноги на ногу, стояла на причале и смотрела, как корабль с мужем на борту отчаливает и разворачивается, чтобы выйти из порта.
— Ну, где твоя–то? — сказал за спиной улыбающегося Игорька напарник.
— Вон стоит, в синим пальто.
— Вот эта?! Плюгавая?! Ну, Игорь, ты даешь! Хотя, ради загранки чего только не сделаешь…
— Да, точно… — пожал плечами Игорь и отошел в сторону.
Ему даже показалось, что Женька вскинула руку, чтобы помахать, но потом застенчиво опустила ее.
Когда муж вернется из рейса, уже закончатся белые ночи, снова всё будет по-прежнему, тьма ночная накроет город, где живут двое рядом, но не вместе…
… Евгению на работу не брали в виду положения, но Игорь оставил много денег, можно было спокойно жить.
Только вот спокойно, в свое удовольствие, не получалось. Токсикоз…
Кислое, соленое, поспать, походить, дышать, не дышать — ничего не помогало.
Евгения, вконец измучившись, пришла в Консультацию. Тем более, пора было вставать на учет.
До этого она, правда, зашла в пару частных клиник, даже договорилась в одной на процедуру, пришла в назначенное время, просидела в коридоре, а когда ее спросили, что же она тут делает, сказала, что ошиблась…
На следующий день пришла в амбулаторию.
К тете Кате она не пошла, больно нужно! Настояла, чтобы ее принял другой врач.
— Женщина! Да вам на сохранение нужно ложиться! — бодро сказал он, посмотрев Женькины анализы. А потом стал пугать и сыпать терминами.
— Я не хочу, — пожала плечами Евгения.
— То есть как? — удивлённо вскочил врач.
— Так. Я за естественный отбор.
— Чего? Ах, ну да, умная самая. Хорошо, пойдем.
— Куда? — не поняла Женя.
— За мной иди, я сказал.
И вышел из кабинета, даже не потрудившись пропустить Женю вперед.
Он привел ее в «Патологию», велел надеть халат, маску и, схватив за руку, потащил к стеклу, что отделало палату от коридора.
— Видишь ту женщину? — кивнул он на лежащую плашмя едва видную на кровати девушку. — Она всю беременность лежит. Сама пришла, попросилась. Рвануть может в любой момент, ей даже чихать нельзя. Она не за естественный отбор. А та, вон в соседней палате, видишь? Третий раз у нас. Три ребенка, три черные точки на душе. У нее был нервный срыв, еле откачали. Она тоже против естественного отбора. Старается, чтобы данный ей любимый ребенок выжил. Ну, тут таких полное отделение, продолжать?
Женя случайно встретилась взглядом с пластом лежащей женщиной. Та улыбнулась ей, думая, что Женя тоже врач.
— У нее практически нет шансов. Инфекция и ослабленный организм, — шепнул доктор. — А она борется. Вот глупая, правда?
Он зашагал прочь, Женя пошла за ним, успела сесть в лифт.
— Я не люблю своего ребенка, — тихо сказала Женя. — Он от нелюбимого человека.
— Он чувствует, — кивнул врач. — Но ты мать. Как ни крути, знала, как дети получаются.
— Я не хотела его, я приходила к Екатерине Ивановне, она отказала…
— Да, потому что твой организм может не восстановиться после прерывания. А когда будет любимый мужчина, что ты ему скажешь? «Извини, дорогой, не дождалась я тебя…» Да и потом, ты оставила ребенка. Ты уже приняла его. Не стоит обманывать себя. Ты признала его.
Евгения ничего не сказала, она пулей выскочила из лифта и, бросив халат на банкетку, ушла…
… А вечером звонил Игорь. Он спрашивал, как дела, как Женя себя чувствует.
Она врала, что всё хорошо, он улыбался, обещал прислать фото с пальмами и кокосами.
— Зачем я тебе? — вдруг спросила Евгения.
— Я люблю тебя, — пожав плечами, спокойно ответил он. — И я смог заполучить тебя всю, целиком. До сих пор не верится… Спокойной ночи!
И отключился.
А ночью Женька корчилась от боли, пыталась ходить, сидеть, лечь, ничего не помогало.
— Тетя Катя, — прошелестела она в трубку. — Мне больно…
Когда Женя пришла в себя, то сразу поняла — всё кончено. Эта мысль пронзила ее насквозь, пригвоздив к койке. Вбежала медсестра, стала что-то говорить пациентке, но та не слушала, рыдая в голос.
— Ты что, полоумная! Жив твой ребенок, вовремя успели! Теперь покой и постельный режим. Надолго, поняла? Не реви! Муж когда из рейса возвращается?
Женя замерла, всхлипывая. Муж… У нее есть муж… Он приедет, а она подвела его…
— Через месяц, — прошелестела она.
— Хорошо. Будешь ты у нас уже кругляшек, будет, на что поглядеть. Лежи, отдыхай, скоро обед принесу…
… Екатерина Ивановна принесла Жене телефон, вещи, навещала, помогала умываться и иногда, когда Жене разрешали вставать, мыла ей голову.
— Тетя Катя, — однажды вечером спросила Евгения, — а если ребенку передадутся гены Морошкина, ну, Андрея… Что тогда мне делать? Как же Игорь с ним будет?..
— Да уж к тому времени, глядишь, разведется он с тобой. Вернется Морошкин твой, станете жить.
Глаза Жени расширились, она замотала головой…
А Игорь звонил каждый день по несколько раз, потом еще три раза в сутки на пост медсестрам, чей телефон раздобыл через знакомых. Звонил, допрашивал, требовал, обещал приплыть скоро–скоро…
А потом ввалился в палату, перебудоражив всех вокруг. Притащил сумку с апельсинами, бананы и какие-то экзотические фрукты.
Врачи тихонько отвели его в сторону и намекнули, что вообще–то беременным столько экзотики не надо бы, но Игорь сказал, что его сыну нужны витамины.
— Сыну? — удивленно переспросила Женя.
— Ну да, — кивнул мужчина. Версии девочки в его будущем не было…
Кто-то потом будет называть его сумасшедшим, кто-то говорить, что парень умело воспользовался ситуацией, а Игорь только пожмет плечами, потому что всех богатств мира ему не жалко за эти глаза, что таращатся на него с подушки, за Женькины глаза, его глупой, взбалмошной жены, которая носит под сердцем ребенка, сына, тут и спорить нечего.
Кто отец? Морошкин? Побойтесь Бога! Он даже ни разу не написал своей Женечке, как, впрочем, и она ему…
К седьмому месяцу Жене разрешили уехать домой. ДОМОЙ… К мужу.
Игорь внес ее на руках, как хрупкую вазу, положил на диван и в первый раз поцеловал. И она приняла его поцелуй…
Их любовь рождалась странно, как будто с конца прокручивали пленку, и человечки бежали в обратную сторону. Вот внесли уже в комнату ребенка, а только потом следует сцена с признанием в любви… Вот Женя провожает в плавание мужа, машет и только тут понимает, что не отдала ему пакет с печеньем, что пекла вчера всю ночь… Забыла, ей обидно, она вынимает по одному корявые печенья и грызет их, а они соленые, потому что слезы текут по щекам, потому что горько смотреть на удаляющийся в закатное марево корабль…
А потом будет еще и еще раз белые архангельские ночи, будет смотреть в окно день, вечный день счастья двух любящих сердец. Рядом будет биться третье, маленькое, трепетное, непременно мальчиковое…
Через несколько лет объявится Морошкин, покрутится рядом с Женей и отскочит, исчезнет в темноте, наверняка испугавшись белых ночей Архангельска, что высвечивают, кажется, самую сущность, самое затаенное, ради чего создан этот мир…